Конечно, Ольга оттеняет Татьяну, составляет для нее выразительный фон, помогает лучше понять ее духовную, идеальную человеческую высоту. Но она значительна и сама по себе (в своей незначительности значительна) , она тоже отражение жизни и эпохи. Конечно, Ленский, с его романтической восторженностью и трогательным непониманием самых простых вещей, до некоторой степени облегчает нашу оценку Онегина, по еще больше он помогает понять некоторые существенные стороны русской жизни 20-х годов XIX в., помогает познакомиться с одним из самых интересных типов русских людей того времени (к этому типу относился, например, поэт Веневитинов). Разочарованность рядом с романтической очарованностью, трезвость рядом с восторженностью и идеальностью — все это несомненные приметы той исторической эпохи. Герои пушкинского романа не просто исторически значимы — само их художественное существование, характер их художественного воплощения несомненно определялись теми историческими задачами и целями, которые ставил перед собой Пушкин, создавая свой роман.
Его стремлением возможно шире показать исторические типы и через них живую, многообразную и многоголосую историческую эпоху обусловливается и наличие в романе большого количества так называемых эпизодических персонажей. Они не принимают участия в основном действии, мало или совсем не связаны с основными героями романа, но они до бесконечности раздвигают его рамки — и тем самым роман не только полнее отражает жизнь, но и сам становится, как жизнь: таким же бурлящим, говорливым, многоликим. Каждый из персонажей романа— не только главные — ярко типичны и незабываемы, а вместе, в целом они образуют большой художественный мир, в котором запечатлены живая жизнь и живая история.
Перед читателем возникает Петербург, с его обитателями, людьми разных сословий и состояний, с его героями — историческими героями. Это любимица театральной публики великая актриса Семенова и «колкий» Шаховской, популярный в свое время автор комедий и друг Грибоедова; это знаменитый балетмейстер Дидло и рядом с ним героиня многих шумных историй и дуэлей балерина Истомина; это «сатиры смелый властелин» и «друг свободы» Фонвизин, и автор героических трагедий Озеров, и «переимчивый» Княжнин и т. д. Все это из мира искусства, в котором прошлое и настоящее, жизнь и история неразделимы.
Рядом с ними люди другого, хотя и но совсем чуждого искусству мира. Это хорошо всем знакомый и особенно дорогой самому автору Чаадаев, показанный с несколько неожиданной, интимной стороны. Это Каверин, когда-то студент Геттингенекого университета, а теперь лихой гусар и гуляка. Пушкин легко и незаметно переносит читателя из одной сферы жизни в другую, уводит его от одного героя к другому.
Словно и сам разбуженный барабанным боем, рано утром, читатель видит трудовой люд столицы: разносчика, молочницу — «охтенку», видит извозчика, который медленно тянется на биржу, в то время как аккуратный хлебник-немец спешит открыть свое окошко-«васисдас». Это жанровая картина —и это опять-таки историческая картина. Быт, каждодневное Пушкиным рассматриваются исторически и воплощаются одновременно и как незабываемая современность и как история.
Создавая свои исторические картины, Пушкин точно совершает путешествие вместе с читателем. Одна из глав романа, не оконченная, так и называлась «Отрывки из
путешествия Онегина». Но не только эта глава, а и весь роман в целом тоже как путешествие — путешествие не столько героев, сколько самого автора. И читателя тоже. Эта черта пушкинского романа не останется бесследной. После Пушкина многие самые значительные социально-эпические произведения русской литературы — и «Мертвые души», и «Кому на Руси жить хорошо», и толстовское «Воскресение» и пр.— по своей внутренней, а иногда и внешней форме представляли собой род путешествия — свободного путешествия по жизни, по истории.. Со второй главы романа читатель вместе с автором из Петербурга попадает в один из глухих и прекрасных уголков деревенской России. Здесь его ожидают новые впечатления, новые незабываемые картины, знакомство с новыми человеческими типами. Вот деревенский старожил, дядя Онегина, с его не тронутым никакой цивилизацией бытом:
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Все было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил:
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
Вот другой персонаж из той же помещичьей деревенской глуши. Впрочем, это, может быть, и не один, а несколько персонажей. Мы слышим голос, не зная точно, кому он принадлежит, и тем но менее легко можем ' себе представить говорящего:
Сосед наш неуч, сумасбродит,
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да, да нет; не скажет да-с
Иль нет-с...
Перед читателем возникает еще один персонаж. Около него автор останавливается подольше, рассказывает о нем неспеша. Это мать Татьяны и Ольги — старшая Ла-рипа. В ней предстает не только новый герой-тип, но и картина нравов — типическая картина:
...Она меж делом и досугом Открыла тайну, как супругом Самодержавно управлять, И все тогда пошло на стать. Она езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы, Ходила в баню по субботам, Служанок била осердясь — Все это мужа не спросясь.
Свои типические и исторические картины автор рисует, живо переживая их, чуть улыбаясь, чуть сочувствуя, чуть иронизируя. Он воспринимает и воспроизводит жизнь и историю по-домашнему, близко. Стоит заметить, что, разбирая исторические романы Вальтера Скотта, Пушкин особенно их ценил за то, что они знакомили с прошедшим временем, с историей «современно», «домашним образом» (VI, 269).
Рядом с Лариной читатель видит ее мужа, тоже показанного близко, ощутимо, по-домашнему. Он добрый и беспечный, простой и ограниченный и умилительный; как напишет о нем Ленский: «Смиренный грешник Дмитрий Ларин, господний раб и бригадир».
И Ларин, и его супруга воспринимаются читателем и каждый по-своему и еще больше —в своей нераздельности. Их общее бытие дает представление о целом жизненном укладе, о помещичьей «идиллии», в котором не последнее место занимают еда и питье, и русское хлебосольство, и деревенская тишина, и соседи, всегда готовые «и потужить, и позлословить, и посмеяться кой о чем»,-и строгая верность стародавним русским заветам и обычаям:
Они хранили в жизни, мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
И квас, как воздух, был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюда по чинам...
Картины в романе так быстро сменяют друг друга, как кадры в старинном кинофильме. Перед читателем возникают и проходят все новые лица, выражая новые, не отмеченные прежде черты и особенности исторической жизни и жизненных отношений. И все эти новые лица, иногда только упомянутые, лишь мельком обрисованные, хорошо видны читателю и твердо укладываются в его памяти. Пушкин умеет не просто памятно рисовать чело-ческие лица и типы, но и запечатлевать их еловом.
Что это значит конкретно? Там, где не требуется всесторонняя характеристика персонажа, там, где Пушкин не останавливается на нем долго, он рисует его особенно резкой краской. Его эпизодические герои часто характеризуются афористически, с помощью особенно емкой художественной детали, которая помогает автору запечатлеть персонаж, а читателю хорошо его запомнить. Художественная деталь в «Евгении Онегине» оказывается значимой и значительной. С ее помощью создаются незабываемые образы, она помогает формировать целый художественный мир — незабываемый мир.
Вот Гвоздин — «хозяин превосходный, владелец нищих мужиков». Персонаж обрисован словами, которые живут, сталкиваются, борются, взрывают друг друга, создавая памятную остроту образа. Где-то близко от Гвоздина оказывается «толстый» Пустяков, прибывши» к Лариным на именины «с своей супругою дородной». Супруга Пустякова существует не сама по себе — и оп тоже не сам по себе: они во всем похожи, они живут в романе и в жизни как нечто абсолютно единое и немножко смешное в этом своем нерасторжимом единстве.
Вслед за Пустяковыми и Гвоздиным выступает на сцену Флянов, отставной советник, «тяжелый сплетник, старый плут, обжора, взяточник и шут». Слова здесь звучат эпиграммически. — и, как всякая удачная и злая
эпиграмма, они сами по себе способны заклеймить и обличить того, кто заслуживает обличения.А вот Зарецкий, секундант Ленского, из того же мира, что Пустяковы и Фляновы, хотя почему-то не приглашенный в дом Лариных: «... некогда буян, картежной шайки атаман, глава повес, трибун трактирный, теперь же добрый и простой отец семейства холостой». Это уже прямая эпиграмма и сатира. У нее есть даже конкретный адресат — Федор Толстой-американец, с которым у Пушкина в молодости сложились довольно трудные отношения. Но в тексте романа это конкретное лицо, художественно преобразуясь, становится, как и все лица в романе, типическим, выражением не одного, а многих подобных.
Художественно запечатлеть персонаж Пушкину помогает и сама стиховая форма языка, которой он мастерски владеет и которую способен подчинить самым разнообразным целям и задачам. В языке пушкинского стиха все тянется, как и во всяком стихе, к формальной и смысловой завершенности — и именно поэтому всякое суждение в нем приобретает вид несомненности, безусловности. Это производит впечатление — и это помогает запечатлевать. Даже парная рифмовка в наиболее ударных, острых по смыслу стихах, даже мужская рифма в них (рифма, которая в ритмическом отношении имеет наиболее завершенный характер) содействуют все той же законченности и запечатленности:
Теперь же добрый и простой Отец семейства холостой. Свобода пушкинского романа в стихах — это свобода непринужденного разговора на разные темы, это свобода авторских отступлений от фабульной линии повествования. Для «Евгения Онегина» такие отступления особенно важны, они правило, а нэ исключения, они соответствуют внутреннему закону пушкинского романа. «В романе в стихах,— пишет С. Г. Бочаров,— композиционной осью является всеобъемлющий образ „Я". Говорят о лирических отступлениях „Евгения Онегина". Однако можно сказать, что речь от „Я", речь в первом лице, здесь не отступает от главного в сторону, но обступает со всех сторон то, что можно назвать романом героев; роман в стихах открыто не равен роману героев. Мир героев охвачен
миром автора, миром „Я", мир героев как бы предопределен этой лирической энергией». То, что называется «лирическими» и всякими иными отступлениями в романе Пушкина, можно так назвать лишь по инерции, лишь условно. Ведь сам принцип композиции «Евгения Онегина», сам его глубинный замысел предполагает повествование вширь, свободную беседу с читателями, не ограниченную строгими фабульными рамками,— предполагает не обязательное движение по прямой, поступательное, а движение и по прямой, и в стороны, и вглубь, и возвратное. Пушкин об отступлениях в «Евгении Онегине» мог бы сказать то же, что сказал о своих отступлениях автор «Тристрама Шепди», любимый Пушкиным Стерн: «Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; они составляют жизнь и душу чтения. Изымите их, например, из этой книги,— она потеряет всякую цену: холодная, беспросветная зима воцарится на каждой ее странице».
Одним из важнейших видов авторских отступлений в «Евгении Онегине» являются многочисленные в романе поэтические зарисовки природы, Впрочем, это уже совсем мало похоже на отступления, и это не просто художественные зарисовки. Картины природы в романе — это его воплощенная музыкальная стихия, это то, что создает надысторическую атмосферу для всего в романе изображенного, для всего в нем происходящего. Как заметил В. Сквозников, имея в виду, в частности, и пушкинские описания природы, у Пушкина «вещное изображение служит выражением значительного духовного содержания».
Русская природа в романе — это некая основа, без которой и вне которой историческая жизнь выглядела бы как беспочвенная и абстрактная. Природа в романе субстанциональна. И эта субстанциональность природы позволяет автору через связи, которые существуют (или, напротив, не существуют) между героями и природой, внутренне характеризовать их, определять их нравственную и духовную ценность.
Одни герои в «Евгении Онегине» живут как бы вне природы, они чужды ей — и они лишены цельности, а в какой-то мере и необходимых положительных ценностей.
Напротив, внутренняя близость героя к миру природы — это несомненное указание на его органичность, нравственное здоровье. Особенно близка к природе, душевно срослась с ней Татьяна — любимая героиня Пушкина. Ее связь с природой до того органична, что в некоторой степени находится даже вне ее сознания. Это свидетельство глубины характера и его народности.
Неудивительно, что с Татьяной в романе связано едва ли не самое большое количество пейзажных зарисовок. Их особенно много в 7-й главе, где Татьяна становится главным героем повествования — и, по сути, единственным героем. Еще в 5-й главе романа, тематическим центром которой являются именины Татьяны, картину зимы Пушкин рисует в ее восприятии:
...Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Глава седьмая, глава о Татьяне, открывается картиной весеннего пробуждения природы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30