НА ДОРОГАХ СТРАНСТВИЙ
После свидания с царем Пушкин пробыл в Москве сравнительно недолго. Из Москвы он поехал снова в деревню, в Михайловское, для устройства своих дел. В ноябре 1826 г. он уже снова собирается в Москву, куда вернулся 20-го того же месяца. В Москве он пробыл всю зиму и почти всю весну 1827 г., деля свое время между балами, приятельскими и литературными вечерами и беседами и литературными делами. В числе последних было участие в издании «Московского вестника».
Из домов, которые Пушкин чаще других посещает, выделяются дома Вяземского и Зинаиды Волконской. У Зинаиды Волконской, поэтессы и музыкантши, предмета романтической любви Веневитинова,—частые литературные и музыкальные вечера-приемы, на которых среди других бывает и Мицкевич. Здесь и в других домах, встречаясь с Мицкевичем, Пушкин ведет с ним беседы «о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». 26 декабря 1826 г. Пушкин приглашен на вечер к 3. Волконской, устроенный в честь уезжающей в Сибирь ее дальней родственницы — М. Н. Волконской. Когда-то, в пору своего пребывания в южной ссылке, Пушкин испытывал к ней, тогда еще совсем юной, чувство влюбленности. Теперь он полон к ней восхищения и высокого благоговения: она жена декабриста и, верная долгу, едет за ним в сибирскую каторгу. В своих «Записках» М. Н. Волконская так рассказывает о своей встрече с Пушкиным: «В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей третьей невестки... Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, бывших тогда в Москве... Тут был и Пушкин, наш великий поэт; я его давно знала; мой отец приютил его в то время, когда он был преследуем императором Александром I за стихотворения, считавшиеся революционными... во время добровольного изгнания в Сибирь жен декабристов он был полон искреннего восторга; он хотел мне поручить свое „Послание к узникам", для передачи сосланным, но я уехала в ту же ночь, и он его передал Александре Муравьевой».
В начале мая 1827 г. Пушкин получил высочайшее дозволение на жительство в Петербурге, где его ждали друзья: Дельвиг, Плетнев. В конце мая он уже был там, а в конце июля того же года он уезжает в Михайловское. «Я в деревне и надеюсь много писать»,— пишет он из Михайловского Дельвигу (IX, 246). Многого написать ему не удается, но здесь начат им «Арап Петра Великого», отрывки из которого он читает А. Н. Вульфу. В октябре он снова в Петербурге. По дороге в Петербург, на станции Залазы, происходит неожиданная встреча — последняя встреча Пушкина с Кюхельбекером. Позднее сам Пушкин так о ней рассказал: «... вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. „Вероятно, поляки?" — сказал я хозяйке. „Да,— отвечала она,— их нынче отвозят назад". Я вышел взглянуть на них. Один из арестантов
стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели... Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили... Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга,— но куда же?» (VII, 243).
В Петербурге Пушкин пишет главы «Евгения Онегина» и поэму «Полтава». Осенью 1828 г., закончив «Полтаву», он едет в имение Вульфов Малинники, потом в Москву, потом, в самом начале 1829 г., в Петербург и тут же снова в Москву. Он все время в разъездах, нигде не может оставаться подолгу. В его лирике этого времени один из господствующих мотивов — мотив дороги, при этом его дорожные впечатления и мысли окрашены чувством грусти и тревоги. В эти годы он на распутье, ему душевно неуютно. Посреди литературных занятий и светских веселий его то и дело одолевает тоска, и потом, на дорогах его постоянных странствий, она не оставляет его, она с ним всегда.
Он пытается найти выход из тоски в женитьбе. В 1828 г., в Петербурге, он встречает в свете А. А. Оленину и делает ей предложение. Трудно сказать, какие чувства испытывала к Пушкину сама Оленина, но ее родители на предложение Пушкина ответили отказом. 1 ноября 1828 г. Пушкин писал Вяземскому: «Я пустился в свет, потому что бесприютен» (IX, 266). Приюти-но — название имения Олениных. В письме к Вяземскому Пушкин играет словами, он еще пробует шутить, но его шутки мрачные. По существу ему не до шуток: бесприютным он чувствует себя всерьез. В это время он пишет о Петербурге в стихах, которыми прощается с Олениной:
Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит — Все же мне вас жаль немножко, Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка. Вьется локон золотой.
Чувство бесприютности, которым был охвачен Пушкин, требовало разрядки. Еще в 1828 г., с началом турецкой войны, Пушкин просится в действующую армию. Ему в этом было отказано. В следующем году, в мае, он самовольно едет на Кавказ, не думая о возможных для себя последствиях. Он все время рвется на волю, он хочет быть свободным, он поэт —и ему нельзя отказаться от свободы.
За самовольное путешествие на Кавказ Пушкин получил от царя выговор. Но для него путешествие было как обновление, и плодом его была замечательная проза — пу-тевые заметки Пушкина и основанные на них очерки «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года».
«Путешествие в Арзрум...» появилось в свет лишь в 1836 г. в первом томе пушкинского «Современника». До этого, в 1830 г., Пушкин опубликовал часть своих кавказских записок в «Литературной газете» под заглавием «Военная грузинская дорога. Извлечение из путевых записок А. С. П.» Но и та и другая публикации основывались на записях Пушкина, которые он вел во время своего кавказского путешествия. Несомненно, что эти записи носили не обрывочный, а более или менее законченный характер и представляли собой род литературного произведения, имеющего не только документальное, но и художественное значение. Когда Пушкин в 1836 г. решил их издать в полном виде, он только слегка, главным образом стилистически, их обработал, отчасти дополнил, ничего, однако, не изменив в их основе. В предисловии к «Путешествию в Арзрум...» Пушкин пишет: «Вот почему решился я... выдать свои путевые записки, как все, что мною было написано о походе 1829 года» (V, 347).
Стоит здесь обратить внимание на слово «выдать». В 1830-е годы Пушкин воспринимает «Путешествие в Арзрум...» не как вновь созданное им произведение, а как то, что было написано им еще в 20-е годы и что теперь он по важным для него причинам решил наконец выдать в свет. Таким образом, не только путевые записки, но и «Путешествие в Арзрум...» может быть отнесено к прозе Пушкина конца 20-х годов с гораздо большим основанием, нежели — как это делают некоторые ученые — к «итоговой» прозе Пушкина, к его прозе 30-х годов.
Кавказские путевые заметки и основанное на них «Путешествие в Арзрум...» стали одним из решающих достижений не только пушкинской, по и всей русской прозы. Одна из причин творческой удачи Пушкина — особенности жанра его произведения. Оно написано в свободном жанре и свободной форме: это и путевые заметки, и род воспоминаний, и размышления на разные темы. Пушкин всегда больше всего нуждался в литературной и творческой свободе: только в атмосфере поэтической свободы он мог одерживать безусловные победы. И к прозе это относится не менее, чем к его поэзии.
Замечателен сам язык пушкинского «Путешествия в Арзрум...». Без украшений, чистый и точный — и удивительно сильный в этой своей неукрашенности. Таким языком Пушкин будет писать и величайшее свое создание в прозе — «Капитанскую дочку». Таков язык всего лучшего, что написано Пушкиным в прозаических формах.
Для русской литературы этот предельно простой и ясный пушкинский язык прозы не пройдет бесследно. В своем развитии язык русской прозы будет усложняться, обретать богатство красок, новые возможности художественной выразительности, но время от времени русская литература и русские писатели с удивлением и восхищением будут обращаться и возвращаться к Пушкину, находя в его языке прозы высшее совершенство и, главное, высшее достоинство. Так это случилось, например, с Л. Толстым. В молодости язык пушкинской прозы казался ему «голым», а в зрелые и поздние годы жизни и творчества в этой пушкинской языковой «оголенности» он увидел подлинную художественную и нравственную высоту и сделался в этом учеником Пушкина.
«Путешествие в Арзрум...» замечательно во многих отношениях. Это и история, и биография, это произведение, которое доставляет нам радость познания и вместе с тем прямое художественное, эстетическое наслаждение. И оно проливает яркий свет на личность Пушкина, на его творчество.
В «Путешествии в Арзрум...» мы находим оценки Пушкиным собственных произведений, «Кавказского пленника» например. Здесь же портреты-зарисовки замечательных деятелей русской истории — в том числе генерала Ермолова. Здесь же оценки писателей-современников — таких, как Грибоедов.
Говоря о Грибоедове, рассказав о нечаянной и поразившей его встрече с мертвым телом Грибоедова, которое на простой арбе везли из Персии в Тифлис, Пушкин дает попутно характеристику творчества Грибоедова и его личности и заключает эту характеристику следующими Словами: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов» (V, 308).
Сам Пушкин тоже не оставил после себя прямых и закопченных записок. Но в известном смысле родом таких записок были его произведения, подобные «Путешествию в Арзрум...».
В кавказских путевых записках и в «Путешествии в Арзрум...» Пушкин глубоко осваивал прозаическую форму. Он не только вырабатывал особенный язык прозы и особенные прозаические приемы ведения рассказа, но и постигал характерную, собственную поэзию прозы. То, что эта поэзия прозы была принципиально отличной от той, которая свойственна языку стиха, Пушкин и сам хорошо осознал и дал тому наглядное представление и для читателя.
Дело в том, что некоторые сюжеты, разработанные Пушкиным в путевых записках, а затем и в «Путешествии в Арзрум...», он обрабатывает также и в стиховой форме. Так, например, происходит с сюжетом о калмычке. Вот как этот сюжет выглядит в прозаическом оформлении: «На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком). Все семейство собиралось завтракать. Котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак.
Я сел подле нее. „Как тебя зовут?" - + + .— „Сколько тебе лет?" — „Десять и восемь".— „Что ты шьешь?" — „Портка".— „Кому?" — „Себя". Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад. Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной Цирцеи» (V, 350).
На тот же сюжет в 1829 г. Пушкин пишет прекрасное стихотворение «Калмычке»:
...Твои глаза, конечно, узки,
И плосок нос, и лоб широк,
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шелком не сжимаешь ног...
Что нужды? .— Ровно полчаса,
Пока коней мне запрягали,
Мне ум и сердце занимали
Твой взор и дикая краса.
Друзья! не все ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящей зало, п модной ложе
Или в кибитке кочевой.
Было бы неверно думать, что прозаический вариант рассказа о калмычке первичен по отношению к стихотворному, что он послужил материалом для него. В действительности оба варианта самоценны и художественно равноправны, в обоих материал не первичный, а художественно претворенный. Но претворенный по-разному — и соответственно с разного рода поэзией.
В прозе— поэзия, основанная на правде подробностей, на верности действительности до деталей, до самых малых бытовых и психологических частностей. В стихах — на правде высоких обобщений и высокого нравственного идеала. Это две правды и два рода поэзии, одинаково нужные и понятные людям, одинаково глубоко освоенные гением Пушкина. Освоенные, как всегда, и для себя, и для всей русской литературы.
В «Путешествии в Арзрум...» Пушкин открыл для русской литературы и другие важные ценности, в частности принципы правдивого изображения войны. В полном объеме эта заслуга по праву принадлежит Л. Толстому. Но при этом обычно говорят и о его предшественниках, называя Лермонтова и его стихотворение «Валерик». Все это справедливо — но не до конца. Одним из предшественников Толстого был не только Лермонтов, но и Пушкин, и именно в «Путешествии в Арзрум...».
Вот один из образцов военных описаний Пушкина: «Перед выступлением конницы явились в наш лагерь армяне, живущие в горах, требуя защиты от турок, которые три дня тому назад отогнали их скот. Полковник Анреп,
хорошо не разобрав, чего они хотели, вообразил, что турецкий отряд находился в горах, и с одним эскадроном Уланского полка поскакал в сторону, дав знать Раевскому, что 3000 турков находятся в горах. Раевский отправился вслед за ним, дабы подкрепить его в случае опасности... Проехав верст 20, въехали мы в деревню и увидели несколько отставших уланов, которые, спешась, с обнаженными саблями, преследовали нескольких кур» (V, 381).
Это чисто «толстовское» описание до Толстого: в нем та же, что и у Толстого, заземленность, та же бытовая правда войны. Даже элемент пародийности и внутренней полемики в описании напоминает толстовское художественное решение подобных сцен. Достоевский не так далек был от истины, когда писал: «У нас все ведь от Пушкина».
В ПОИСКАХ ДОМА
Еще до путешествия на Кавказ в жизни Пушкина произошло событие, определившее всю его дальнейшую судьбу. В декабре 1828 г. в Москве, на балу у известного танцмейстера Иогеля, он впервые встретил свою будущую жену — Наталью Николаевну Гончарову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30