«Побранив тебя, беру нежно тебя за уши и целую — благодарю тебя за то, что ты богу молишься на коленях посреди комнаты. Я мало богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас» (X, 197).
У Пушкина были жена, семья, была любовь к жене и детям, у него были все радости, и огорчения, и тревоги семейной жизни — по истинного Дома, о котором он так мечтал, у него все-таки не было.
ВТОРАЯ БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ. «АНДЖЕЛО». «МЕДНЫЙ ВСАДНИК»
Его единственным — на всю жизнь — действительным пристанищем, оплотом было его творчество. В творчество все было для него надежно и высоко: и творческие радости и муки, и самые тревоги творчества.
В 30-е годы, после женитьбы, Пушкин очень много работает. Его художественные замыслы отличаются широтой и разнообразием, все новые идеи приходят к нему одна за другой. Он мечтает написать произведения в жанрах собственно исторических — историю Петра и историю
Пугачева. Он пишет в стихах и прозе, в лирическом, и эпическом, и драматическом роде. 1833 год для него особенно продуктивен. В конце лета этого года он уезжает на Урал для сбора материала по истории пугачевского движения. На пути он посещает Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Уральск, Оренбург и другие большие и малые города. Он усиленно собирает пугачевские материалы и попутно обогащается новыми художественными впечатлениями. Путешествие его — как всякое его путешествие — оказалось богатым интересными встречами, беседами, художественными раздумьями. В сентябре 1833 г. он возвращается из путешествия и на осень поселяется в Болдипе. Это была в жизни Пушкина вторая болдин-ская осень. Она называлась так в память и в сопоставление с первой. Она была почти так же плодотворна в литературном смысле, как и та первая осень 1830 г.
Среди произведений, написанных Пушкиным в течение второй болдинской осени, есть поэма, не столь прославленная, как другие его поэмы, но очень важная для Пушкина, сокровенно ему близкая. Это «Анджело». Белинский относился к этой поэме резко отрицательно, многие другие критики, а также историки литературы тоже ее не жаловали. Иначе относился к ней сам Пушкин. Он говорил о ней Нащокину: «Наши критики не обратили внимания на эту пьесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучше я не написал».
Поэма представляет собой вольное переложение комедии Шекспира «Мера за меру». В последней Пушкина привлекли не только сложные, истинно «шекспировские» характеры — незаурядные личности, высокие грешники, но не менее того и сама тема власти, противопоставление деспотической власти — доброй. Для Пушкина эта тема была особенно близкой и по причинам собственных трудных его отношений с властью, и в связи с постоянно волновавшей его мыслью об отношении власти к сосланным в Сибирь декабристам. Идеалом Пушкина была милосердная власть. К милосердию он призывал власть имущих в «Стансах», тема милосердия громко звучит в финале «Капитанской дочки», она же проходит и через всю поэму «Анджело», определяя ее главный пафос. В одной из ключевых сцен поэмы ее героиня Изабелла, брата которой велит казнить непреклонный наместник Анджело,
обращаясь к нему, прямо говорит о милосердии как о высшей доблести человека, наделенного властью:
«Поверь мне,— говорит,— ни царская корона,
Ни меч наместника, ни бархат судии,
Ни полководца жезл — все почести сии —
Земных властителей ничто не украшает,
Как милосердие. Оно их возвышает».
В словах героини звучит заповедная авторская мысль. Эта мысль о милосердии и о доброй власти была и в комедии Шекспира (тем комедия и привлекла Пушкина), но там она занимала не столь важное место, как у Пушкина, и звучала отчасти приглушенно. В поэме Пушкина тема власти становится, по существу, единственной и сквозной, а все другие темы и мотивы, которые были у Шекспира, Пушкин в основном отбрасывает. Он отбрасывает и все прямо комическое и остроумное, что есть у Шекспира, излюбленную шекспировскую игру словами, отбрасывает все то в комедии Шекспира, что нарушило бы серьезную атмосферу повествования, которой Пушкин явно дорожит.
Свою поэму Пушкин задумал как произведение серьезного и высокого плана. К тому обязывала его тема и его отношение к теме. В отличие от Шекспира, написавшего комедию, Пушкин обрабатывает шекспировский сюжет таким образом, что у него вместо комедии получается высокая трагедия и высокая идиллия.
Тема милосердия нашла в пушкинской поэме пе только словесное воплощение. Она воплощена также и человечески — в образе Дюка. Пушкинский Дюк — это и есть выражение власти, освященной милосердием,— и потому благословенной власти.
Дюк в изображении Пушкина «предобрый», он «друг мира, истины, художеств и наук» и «народа отец чадолюбивый». Правда, у него «слабая рука» и «доброте своей он слишком предавался», но это совсем не мешает ему быть не только идеальным человеком, по и властителем. Для Пушкина одно с другим оказывается глубоко и неразрывно связанным.
Своим Дюком, как это с ним часто бывало, Пушкин намечает некоторые важные последующие идеи русской художественной и философской мысли. Но к пушкинскому ли Дюку восходит сказочный, любимый и идеальный герой Островского Берендей, не признававший в своем
царстве кровавых законов? Не напоминают ли идею власти Пушкина русские утопические идеи человечной и безвластной власти, которые проповедовали каждый по-своему и Хомяков, и Л. Толстой, и Щедрин?
Поэма «Аиджело» завершается торжеством добра и справедливости. Все кончается по законам милосердия — всеобщим прощением. Прощен даже великий грешник, жестокий сердцем Анджело. Все содержание поэмы, а особенно ее финал — как скрытый за художественным вымыслом авторский призыв, как художественно воплощенная политическая программа автора. Ю. М. Лотман писал по этому поводу: «Милость для Пушкина — отнюдь по стремление поставить на деспотизм либеральную заплату. Речь идет об ином: Пушкин мечтает о формах государственной жизни, основанной на подлинно человеческих отношениях».
В ту же вторую болдинскую осень была написана Пушкиным поэма «Медный всадник», одно из самых высоких и вечных созданий его поэтического духа. Исходная тема поэмы — тема Петра: с нее в поэме все начинается. Эта тема в ее историческом и нравственном аспекте давно занимала Пушкина. Ей были посвящены в значительной мере «Стансы». Она должна была играть важную роль в незавершенном романе «Арап Петра Великого». Она была одной из ведущих в поэме «Полтава».
С последней «Медный всадник» имеет особенно близкие точки соприкосновения. Написанная в 1828 г., «Полтава» не только в финальной своей части, но и в целом была вдохновлена мыслью о Петре. Отсюда многие важные особенности поэмы — идейные и стилевые. Тень великого Петра легла на все создание Пушкина и определила общую расцветку исторической картины; она определила, в частности, авторское отношение ко всем героям поэмы. Сознательно или бессознательно Пушкин судит всех героев именем Петра и его же именем выносит им приговор. С этим связана несвойственная Пушкину в других случаях некоторая одноплановость и однозначность в изображении героев. Белинский писал об этом применительно к Мааепе: «...в Мазепе мы видим одну низость интригана, состарившегося в кознях». Вспомним, что
Самозванца в «Борисе Годунове» Пушкин показал далеко не столь однолинейно.В отличие от «Бориса Годунова», «Полтава» исполнена не только исторического, но и морализаторского пафоса. Это поэма одноцентровая, в известном смысле «одиогерой-ная». В ней все так или иначе связано с Петром, устремлено на Петра, все им проверяется. С точки зрения нравственной, да и исторической тоже, в поэме существует только одна безусловная положительная ценность — Петр и все, что ему близко, что служит его делу. Противники его дела при таком подходе становятся злодеями, исторически ничтожными и ущербными. Именно таким и является Мазепа. В нем все вызывает в читателе отталкивание, чувство неприязни. И даже любовь, внушенная им Марии, представляется читателю странной и, главное, почти вовсе лишенной поэзии.
Подлинно высокой поэзии исполнена третья часть поэмы, целиком посвященная Петру. Эта часть поистине венчает поэму, для Пушкина она самая главная. С самого начала и до конца, и в описании Полтавской битвы, и в последующих картинах и рассуждениях, она звучит как высокая ода Петру, как хвала Петру и его делам. В самом финале поэмы о Петре сказано:
Прошло сто лет — и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось —
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
Замечательно, что эти финальные мотивы «Полтавы» («прошло сто лет», памятник Петру) становятся основными мотивами «Медного всадника». Более того, «Медный всадник» начинается с того, чем кончается «Полтава»: с высокой оды Петру и ого делу. Тема Петра в ее возвышенно-одическом решении звучит в «Медном всаднике» и далее: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо, как Россия, / Да усмирится же с тобой / И побежденная стихия». Все это очень похоже на «Полтаву».
Но этим, однако, сходство кончается и начинаются различия. И принципиально важные различия. Прежде всего в «Медном всаднике» нет сюжетной однолинейности и «одногеройности», и в нем нет морали-заторского пафоса, даже если и понимать его в самом высоком смысле этого слова. В новой поэме Пушкина наряду с Петром есть другой герой, противопоставленный ему. Это маленький человек, простой чиновник по имени Евгений:
Итак, домой пришед, Евгений Стряхнул шинель, разделся, лег. Но долго он заснуть не мог В волненье разных размышлений. О чем же думал он? о том, Что был он беден, что трудом Он должен был себе доставить И независимость и честь; Что мог бы бог ему прибавить Ума и денег. Что ведь есть Такие праздные счастливцы, Ума недальнего ленивцы, Которым жизнь кула легка!..
Евгений противопоставлен Петру не только положением, не просто как маленький человек, но также и стилистически, тем, как он характеризуется автором. Если характеристика Петра выдержана в высоком речевом стиле, то самая первая характеристика Евгения — вводная характеристика — выглядит в языковом отношении весьма обыденной и даже нарочито сниженной. Все это определяет тот эмоциональный фон, на котором воспринимаются герои. Они не просто противопоставлены, они резко противопоставлены, они — антиподы.
Но в художественном и идейно-нравственном смысле они в то же время и равнозначны. Они воплощают собой разные сферы исторической жизни, но при этом имеющие одинаковое право на существование, одинаково законные. Больше того: их положение как высокого и маленького героя не абсолютно. Маленький герой при известном к нему отношении, при человеческой точке зрения на него оказывается совсем не маленьким, а равно великим и, может быть, даже еще более великим и высоким, чем тот, кто традиционно так именуется. С пушкинским малень-
ким человеком, с Евгением, по ходу поэтического повествования именно такая переоценка и происходит. Он необычайно вырастает в глазах читателя в кульминационной сцене поэмы — в сцене бунта. Здесь Евгений дан уже на ином эмоциональном и идеологическом фоне, чем вначале. Бунтующий, почувствовавший свое право Евгений перестает быть маленьким человеком, в этот момент он истинно великий, и замечательно, что это находит отражение и в языке, которым о ном говорится:
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик доржавца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный!—
Шепнул он, злобно задрожав,—
Ужо тебе!..»
«Дикие взоры», «пламень пробежал», «чело», «обуянный» и пр.— все это приметные черты того возвышенно-архаического, одического стиля, который с самого начала поэмы связан с темой Петра. Теперь он связан и с Евгением. Стилистические средства характеристики Евгения в момент крайнего напряжения сюжетного конфликта оказываются однородными со средствами характеристики Петра. И в этом одно из проявлений — художественных проявлений — глубокой, гуманистической мысли поэмы. Сами особенности стилистики, которые читатель воспринимает цельно и эмоционально, дают ему почувствовать, что в поэме сталкивается не малое с большим, а две равновеликие и равноправные исторические силы.
Но, разумеется, дело тут не в одной стилистике. Особенности стилистики есть лишь отражение авторского сознания, идейного содержания произведения. Вызов, который бросает Евгений Медному всаднику, воплощающему для него (и для читателя тоже) все могущество власти,— «Ужо тебе!» — есть голос не безумия, а челове-
ческого права, человеческой справедливости. Не даром он находит столь сильный отзвук в душе читателя. И никакое «тяжелозвонкое скаканье по потрясенной мостовой» не способно заглушить этого голоса. Не менее сильного, чем голос Петра, и не менее праведного.
«Медный всадник» в известной мере похож на поэму «Анджело»: не случайно обе поэмы писались в одно и то же время. И в «Медном всаднике» тоже важное место занимает тема власти. Но решается она принципиально иначе, чем в «Анджело»: в соответствии не с авторским идеалом и его политической программой, а с объективным и трагическим ходом истории, в которой нет места для идиллии. В результате «Медный всадник» оказывается начисто лишенным какого-либо дидактизма. Это не дидактическая и не программно-идеальная, а трагическая и глубоко философская поэма.
По типу художественного мышления «Медный всадник» похож не на «Полтаву» и не на «Анджело», а больше всего на маленькие трагедии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30