В характере пушкинского Димитрия есть элемент импровизационности — он во всем неожиданный: проиграв сражение, он оплакивает павшую лошадь; «разбитый в прах, спасаяся побегом, беспечен он, как глупое дитя». Димитрий — человек, способный вполне, до конца отдаваться своему чувству. В нем та полнота жизни (позднее Пушкин чуть по-другому и еще сильнее выразит ее в герое «Каменного гостя» Дон Гуане), в которой каждое отдельное мгновение есть вся полнота и вся долгота времени. Это делает ого безрассудным и бесстрашным и часто привлекательным в своем бесстрашии.
Особенно эти свойства одаренной и буйной молодости проявляются в любви Димитрия к Марине. Марина холодна, рассудочна, вся внутренне «запланирована» и целе-устремлена. В отличие от Марины Димитрий и в своей любви тоже безрассуден. Безрассуден, как дитя, как поэт. Он целиком, безоглядно отдается своей страсти, и этим объясняется его поведение с Мариной. В сцене свидания у фонтана Димитрий признается Марине в своем самозванстве именно потому, что его чувство предельно, оно требует полной отдачи и полного торжества, оно не способно удовлетворяться победой, купленной ложью. Удивительна эта сцена свидания по глубокой своей правде, по глубокой психологичности. В ней не любовные признания главное, а столкновение характеров — сильных и незаурядных. По существу, па таком столкновении разнородных, подлинно шекспировских характеров строится и вся трагедия «Борис Годунов».
По-шекспировски, исторически достоверно, крупно и высоко, изображен в трагедии Пушкина и народ. Народ показан Пушкиным как своеобразный многоликий характер, как историческая сила, как воплощенная трагедия истории. Уже в самом начале развития действия, в сцене на площади, народ воет и плачет, народ, упрашивает Годунова принять царство, но на вопрос одного из присутствующих на площади, о чем все плачут, другой отвечает: «А как нам знать? то ведают бояре...». Здесь трагедия народной жизни обозначена со всей остротой и пронзительной художественной силой. По Пушкину, в народе — все истоки исторического движения и народ одновременно ничто, от него, по сути, ничего не зависит в устройстве жизни. С точки зрения Пушкина, одним лишь «мнением народным» сильны властители, но он же показывает, что не сам народ, а другие за него распоряжают-
ся в его мнением, и его силой. Это и есть самая глубокая и самая доподлинная трагедия истории. Трагедия народа проявляется у Пушкипа и в другом. Для автора «Бориса Годунова», для всего замысла драмы большое значение имеет понятие «трагическая вина». Это понятие в драме связано прежде всего с Годуновым. Но не с ним одним. Понятие трагической вины у Пушкина тоже неодномерно и неоднозначно. Годунов в драме является не только ее носителем, но и жертвой. Носителем трагической вины в «Борисе Годунове» оказывается и народ, представленный Пушкиным в его историческом действии. Народ в ужасе молчит, узнав об убийстве боярами Ирины и Феодора Годуновых, и тот же народ перед тем несется толпой в царские палаты с криками: «Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий! Да гибнет род Бориса Годунова!».
Трагическая мысль Пушкина в «Борисе Годунове» питается его общим осознанием и пониманием истории. Его «Борис Годунов» в самом глубоком, а не только во внешнем своем значении является историческим произведением.
Замечательно, что эта историческая драма Пушкина, написанная в новой, «шекспировской», объективной манере, оказалась в известном отношении не менее, а даже более личностной, нежели его исповедальные, лирические поэмы романтического периода творчества. В «Борисе Годунове» есть не названный нами еще один герой, притом самый главный,— автор. Он и есть тот характер, та личность, что выступает из трагедии хотя и незримо, но наиболее ощутимо и незабываемо. С ним-то и связана прежде всего та человеческая высота и трагедия, которая нам особенно дорога и близка.
Объективный характер изображения не мог помешать Пушкину высказать себя. Скорее он помог ему высказаться. Он помог ему скрыться за объективным текстом, но не для того, чтобы вовсе исчезнуть для читателя, а с тем, чтобы лучше и полнее и, главное, убедительнее выявиться. «Чтобы хорошо выразить себя,— говорил Огюст Ренуар,— художник должен скрываться».
В жизни и тем более в искусстве человек выявляет свое глубокое и неповторимое духовное «Я» именно тогда, когда он не стремится говорить громко. И вот почему
в произведениях объективного, реалистического характер ра художник часто глубже и значимее выступает как личность, нежели в произведениях романтических и откровенно исповедальных.
В трагедии «Борис Годунов» Пушкин высказывается не прямо, но голос его хорошо и памятно доходит до читателя. Этот авторский голос звучал в словах Годунова, иногда — в словах Димитрия. Но особенно сильно и незабываемо он звучит через Пимена — одного из самых дорогих сердцу Пушкина персонажей его драмы.
Наше восприятие Пимена двойственно. С одной стороны, в нем мы видим воплощение исторической действительности, обобщенно-художественное представление о русском летописце. «Это старец, равнодушно внимающий добру и злу».
С другой стороны, за этим образом мы ощущаем хотя и прикрытое, но достаточно действенное авторское, лирическое начало: в нем по-особенному, объективно и вместе с тем с внутренним лиризмом претворяется пушкинская точка зрения на то, что есть историк и что есть поэт и как это тесно между собой связано. В Пимене у Пушкина есть глубокое, художественное применение к себе, род мысленной и художественной подстановки. Говоря о Пимене, Пушкин и о себе думает. И читатель тоже думает о Пушкине.
Для Пушкина истинный поэт есть прежде всего летописец своей эпохи, поэт и летописец для него — одна суть. В высшем, духовном смысле они одинаково отшельники, они, вдали от мирской суеты («Служенье муз не терпит суеты», — скажет Пушкин в одном из лучших своих стихотворений, написанных в Михайловском), исполненные высокого достоинства, творят свой суд над жизнью, над историей, над сильными мира сего. Именно таким и предстает Пимен в одной из вершинных сцен пушкинской трагедии:
Борис, Борис! все пред тобой трепещет,
Никто тебе не смеет и напомнить
О жребии несчастного младенца,—
А между тем отшельник в темной келье
Здесь па тебя донос ужасный пишет:
И не уйдешь ты от суда мирского,
Как не уйдешь от божьего суда.
В этих словах инока Григория о Пимене слышится не его только волнение, не его лишь напряженный пафос. Это пафос и волнение лирические, от автора, от Пушки на. Именно так, в келье (ср. со сказанным Пушкиным о себе: «Пылай, камин, в моей пустынной келье...»), отшельником, над всеми властями мира, чувствовал себя Пушкин в своем творческом уединении, в минуты высо-ких творческих порывов и прозрений. Пимен осознается Пушкиным не просто в скрытом применении к себе, но и как внутренний его двойник, как идеально претворенное в художественном создании его высшее, духовное, поэтическое «Я».
Когда Пушкин пишет своего «Бориса Годунова», он совсем так же, как Пимен, чувствует в себе высшую свободу и несравненное свое могущество. Могущество поэта — летописца — историка. Он пишет свою трагедию и ощущает свое высокое торжество — не только творческое, но и человеческое: торжество и победу над собственной своей судьбой. И вот почему, закончив «Бориса Годунова», как никогда прежде, он взрывается радостью и гордостью. 7 ноября 1825 г. он пишет П. Л. Вяземскому: «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, я бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын!» (IX, 200).
ЛИРИКА МИХАЙЛОВСКОГО ПЕРИОДА
В Михайловском Пушкин пишет и множество лирических стихотворений. Уже осенью и ранней зимой 1824 г., вскоре после своего приезда, он создает такие лирические пьесы, как «К морю», «Фонтану бахчисарайского дворца», «Ненастный день потух», «К Языкову», «Разговор книгопродавца с поэтом», лирико-философский цикл «Подражания Корану» и др.
Первые три из названных стихотворений близки между собой и темами, и настроением. Это своеобразные воспоминания о недавнем прошлом: о морской стихии, о ярком полуденном небе, о романтических красках и романтических чувствах. Попав в Михайловское, Пушкин поначалу больше всего живет воспоминаниями, тоскует об утерянном. И только позже, не сразу, познает он Сердцем — и уже на всю жизнь — красоту неприметного, поэзию северной природы и простого, неброского деревенского быта.
В стихах Михайловского периода много достоинств. В них поэтическое вдохновение, которое точно изливается само собой, в них сильные слова и мысли, которые приходят к поэту свободно. Так это, например, в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом».
В этом лирическом диалоге излагается довольно цельная концепция поведения поэта в современном мире, основанном на торгово-денежных отношениях. При этом Пушкин излагает мысли для себя не новые и давно им проверенные. О своем отношении к поэтическому труду он писал еще в Одессе в письме к Казначееву. Теперь по существу о том же он пишет стихами: «Позвольте просто вам сказать: /Не продается вдохновенье, /Но можно рукопись продать».
Но поэзия его лирического диалога не в этом, и не в этом его главные достоинства. Они больше всего в тех поэтических мыслях и образах, которые только внешне подчинены основному сюжету стихотворения и которые возникают в нем как бы непроизвольно:
Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья
И от людей, как от могил,
Не ждал за чувство воздаянья!
Блажеп, кто молча был поэт...
Или:
Зачем поэту
Тревожить сердца тяжкий сон?
Бесплодно память мучит он.
И что ж? какое дело свету?
Я всем чужой. Душа моя
Храпит ли образ незабвенный?
Любви блаженство знал ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таил я слезы в тишине?
Где та была, которой очи,
Как небо, улыбались мне?
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
Последние слова точно нечаянным светом — неожиданным ярким светом поэзии — вспыхивают перед читателем. Аполлон Григорьев писал: «Ничего во всей лирической поэзии нельзя найти задушевнее стиха, как будто случайно вырвавшегося из сердца поэта в разговоре с
книгопродавцем: "Вся жизнь — одна ли, две ли ночи"». Интересно, что много позднее, уже в нашу эпоху, этот же стих зазвучал как поэтический лейтмотив в прекрасной поэме Пришвина «Фацелия». «Случайно вырвавшиеся» пушкинские слова, его стихийно возникшие поэтические образы часто оказывались особенпо памятными и особенно устойчивыми в своей исторической жизни.
Одно из самых оригинальных произведений Пушкина Михайловского периода — «Подражания Корану». В своих примечаниях к ним Пушкин писал: «... многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом» (I, 252). Это впечатления Пушкина от чтения Корана — и это ключ к его замыслу. Пушкина привлекает в Коране прежде всего поэзия мудрости. Для него поэтическая мудрость не только самая впечатляющая, но и самая глубокая.
То, что это мудрость «чужая», восточная, Пушкина не только не отпугивает, но, напротив, привлекает. Для Пушкина все поэтическое и мудрое, из каких источников оно бы ни проистекало, никогда не было чужим. Он был поэтом, и его душа была широка, и он всегда стремился познать и усвоить все духовные богатства мира. В «Подражаниях Корану» Пушкин осваивает новые стилистические пласты и новое содержание. Он стремится постигнуть все возможные прекрасные формы и разные национальные культуры. Таковы основы и таков внутренний источник его мастерских и высоких свободных стилизаций на тему Корана:
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся я, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
Это звучит очень сильно — и звучит в характерном восточном колорите. И в этом случае, и в других пушкинские стилизации в восточном роде оказываются весьма умеренными в отношении использования языковой
экзотики, использования необычных для русского читателя слов и выражений. «Клянусь четой и нечетой», «дрожащей твари», «жены чистые пророка», «нечестивые» — этими и подобными словами-образами Пушкин не столько даже создает восточную атмосферу своих стилизаций, сколько наводит на нее. Этого, впрочем, оказывается достаточно для читателя.
И в части языка, и по содержанию Пушкин подражает Корану отнюдь не внешним образом. Он даже и не подражает, он свободно пользуется текстом Корана, свободно выбирает, добавляет свое. Он стремится постигнуть дух подлинника и передать его в соответствии с законами и духом своего собственного языка и собственного сознания. Пушкин осваивает чужое, выражая в чу-жом свое. Тем самым он делает чужое близким, понятным, нужным — и совсем не чужим.
В период Михайловской ссылки Пушкин пишет много стихотворений на любовную тему. Большинство из них написано в 1825 и 1826 гг. Жанр любовной лирики встречался у Пушкина и в лицейский период, и в петербургский. Как правило, в те годы стихи на тему любви отличались большой долей книжности, вторичности чувства и выражения. Были, правда, и исключения. Это такие лицейские стихи, как «Желание» (1816) и особенно «Певец» (1816) —подлинный шедевр ранней лирики Пушкина.
В период южной ссылки Пушкин создает образцы прекрасной любовной лирики уже не как исключение. На его стихах этого жанра теперь лежит печать поэтической зрелости, подлинности. В них ощущается теплота живого чувства. Таковы стихотворения «Умолкну скоро я...» (1821), «Ночь» (1823), «Простишь ли мне ревнивые мечты...» (1823) и т. д. В последнем из названных стихотворений — оно посвящено Амалии Риз-нич — сильно выражены черты психологизма в любовной лирике Пушкина. В нем образ любви — и, представленный во всей сложности и индивидуальной неповторимо-сти, образ любимой. В нем высокие любовные признания — и вместе с тем глубокий анализ любовных переживаний.
Стихи о любви, написанные в Михайловском, во многом напоминают стихи на ту же тему южного периода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30