Тогда... А теперь, сегодня, завтра — только розыски, только встречи и впечатления...
Миновав памятник потемкинцам, о котором ему вчера рассказывал Вавилов, Серж вышел на улицу Карла Маркса. Если б на табличке стояло прежнее название улицы — Екатерининская, о которой он слышал в детстве и которая находилась недалеко от особняка Сабининых, он бы стал искать свой дом. Но прибитая на угловом доме табличка с новым названием улицы ничего ему не сказала, и он пошел дальше.
Невысокие деревья с большими, почти круглыми листьями, плоской кроной и гладкими серыми стволами бросали густую тень. Деревья гармонировали с домами, украшенными фресками и мозаикой, с полукружьями эркеров и балконов, не закрывая старинных украшений и как бы подчеркивая их.
Серж шел, поглядывая на таблички перекрестных улиц, в надежде Прочесть: «Улица Гоголя». Ее-то не стали бы переименовывать. Конечно, проще всего было бы спросить, как туда пройти, но он полагался на свою интуицию, которая непременно приведет его к «нашему особняку», как до последнего дня своей жизни говорила гранд-мама.
Однако все дело было не столько в интуиции, сколько в том, что Серж робел перед прохожими и не мог заставить себя обратиться с просьбой к кому-либо из них. Так он брел, сворачивая с одной прямой улицы на другую, мимо высоких просторных витрин, незаметно присматриваясь к прохожим. Его поражало особенное выражение на их лицах, чем-то схожее с выражением лица Вавилова. Но не того, чужого, холодного, встреченного в Марселе, а вчерашнего, радостно воскликнувшего: «Ты ли это, старик?!»
Люди встречались озабоченные и оживленные, но что-то роднило их так же, как пробегавших мимо до черноты загоревших белозубых ребятишек. Но что именно общего было в этих лицах, Серж объяснить не мог...
Не меньше часа Серж уже путешествовал по городу, и было совершенно очевидно, что интуиция подвела. Дома стали поменьше, улицы поуже. А «наш особняк» находился где-то в центре города. Теперь на таблички Серж поглядывал уже больше по привычке.
Несколько раз он порывался было подойти к кому--нибудь, но обратиться к женщине казалось неудобным, а мужчины шли торопливо, и остановить их, задержать было неловко. Наконец Серж еще издали заметил симпатичного старичка с хозяйственной сумкой в руке, который, по-видимому, никуда не спешил.
— Гоголя? Вы спрашиваете про улицу Гоголя! Да ведь вы направляетесь совершенно в обратную сторону! — заволновался он в ответ на вопрос Сержа.— Вы идете на Молдаванку, а не к улице Гоголя! Какой же, извиняюсь, дурак сбил вас с толку?!
Привлеченная этим энергичным возгласом, молодая женщина тоже остановилась:
— Меня точно так же заставили пройти пол-Новороссийска да еще с дитем на руках, когда месяц назад муж пришел из рейса! — запальчиво вмешалась она.— Где только у людей совесть?! Не знают, а берутся объяснять.
— Мне никто не говорил... — в замешательстве пробормотал Серж.
— Но почему вас одного отпустили? Приезжий человек первый день в городе... Иди, ищи...
Серж удивился проницательности женщины, и, преодолев смущение, спросил:
— А как вы узнали, что... первый день?
— Что ж тут узнавать?! Вы ж белый, как сметана!.. Значит, на улицу Гоголя вам надо пойти так; повернуть назад, дойти до улицы Советской Армии, по ней до Маяковского...
— Зачем же Маяковского?! — горячо возразил старик, считавший своим долгом опекать Сержа.— Товарищ может пойти по Дерибасовской. По Дерибасовской ему идти гораздо интереснее. Потом пересечет городской сад... Там у нас роскошный фонтан, львы. Прекрасные львы: он и она...
Неподалеку остановился мальчик с большой картонной коробкой, перевязанной шнурком. Мальчик советов не давал и лишь прислушивался к разговору старших. Неожиданно женщина обратилась к нему:
— Тебе в какую сторону? — Вероятно, после случая в Новороссийске она очень сочувствовала Сержу и хотела избавить его от мытарств.
Мальчик ответил, что идет во Дворец пионеров.
— Значит, по дороге. Садитесь в троллейбус или проводи товарища. А то он еще, чего доброго, вместо улицы Гоголя на Пересыпь забредет! — безапелляционно заключила она и, передав Сержа в надежные руки, устремилась к трамваю.
Он даже не успел поблагодарить.
— Поедем в троллейбусе или пешком? — деловито осведомился мальчик, когда они пустились в путь.
— Как хочешь. Если не очень далеко... — Даже с мальчиком Серж не чувствовал себя свободно.
— Нет, совсем недалеко. А в троллейбусе толкаются. Коробку мою раздавят. Пешком. Ладно?
— Ладно,— согласился Серж.
Некоторое время они шли молча, потом мальчик, украдкой взглянув на своего спутника, сказал:
— Вы, наверное, рижанин?! Рижане чисто говорят по-русски, а все же не так, как мы. У нас во Дворце пионеров есть один- мальчик из Риги.
— А что вы делаете во Дворце пионеров? — в свою очередь задал вопрос Серж, чтобы отвести разговор от своего «не совсем русского» произношения.
Не признаваясь самому себе, он не хотел объяснять, откуда приехал. Уж, конечно, если б женщина знала, кто он и откуда, не сказала бы: «Проводи товарища...» или «Товарищ может пройти по Дерибасовской»... Слово «товарищ» сегодня приобрело для Сержа новый смысл.
Дед, а еще чаще гранд-мама произносили: «товарищи», вкладывая в это слово не столько иронию, сколько ненависть. «Товарищи» отобрали родину, отняли достаток, привычный уклад жизни, отняли дочь и уничтожили Россию.
Старик Сабинин с издевкой произносил: «Товарищи просчитались...», «Товарищи надумали поразить мир...», «Товарищи воображают...»
И вдруг к Сержу обращаются: «Товарищ!» Просто и совсем особенно прозвучало это слово.
Он тоже мог бы остановить прохожего и обратиться обычным будничным тоном: «Товарищ, будьте добры, не скажете ли вы,,.» Мог бы. Но такое обращение к окружающим для него невозможно.
—Что мы делаем?—удивленно переспросил мальчик.— Занимаемся. У нас драматический кружок, хоровой,, лепка, рисование. Всякое... А я лично — авиамоделист. У нас все ребята авиацией интересуются.
— Мечтаешь стать космонавтом? — Серж должен был проявить такой же интерес к делам парнишки, какой проявляли встречные к нему самому, и лишь побаивался, не взял ли слишком высокую ноту.
— Космонавтом?! Еще бы!.. Если... получится! Но строить корабли, рассчитывать их полет, выверить все так, чтобы корабль поднял человека к Венере,— это тоже здорово, не правда ли?.. Вот программирование очень облегчит расчеты, но сколько потребуется специальной информации для расчета такого корабля... — Мальчик с увлечением продолжал говорить.
— У тебя, по-видимому, отец инженер? — спросил Серж, дивясь тому, что не все услышанное ему, взрослому, понятно.
— Нет, батька слесарь. Слесарь-монтажник. С ним, между прочим, инженеры советуются... А мне он всегда говорит: «Ты, Петька, всякую деталь должен уметь своими руками сделать, тогда и инженер из тебя получится,
а не кто знает что». Так я, между прочим, еще в первом классе такого здоровенного змея сконструировал, что милиционер чуть не оштрафовал.
— За змея?..
— Ну да. Как запустил я его, а он летал, летал и за троллейбусные провода зацепился. Троллейбусы стали. Еле отпутали. А в этом году я для Васькиного Шарика — есть у меня друг Васька, мировой парень; Васькин Шарик за городом живет вместе с Васькой и их родителями,— так я для Шарика будку с такой автоматической дверкой сделал, что Васька прямо из комнаты Шарика выпускает по двору побегать.
Совершенно неожиданно для себя Серж спросил своего юного собеседника, учат ли во Дворце пионеров музыке.
— Конечно. У нас многие учатся. Хорошо ведь уметь или играть, или петь, или стихи писать, или рисовать. Просто так... У нас в отряде, между прочим, дискуссия была. Ребята говорили, что каждому надо что-то красивое уметь. И не обязательно этому учиться для специальности, а так, может ведь не быть таланта, если для специальности, и... самого главного...
— Чего же еще: самого главного? — спросил удивленный и заинтересованный Серж. Дискуссия... Талант... Что-то красивое уметь... Его подкупила простота, с какой все это было сказано мальчишкой, ребенком.
— Ну... главное... — Петька почесал облупленный нос, дважды проглотил слюну, прежде чем нашел нужные слова.— Главное, если человек знает больше других. Вот как те, кто был на фронте или в партийных. Вообще героическую жизнь имеет. Другим ведь интересно про все узнать. А если моя мама вдруг скажет: «Петенька, ты у нас будешь музыкантом». Разве по заказу получится? Между прочим, у нас в классе есть один мальчишка. Его заставляют быть скрипачом. Так он скрипку свою ножовкой перепилил. У меня взял ножовку и запросто — ра-аз перепилил.
— Чем. кончилось? — улыбнулся Серж.
— Ничем,— с досадой сообщил Петька,— Вторую ему купили. А мне еще как досталось! Зачем ножовку для такого дела давал. А как не дать, если человек просит, задача...— Петька вздохнул и замолчал, видимо, еще не решив, как же поступать в подобных сложных случаях.
— Да это же памятник потемкинцам! — удивленно произнес Серж, когда они свернули на улицу Карла Маркса. Отсюда он и начинал свои поиски.
— Точно! — солидно подтвердил Петька.— Мировой памятник! Я был на открытии. Прямо завалили его цветами.— Он замедлил шаг.— Вот за памятником Сабанеев мост. Он упирается прямо в улицу Гоголя. Видите? Во-он она!
— Спасибо. Большое тебе спасибо!
— Пожалуйста. Только мне ведь все равно было по пути. До свидания.— Уже перебежав улицу, Петька остановился и крикнул: — Приходите к нам во Дворец. У нас скоро соревнования авиамоделистов.
Серж еще раз поблагодарил... Даже такого приглашения не примешь. «Вы, наверное, рижанин...» А если б детишки или встреченные им люди узнали, что никакой он не рижанин, а эмигрант?.. И вдруг совершенно неожиданная, нелепая мысль: «Если б это мой Петька бежал к своим пионерам...» Ерунда какая-то. В молодые годы он иногда, увидев игравших во дворе детей, задумывался: а если б у меня был сын... Но Алин и слушать об этом не хотела. Бросать.сцену?.. Хлопоты, расходы... Он не настаивал. Сын эмигранта. Не такое уж это счастье — сын эмигранта...
Сабанеев моет — и это название он часто слышал.
Три серые арки над спуском, убегающим к морю. И мягкими теплыми мазками— живая синь, живое в ней солнце. Корабли... Корабли на рейде, у причалов... К одному из них когда-то подошла шлюпка с измученными, окоченевшими людьми.
По этому спуску, наверное, бегом бежал капитан Ко-шелев к семье, к сыну, который теперь не в состоянии вспомнить даже лица, даже глаз своего отца.
Поднялся капитан по крутой и узкой, словно прилепленной к мосту лесенке. Пошел к улице Гоголя. Потом свернул... Куда свернул: вправо или влево? Куда сейчас свернуть ему, Сержу?.. Вправо, скорей всего вправо — к морю...
Зеленые кроны. Старинные дома. Черное чугунное кружево ограды. Чугунные витые колонны поддерживают невысокий портал..
И вдруг знакомая мелодия. Как всегда неожиданно... Еще до того как он сквозь раскрытые двери увидел мраморную лестницу с двумя бронзовыми канделябрами по бокам. Да, да... Это здесь. Здесь он когда-то жил... Плечом прислонился Серж к витой колонне. Мелодия звучала так, будто он уже слышал ее. Боже мой, как же раньше он не догадался?! Конечно, здесь слышал. Играла мама. Мама... Ее облик память не сохранила. Только музыку. Только ее игру на рояле. Что это за мелодия? Он не встречал ее ни у одного композитора. Почему-то казалось, что она для скрипки. Но теперь явственно слышится рояль. Ее исполняли на рояле... Когда-то. Не раз.
Мысленно повторял Серж эту мелодию на все лады, и едва-едва, будто сквозь туман, проступали неясные воспоминания, возникали расплывчатые образы, видения... Тюки, баулы, чемоданы. На лестнице их целая гора. Где-то среди них мама. Мама в чем-то мягком, пушистом... И рука ее мягкая, горячая... Не разгадать лица... Не разглядеть... «Не поеду... не поеду...» Голос негромкий, жалобный.
«Не поеду...» И тюки, баулы на лестнице. Значит, все же собирались. Когда?.. Когда отец был в Севастополе, или позже, после его возвращения?.. «Не поеду...» Жалобный голос. Горячая рука... Здесь это было. На этой широкой лестнице, устланной ковром. Вот они, оставшиеся бронзовые скобы. Вспомнилось?.. Нет, рассказывала гранд-мама. Величественная, прямая, мягко ступая, спускается она по лестнице. Гранд-мама его детства, а не та, суетливая, ссохшаяся старушка, какой она стала... Легко, уверенно сбегает по лестнице капитан Кошелев. А он, Серж, возвращаясь с прогулки, не достает до перил — держится за металлические бутоны.
Этих вишнево-красных перил касались руки мамы, отца, да-да,людей, которых уже нет...
Кусок отполированного дерева, какой-нибудь канделябр, шкаф, стол или дом надменно долговечен. Он остается. Уходит человек. Человек, который его создал... Собственный стол, собственный рояль, собственный дом... Иллюзорные понятия. Почему — собственный, если самая никчемная вещь переживает хозяина?
«Наш собственный особняк,— и дед, и гранд-мама в один голос.— Его отобрали большевики»... Отобрали бы особняк или не отобрали, он все равно стоял бы здесь, такой, как прежде. А где же те, кто строил его, кто говорил: мой?!
Он, Серж, вероятно, безразличен к вещам потому, что в прошлом была скамейка в сквере и объедки на тарелках в кафе. Тогда, в те времена, для него не так уже важно было, где свалиться от дешевого вина.
Как бы там ни было, но на этот бывший особняк он смотрит и говорит: мой... Только потому, что здесь родился. Только потому. Здесь жили его отец и мать. Иных ассоциаций почему-то не возникает. И этот дом в тысячу раз дороже ему, чем по-настоящему собственный, который был в Марселе.
Мой дом, отчий дом... Несмотря на непонятную табличку над дверьми — по-видимому, в нем какое-то учреждение, несмотря на то, что дом этот в городе, куда его, Сержа, допустили лишь на несколько дней...
— Вам плохо? — молодая девушка остановилась, глядя снизу вверх в лицо Сержа.— Вам плохо? — участливо повторила она.
Серж не сразу понял, что обращаются к нему.
— Вызвать «скорую»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21