За один только день человек с лица спал, вроде бы постарел на десять лет.
Наконец, вздохнул тяжко, глянул на Фомичова:
— Увезут Лару,— говорит.
А Фомичов ему твердо: никуда, мол ваша жинка не денется. В Одессе угля нема. Состав с углем красные по пути сгребли. Оттого и пароходы без топлива.
Никакие уговоры на капитана не действовали, а тут сразу.
— Насчет угля ты, Гриша, наверняка знаешь?
— Не болтал бы, кабы не знал... Вы, капитан, соглашайтесь идти в Марсель. Как выйдем, я сам за руль стану. Ночью вместо зюйд-веста к норду повернем. В'темно-те какой черт разберет. Утречком придем в Одессу.
И тут, на беду, паны наши возвратились. Да не одни. С солдатами, с офицерней. Те за собой бе-бехи тянут.
Меня в буфетную: кругом марш!..
Возле каждой двери солдат столбычит.
Нам всем приказали убираться до бисового батька. Кошелев уперся:
— Я своих матросов не отпускал!.. Их гоните, так й капитана другого вместо меня ставьте... Кравченко! — кричит,— сложи мои вещи!..
Пан Сабинин разметушился:
— Что ты, что ты, Володя?! Не в бирюльки играем. Пароходы — наше состояние, будущее твоей семьи. Нам с женой много ли надо? О себе, о семье подумай. Сам знаешь, каков сейчас фарватер. Ты ставил мины, тебе и вести «Цесаревича». А приедем, будешь во Франции кум королю... — Заметил тут меня Сабинин, выпроводил.
Капитан вроде бы вольный человек и в то самое время вроде бы в плену. Что он один сделает? И штурманов, и матросов — всех офицеры подменили. Все за границу
рвутся.
Я к боцману. А Фомичов и не думает на берег сходить. Ему сначала непременно с Кошелевым попрощаться надо и чтоб без всяких свидетелей. Ему надо, и мне Коше-лева надо. Как тут быть, хоть у ведьмы спытай.
Говорю боцману:
— Ключи вторые от штурманской и спальни капитана у меня. Не панам же их отдавать.
— Что ж ты, дурень, про эти ключи молчал?! — кричит Фомичов.
А какой же с меня вестовой был бы, если б я не имел ключей?!
Полезли мы, как те мыши, через мостик, через штурманскую, прямо в капитанскую спальню. Иллюминаторы зашторили. Чтоб никто нас не видел, не слышал, капитана из кабинета вызвали.
Увидел нас Кошелев, обрадовался. Говорит Фомичову:
— Ты, Гриша, моим дразьям передай, что не простил я пану полковнику его плевка. Дальше двадцати миль по фарватеру не уйдет «Цесаревич». И ни в какую Францию я его не поведу.
Я-то и не раскумекал, что к чему. А Фомичов, тот сразу догадался, какой подарочек хочет капитан сделать панам за то, что измывались над ним. Двадцать миль... Там как раз минные поля. Подорвал бы пароход — п все. Кошелев, он твердый был. Каждый матрос знал, раз капитан сказал, значит, так оно и будет.
— Такое можно только на самый крайний случай,-— говорит Фомичов. — Такой случай пока не подошел. Пока вы мне, Владимир Иванович, ключи от машинного отделения пожалуйте.
— Ладно, пожалую. А дальше что? — спрашивает его Кошелев. Понял, что кингстоны, собираемся открыть, чтоб «Цесаревича» у причала оставить затопленным. Глубины небольшие, и потом нетрудно будет судно поднять.
— Дальше — просто. У борта шлюпка дожидается. Штормтрап к ней спущен. Пойдем в Одессу,— объясняет боцман.
— Сумасшедший ты, Гриша! Зима. Как дойдем? Штормяга непременно прихватит! — Это капитан так говорит, а сам уже и ключ от машины Фомичову протягивает.
— Но все же лучше так, чем наше судно подрывать и себе схлопотать сомнительное удовольствие... Пробирайтесь с Тарасом к шлюпке. Я сейчас...
Ушел Фомичов в машину кингстоны открывать. Вода в таком разе постепенно, совсем незаметно поступает внутрь корабля.
Схватил Кошелев свое кожаное пальто, шапку, компас и тихонько через спальню, через штурманскую на мостик. Я за капитаном.
Очухались наши паны, наверное, когда вода уже под койками плескалась. А мы, пятеро, были уже далеко. Фомичов и Кошелев, они покрепче других, так больше на веслах. Потом из куска брезента наш капитан парус приладил.
Против ветра да против волны грести — не семечки лускать. А тут был еще среди нас уже старенький дядька. Платонов или Пантелеймонов, точно уж не припомню. Тот, бедолага, не выдержал. Горит, дыхнуть не может. Пришлось парус снять и обмотать им хорошенько, чтоб ветром не так пробирало. Хрипит дедусь, еле разберешь: «Хорошо, братцы, что колосника не нашлось, а то совсем готовенький, хоть прямо за борт...» Не очень веселая шутка. А мы и сами вкрай заморились. Только вдруг смотрим — огонек! И не верится. К самому маяку подгребли...
Да, редкий морячина был Кошелев. По нюху, что ли, он берег угадывал. Конечно, такое бывает у иного капитана. От рождения. И нюху этому, чутью, как говорят,
никакие тебе мореходки, ни низшие, ни высшие не научат.
Высадились на берег, и бегом по хатам. Дедуся аккуратно жинке доставили.
Вот так все получилось. Договорились мы все собраться, решить что и как. Только я на ту встречу не попал — в тифу свалился. Выдюжал, когда наши уже в городе были. Тут меня вскорости на Балтику взяли служить...»
На этом запись обрывалась. А дальше, что дальше?.. Кошелев схватил блокнот. Вот оно — отчеркнуто до слов: «Заболел я тифом...» Ниже шли строки, не попавшие в очерк.
«Про Фомичова слышал, большим человеком стал — начальником Азовского пароходства. Теперь где-то на пенсии, отдыхает. Только и точности не скажу — в Севастополе, в Балаклаве или в Керчи. Не вспомню. А капитана Кошелева не встречал, потом говорили, что погиб он... как и где, это мне неизвестно...»
— Это мне неизвестно... — прошептал Серж. Он сидел неподвижно, не отрывая глаз от серого блокнота, а вокруг него все еще глухо рокотали басы, сплетаясь в тревожные фразы: не унималось море и ревел ветер, плакала скрипка угасающим голосом старого матроса. Гневно отзывалась медь, словно звонкая палуба под коваными сапогами, захватившими судно солдат. И пронизывая, соединяя все это, то нарастая, то уходя, металась в отчаянной безысходности сильная мужественная мелодия, переходившая в мощное звучание трагической решимости...
Упав головой на серый блокнот, Серж, потрясенный прочитанным, весь еще во власти охватившего его волнения, еще не осмыслив, не постигнув разумом, совершенно отчетливо «чувствовал» образ отца, раскрывшийся в хаосе нахлынувших событий, как в водоворот, втянувших капитана.
И вместе с этим восприятием, которого Серж, конечно, не замечал, потому что так отзывалось в нем все, что глубоко его затрагивало, в его сознании проносились какие-то мысли, полузабытые воспоминания, несовместимые с образом отца,-—пестрая и жалкая, несмотря ни на какие титулы, толпа беженцев,— унизительные регистрации в полицейских участках, положение беспаспортного, из милости принятого эмигранта, лихорадочные по-
иски заработка, оскорбительные покровительственные улыбки всяких месье Дюбуа, отсчитывающих франки из толстого бумажника...
Все это было несовместимо с капитаном Кошелевым, каким узнал его Серж. Как несовместимы с подлинной музыкой «Молитва девы» или «Собачий вальс». Гораздо более естественным для отца было выбрать «двадцать миль по фарватеру» и минное поле, даже «обыкновенный телеграфный столб», нежели бегство во Францию и все последствия этого бегства.
Старики Сабинины пошли на это. Пошли, потому что их восприятие жизни было совершенно иным.
Что случилось с отцом? Серж поднял голову, перечел последние строки: «погиб он... Как и. где, это мне неизвестно...» Больше ни слова, ни намека. Наверное, только у Григория Фомичова и можно будет узнать о последних днях капитана. Непременно, непременно надо найти этого человека. Даже если б для этого пришлось объездить весь Крым.
Сейчас бы, сию минуту посоветоваться с Вавиловым. Но куда придешь среди ночи... А утром они с Вавиловым решат, как быть дальше...
Серж бережно листал блокнот. Он знал, что ни одна фраза, ни одно слово не ускользнули от его внимания, и все же принялся перечитывать с первой страницы. Теперь уже, оценивая слова Кравченко, анализируя поступки отца, Серж пришел к выводу, что главным в характере капитана было чувство собственного достоинства. Оно определяло все его поведение. И в других он тоже превыше всего ценил эту черту характера.
Не умел и не желал капитан пресмыкаться...
Нигде! Ни перед кем...
ГЛАВА 4
...В тишине ночи позвякивал кран, постукивали на стыках колеса проходившего где-то внизу состава, а Сержу чудилось, словно он не в гостиничном номере, а в каюте «Цесаревича». И ему решать, как некогда пришлось решить отцу, как жить дальше. Все кругом рушится. Рушится привычная жизнь, и взятое с боя — Капитан! — теперь роковым образом поворачивается, против него самого. Сомнения, тревоги, страх за семью... Что ждет же-
ну и сына в голодной России?! Минное поле —выход только для него. Только для него одного... А семья?..
Он не смел сдаваться, как-то действовал, уходил из плена, уходил от крайнего, принятого в минуту гнева решения...
Неожиданно легкий солоноватый ветер ворвался в окно, донес откуда-то песню, простую и ясную, как утренний воздух. И, слушая, Серж незаметно для себя уснул.
Разбудил его стук в дверь.
— Ну и спите же вы! — воскликнул Вавилов, входя в номер.— Я уже уйму дел переворотил, в море выкупался, хорошие новости раздобыл...—Он распахнул ворот'клетчатой рубашки, сиял соломенную кепку с влажных светлых волос и старательно вытер платком лоб.
Вместе с Вавиловым будто порвалась в номер бодрящая свежесть.
- Я все прочел, Юра. Это необычайно интересно, и, думаю, каждый захочет узнать, как в дальнейшем сложилась судьба людей, о которых рассказал Кравченко.
— А мы расскажем. Обязательно. И может статься, уже сегодня узнаем кое-что новое... Идите скорей умывайтесь, время не ждет!..
И опять, как накануне, Сержу оставалось лишь подчиниться. Вавилов, усевшись на подоконнике, шелестел газетами. Наиболее интересные сообщения читал вслух.
Рубашку и галстук Серж выбирал еще более тщательно, чем на пароходе. За много лет беготни по урокам он отлично усвоил, какое впечатление производят на окру жающих стоптанные каблуки или плохо отутюженный воротничок.
Увидев его, Вавилов расхохотался:
— Да вы что?! Сваритесь вот так при полном параде! Честное слово, сваритесь в костюме. И галстук снимайте. Кому он нужен в такую жару?!
— Мне, конечно, не нужен... — Серж с удовольствием стащил с шеи галстук. Вавилову виднее, как следует одеваться, «в такую жару». Привычные понятия — не только в отношении одежды—странно тускнели, теряли смысл после замечаний журналиста. Так было вчера в ресторане, когда официант стал объяснять, почему не выполнил заказа. Вавилов, не дослушав, рассеянно сказал: «Ладно, старик, это не имеет значения...» — и продолжал прерванный разговор.
Интересно! было бы увидеть физиономию месье Дюбуа, если б объявили, что его котлету, пусть даже по ошибке, получил месье Леруа...
— Новость номер один,— с таинственным видом сообщил Вавилов.— Был у тети Мани. Соседка обрадовала меня: тетушка в полном здравии направилась в баню отогреваться. Я оставил записку, предупредив, что мы нагрянем к обеду... Так вот, тетя Маня бывала в доме Кошелевых... — Вавилов сделал паузу, наслаждаясь произведенным впечатлением. — Она младшая сестра моей мамы и по сей день живет в нашем «фамильном» домике на Слободке. В этот домик часто приходил капитан Ко-шелев.
Серж порывисто схватил Вавилова за руки:
— Не знаю... Даже не знаю, как отплатить вам за хлопоты, за внимание... Но клянусь, и не представляю, что бы я делал без вас!
— Оставим это, Серж! Просто у меня такая профессия... — Вавилов был тронут этим порывом искренней благодарности. Чуть-чуть дрогнул подбородок, губы. Но, не поддаваясь настроению, он с нарочитой беспечностью продолжал: — Не забывайте, газетчики самые любопытные и в силу этого самые общительные люди на всем земном, шаре! — и уже серьезно заключил: — Я видел вас в Марселе, вижу теперь здесь.
Этим многое сказано.
— Не пытайтесь меня убедить, что любой,на вашем месте поступил бы так же.
— Точно так же, если он настоящий газетчик, а не... шкура. Ну, ладно, составим на сегодня план. Следовательно, сейчас вы идете завтракать. Потом занимаетесь, чем хотите. И мы встречаемся вон под теми прохладительными напитками.— Вавилов указал в окно на киоск.— А я пока бегу по редакционным делам.
— Дожидаться я буду на крайней скамье...—При последнем слове у Сержа мелькнуло воспоминание о другой скамье в темном сквере. Но было оно как стертая кинолента.
— Да, да... И главное — не наедайтесь. Перед обедом у тети Мани я обычно двое суток не ем,— смеясь заключил Вавилов и стремительно вышел. По лестнице он, очевидно, бежал,так дробно звучали его удаляющиеся шаги.
Наскоро позавтракав, Серж вышел на Приморский бульвар.
Еще мокрые после поливки анютины глазки, яркие гвоздики, беспомощные, припавшие к влажной земле незабудки нежились в процеженных сквозь листву платанов нежарких лучах утреннего солнца. По краям аллеи, высокомерно вскинув султаны, словно под бравурный марш, выстроились гладиолусы. Парад цветов перед ослепительно светлыми фасадами старинных зданий.
В представлении Сержа все еще жила растерзанная, голодная Россия, как говорила гранд-мама и сообщали эмигрантские «Последние новости» и «Возрождение», потому что даже статьи в «Известиях», которые после войны появились в киосках, полеты космических кораблей, рассказы туристов,— даже все это не могло рассеять тех, самых первых представлений. Вероятно, ничто не в силах окончательно стереть воспринятое в детстве. Обо всем этом Серж не задумывался, но как-то само собой в его сознании уживалась прежняя и новая Россия.
И вот они, старые дома, которые стояли здесь во времена Сабининых, словно не было разрухи, словно не было пожаров и бомбежек войны. Самой последней войны...
Широкая парадная лестница— из города в порт. Гостеприимная? После всего, что было?!
Но об этом и о многом другом предстоит подумать потом, когда за кормой лайнера останется так радушно принявший его берег, когда вернется он, Серж, к прежнему существованию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21