Чувствовал себя сильным, уверенным. О, он еще сыграет концерт Листа. И не только, этот концерт... Потом наступало похмелье. Тяжкое похмелье бессилия. Эти промежутки безысходной опустошенности он старался сократить, чтоб опять возвратились былые надежды, былая сила. Он жил в этом прошлом, и о будущем думалось легко. А вдруг еще как-то можно жить, чего-то ждать...
Потом пришло безразличие. Безразличие к себе, к окружающим, ко всему. Пустота вокруг. От былого ничто не сохранилось. Лишь дружба Жюля. Он все еще оставался верен прежнему Сержу.
Но дружба эта не приносила облегчения. Скорее наоборот. Она была молчаливым укором. Мешала совсем, до конца освободиться от своего «я». Мешала окончательно превратиться в животное, которому не нужно раз мышлять, у которого нет воспоминаний.
Серж стыдился брать деньги, заработанные Жюлем в пекле кочегарки. Стыдился, отказывался... и все же принимал их, зная, что тяжким бременем стал для своего друга и что никогда не вернуть Жюлю долга, никогда не ответить такой же привязанностью, такой же преданностью за эту трогательную дружбу.
И вдруг Жюль исчез. Серж почти с облегчением принял эту последнюю потерю. Теперь ничто не тревожило, ничто не вызывало непрошенных, хотя и очень редких укоров совести. Он уже больше не вспоминал о тех днях, когда был рядом с Жюлем и его друзьями, когда встретился с Верой.
Все было кончено. Черная густая мгла заволокла мозг, который стал таким же бессильным, ни на что не годным, как руки. Вот тогда и случилось невероятное... Словно
удар молнии, потрясло его неожиданное знакомство. Потрясло, заставило очнуться...Он плелся по улице, дожидаясь наступления темноты. Вечером легче проникнуть незамеченным в бистро, выпросить у кого-нибудь глоток вина. И тут он увидел Жюля, который, по-видимому, только что вернулся из дальнего рейса. Об этом говорил почти коричневый цвет его шеи, сильно запавшие щеки и обведенные темными кругами глаза. Оживленно жестикулируя, Жюль шагал рядом с рослым мужчиной в светлой шляпе и сером элегантном костюме. Спутнику Жюля было, вероятно, около сорока.
Первое побуждение — поскорее перебежать дорогу и скрыться. Но по мостовой двигался густой поток машин. К счастью, Жюль был слишком увлечен разговором и не глядел по сторонам. Однако его спутник, по-своему истолковав пристальный взгляд встретившегося бродяги, торопливо сунул руку в карман за мелочью.
Деньги он не успел протянуть, потому что в эту минуту Жюль радостно воскликнул: «Серж! Хорошо, что я тебя нашел!..» Он всегда радовался, в каком бы виде ни встретил Сержа. Обрадовался и сейчас. Только вчера пришел с моря. Проклятый рейс, ни конца ему не было, ни края... Где Серж пропадает? Бармен, их общий знакомый, сказал, что не видел его несколько месяцев... Это замечательно, что они встретились именно сейчас... Жюль, улыбаясь, взглянул на своего спутника и представил его: «Журналист Вавилов. Твой соотечественник, Серж!.. Он пришел на русском лайнере. Оба судна — мое и Вавилова — стоят лагом друг к другу. Товарищ хочет писать о маки».
Пока Жюль говорил, журналист украдкой оглядел Сержа, и едва приметная брезгливая улыбка тронула его полные, хорошо очерченные губы. Ни взгляд, ни улыбка не укрылись от болезненной настороженности Сержа.
Не протягивая руки, Вавилов ограничился легким поклоном.
Жюль покраснел, поспешно заговорил:
— Серж русский. Вы и о нем, может, напишете.
— Не такие русские интересуют... месье Вавилова,— пробормотал по-французски Серж.
— Почему не такие?! Участник Сопротивления. Блестящий пианист! — горячо, слишком уж горячо воскликнул Жюль.
— Все это плюсквамперфект, давно прошедшее...— Серж произнес это без надрыва, естественно, словно говорил о ком-то другом. Да так, собственно, и было. Только для Жюля он все еще оставался человеком... Дружище Жюль, если существует в мире что-нибудь постоянное, так это твоя доброта. Только ты еще как-то пытаешься связать прошлое, за которое можно было себя уважать, с нынешним пропитанным перегаром и пропахшим нищетой жалким существом...
— Поговорите по-русски, — не сдавался Жюль. Но ни Серж, ни Вавилов не в состоянии были произнести даже первых ни к чему не обязывающих слов. Серж
понимал, как неловко чувствует себя журналист в обществе оборванца, назвавшегося соотечественником.
— Ваша фамилия... — наконец, после долгого молчания, произнес Вавилов.
— Кошелев. Серж Кошелев...
На холодном лице журналиста появилось едва уловимое выражение интереса к соотечественнику.
— Кошелев по отцу. Родился в Одессе. Но воспитали меня здесь дед и бабка — Сабинины. Судовладельцы.— Последнее слово Серж произнес с удовольствием. Он не нуждается в поблажках, не собирается заискивать перед этим русским, и незачем было Жюлю упоминать о маки. Он, Серж, внук судовладельца, пусть это знает предельно вежливый и высокомерный «товарищ».
Вавилов, однако, не обратил ни малейшего внимания на подчеркнутое «судовладелец» и наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить:
— Кошелев... Кошелевы... — Он внимательно взглянул на Сержа.— Не был ли кто-нибудь из вашей семьи моряком?
Гораздо более горячо, нежели он того хотел, у Сержа вырвалось: моряком был отец, которого он не помнит... Но... очень хочет услышать от... Тут он запнулся. Назвать Вавилова товарищем было невозможно. Это дозволено Жюлю, коммунисту... И во второй раз Серж назвал своего соотечественника — месье. Да иного обращения не могло и быть.
Журналист улыбнулся. Однако улыбка эта относилась к его воспоминаниям, но никак не к стоявшему рядом оборванцу.
— У нас в семье часто упоминалась фамилия Кошелевых. Однако, насколько я помню, у них была дочь, а не сын... Родители Кошелевых действительно эмигранты...— Вавилов говорил не торопясь, припоминая. Лично он Кошелевых не знал, потому что родился, когда уже ни Ко-шелева, ни его жены не было в живых.
Серж прижал к груди трясущиеся руки и, задыхаясь, прошептал:
- Сестра... Значит, у меня есть сестра...— И, стараясь совладать с волнением, спросил, не знает ли Вавилов, где она.
Нет, этого журналист не знал. Не знал ее имени, не знал, жива ли она.
Если б раньше, гораздо раньше произошло это знаком-, ство, Серж попытался бы разыскать сестру. А теперь... Что об этом думать?!
Молчание затянулось, и, чтобы как-то прервать его, Серж пробормотал: «Сестра могла выйти, замуж... Переменить фамилию...»
Вавилов понял это по-своему: конечно, разыскать сестру нелегко, но следует попытаться.
Серж об этом и не помышлял. Как разыскать?
Слишком просто и серьезно, чтобы это можно было принять за шутку, Вавилов ответил:
— Приезжают туристы в Советский Союз. Приезжайте и вы. Разыщите сестру...
— Надо сеять, чтобы жать, — добавил Жюль.
Серж рассмеялся. Он забыл, когда ездил в обыкновенном трамвае. А тут с серьезным видом: «Приезжайте и вы...» На него нашел дикий приступ смеха. Он только рукой помахал Жюлю и бросился бежать. Бежал, не оборачиваясь на оклики друга, зная, что последует за этим истерическим хохотом... Еще чуть-чуть он оставался человеком. Ровно настолько, чтобы Жюль не увидел неудержимых рыданий, которыми кончались подобные приступы.
Скорчившись, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, сидел он за сараем на каком-то черном дворе... Странная, страшная судьба. Он словно полишинель, словно игрушка в чужих руках. Не своей волей оказался во Франции, став человеком «третьего сорта», без подданства, без паспорта, почти без национальности. Не своей волей, хоть и радовался этому, встретился с Жю-лем, его друзьями и с Верой. Словно какой-то злой рок преследовал его, лишив Веры, лишив музыки, всего, что было дорого. А теперь, именно теперь, не раньше, когда он мог позволить себе любое путешествие, а теперь, когда ему это недоступно, он узнал, что где-то есть близкий по крови, родной ему человек...
А может, в юные годы это открытие не произвело бы на него такого ошеломляющего впечатления? Да, вероятно, нужно было столько выстрадать, все потерять, чтобы упоминание о сестре так его потрясло. Нет, нет, во время войны, когда встретил Веру, он бы почувствовал то же. После единственного свидания с ней как мучи-
тельно пытался он припомнить хоть кого-нибудь, хоть что-нибудь из раннего детства... Но ничего, ничего не проявлялось. Ни лица, ни события... Только белая лестница, бронзовые канделябры да прозрачная, едва уловимая мелодия... Только это...
А была сестра. Есть сестра. Но почему она никогда не пыталась дать знать о себе? Умерла? Нет, нет... Это было бы слишком жестоко, чтобы из всей его семьи никого, совсем никого не осталось... Она жива и, быть может, нуждается в помощи. Здесь, во Франции, после гитлеровского нашествия, голод, разруха, а как же в России, где эти варвары все разбили, разграбили, сожгли... Нелегко, наверное, и сестре... Если б он знал, что кто-то в нем нуждается1 Найдутся ли силы выбраться из проклятого омута?..
Она, вероятно, младше его. Конечно, младше. Ведь гранд-мама и дед ничего о ней не знали. Или не хотели знать? Не хотели оставлять ни одной ниточки, которая связала бы его с ненавистной им Совдепией...
Кто она, его сестра, его сестренка?.. Какая она? Как ее зовут, как выглядит?! Похожа ли на него? Говорят ведь люди: похожи, как брат и сестра. Знает ли, что у нее есть брат? И вдруг бы, как Вавилов, приехала, увидела его, слабого, ничтожного...
Что говорил журналист об отце, о матери? Ничего. Только то, что они умерли. А надо было расспросить, чтобы вспомнил хоть что-нибудь. Но Серж понимал: в том состояния, в котором он находился, задавать вопроси было невозможно... Он встал, побрел к бистро. И па другой день, и на третий он по-прежнему слонялся по городу, поменял на скамье, но встреча с Вавиловым не выходила из головы, не давала покоя. Однако пойти в порт он не решался. Если б приличней одеться, а в таком виде не появишься возле русского парохода, не вызовешь журналиста Вавилова. По тем же причинам Серж не хотел встречаться с Жюлем.
И все же не только для того, чтобы заработать несколько франков, пошел он в порт... Знал, у какого причала должны стоять оба судна. Не было там ни советского лайнера, ни парохода, на котором плавал Жюль...
Сейчас, в этой каюте, кажется, что перелом наступил мгновенно. Сразу пришло решение. Но ведь это не так, совсем, совсем не так. Мысль о сестре была словно выж-
жена в мозгу, как-то переплеталась с воспоминаниями о Вере. И слова Вавилова «Вот и вы приезжайте...» ничем не вышибешь. Тысячи раз припоминались они и интонация, с которой были сказаны. Нет, не насмешка. Совсем просто произнес их журналист, словно это было возможно и осуществимо.
«Вот и вы приезжайте...» Как навязчивая идея. Разные бывают навязчивые идеи. Подчиняясь ей, он плелся в порт, чтобы подработать. Не подыхать же с голоду!.. Но прежде он как-то обходился и не подыхал... Да, журналист говорил с ним серьезно. И Жюль тоже не улыбнулся, не возразил.
Эта идея не оставляла его и тогда, когда, получив работу, он чуть ли не замертво свалился с мешком на спине. Даже уборщика портового склада из него не получилось. Ведро воды, принесенное в пакгауз, вызывало одышку, почти физическую боль. Но ему платили деньги. Деньги, часть которых можно отложить.
Кое-как орудовал метлой на причалах, в трюмах судов. Он стал скареден, урезал себе в пище, отказывал в стакане дешевого вина и копил, копил...
Через год оказалось, что отложить ему удалось совсем немного. Сколько же лет потребуется, чтобы собрать нужную сумму? Ему и не дожить до того дня, как бы он ни старался, как бы ни экономил на самом необходимом. Карабкается он, карабкается, как собачонка, которую недавно видел у причала порта. Собачонка пыталась выбраться на крутой берег, обдирала лапы, соскальзывала, уходила с головой в воду и снова из последних сил царапала когтями гладкий, отполированный морем камень... Так и ему не выбраться, не уйти от судьбы...
Серж свернул в знакомое бистро и в один день пропил с такими же, как сам, неудачниками весь свой капитал. Вино он заказывал самое дорогое — «Цинзано» и «Мартини». Пусть сегодняшние его приятели хоть раз выпьют и поедят не хуже, чем все эти самодовольные гладкие лавочники.
Тут же, в бистро, взял бумагу, конверт, написал письмо Жюлю и отправил в счет долга немного денег. Знал, что к вечеру уже не останется ни гроша. Так вот: хоть раз он поступит, как хочется. Хоть раз посмеется над собственной судьбой, которая назавтра, наверное, готовила либо кражу всех его сбережений, либо инфляцию, либо
еще что-нибудь. Он что-то оживленно рассказывал друзьям на один вечер, подавляя, заглушая вином иные мысли о том, чего он больше не хотел знать. Но мысли эти тяжело ворочались в его отуманенном мозгу, не уходили, а становились все более тяжелыми и безрадостными. Вконец подавленный, он замолчал и даже не заметил, как остался за столиком один.
Было совсем поздно, когда, выходя, он заметил «королеву Викторию», которую не встречал с тех самых пор, как переночевал в ее клетушке. Она еще больше постарела. Давнее, несвежее кружево, истрепанное по краям, измятый, свалявшийся шиньон делали женщину совсем
жалкой. Серж поздоровался, зачем-то вернулся и подсел к ее столику. На оставшуюся мелочь заказал бутылку вина и попросил принести второй бокал.
Смущенная этой встречей, она молчала. А Серж с пьяной бравадой объявил, что копил, копил деньги да и просадил их сегодня. Очевидно, несмотря на тон, каким все это было сказано, женщина о чем-то догадалась.
Подняв на него светлые, небрежно подведенные глаза, она участливо спросила, какое у него горе. Совершенно неожиданно для себя и для нее он заговорил, не пытаясь скрыть горечи. И по мере того, как рассказывал о том, что произошло за этот год, на душе становилось легче. Кто виноват, что он так глупо попался из-за каких-то неясных и ненужных чувств?
Выговорившись, он почувствовал странную апатию ко всему. Полное безразличие к завтрашнему дню. Он уже раскаивался, что заговорил с женщиной, что вообще подошел к ней.
А она украдкой достала платок и, наклонившись, незаметно коснулась им уголка глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21