Причудливые карликовые деревца. Неподалеку от цветника — красные качели, синяя горка, желтые лошадки-качалки. Под легким навесом — стол, скамьи. Все сделано любовно, удобно, выкрашено в веселые яркие тона.
«Наш рабочий район»,— вспомнились слова Вавилова. Прочти их Кошелев в газете, они не задержались бы в памяти. И вчерашний сто тридцать третий — тоже. Это надо было самому увидеть. Даже не увидеть, почувствовать царящее здесь какое-то особое настроение, особое отношение — нежданные гости в квартире Вавилова, не-
ловкое положение — как всех разместить, а обошлось естественно, легко... Невозможно даже представить нечто подобное в его с Алин квартире. Во всех мелочах, даже в чайнике, врученном Галиной Степановной, какая-то особая прелесть простоты, невозможная в той его, прежней, жизни.
Юрий, Зика, «дядя» Паша, Галина Степановна этого даже не замечают. Это для них естественно!.. Естественно бодрое, хорошее расположение духа. И даже у полного забот Юрия какая-то беззаботность в настроении... Может, это потому, что никто из них не боится остаться без работы, без куска хлеба, а может... Да, это, пожалуй, главное — что унизить здесь человека никому не дано!..
— Пропустить, будь ласка,— услышал он позади себя певучий женский голос и торопливо отошел от двери, возле которой все еще стоял.
Мимо него с пустым ведром прошла старушка в белом, по-крестьянски повязанном платке и в фартуке.
Кошелев пошел за ней. Женщина неторопливо свернула за угол дома. Из подвального этажа торчал вентиль и кусочек трубы. На асфальте чернела лужица.
Обогнав старушку, к крану подскочил молодой человек в прозрачной голубой рубашке и собрался набрать воды в легкий пластмассовый бидон.
— Прямо горить! Пожар! — все тем же певучим голосом произнесла старуха; невозмутимо отодвинула бидон и поставила под кран свое ведро.— Радый, що стару бабу обскакав. Хиба цьому тебе батьки вчылы?
— Як треба, так вчылы! — огрызнулся обладатель бидона.
Наполнив ведро, женщина подставила бидон и деловито поправила съехавший набок платок.
Кошелев, тоже набрав воды, двинулся обратно. Впереди, не переставая говорить, рядом с парнем шла старуха. А тот нес свой бидон и ее ведро.
— Хоч совисть не всю розгубыв. А то начеплять моднючи черевики и думають, що вже розумниши за всих.— Старуха не спеша поднималась вслед за парнем по лестнице.
— Вам на пятый? — крикнул тот уже сверху.
— На третий... Ну, спасыби, сынку. А то важко мени вже тягатысь...- сказала она, когда парень, оставив наверху ведро, промчался мимо.
— Не стоит благодарности, бабуся! — крикнул он, и дверь внизу с шумом захлопнулась.
Галина Степановна уже приготовила завтрак и, поставив чайник на газ, пригласила к столу Кошелева. Держалась она спокойно, непринужденно, и он постепенно проникался этой непринужденностью и почувствовал себя совсем свободно, когда разговор коснулся музыки.
Галина Степановна слушала его внимательно, чуть-чуть склонив голову набок. По временам она вставляла замечания или высказывала собственные суждения все с той же застенчивой улыбкой, словно боялась навязать свое мнение.
Незаметно подошло время предстоящей встречи с Вавиловым в матросском клубе.
— Я отпускаю вас с одним условием,— сказала она,— с условием, что вы непременно придете ко мне в гости и непременно сыграете свою любимую вещь. Обещаете?— Она подняла на, Кошелева глаза. Глаза Веры Оболенской, темные, с длинными, густыми ресницами.И лицо такое же одухотворенное, как у Веры, согретое каким-то внутренним светом. Такого выражения не бывает у эгоистичных, пустых женщин...
Если б он мог сыграть для нее концерт Листа, который когда-то приготовил, сыграть для нее и... в память Веры. Если б только это было возможно! Но признаться в своей беде немыслимо! Признаться, увидеть в ее глазах жалость...
— Деревянные пальцы... Давно не подходил к роялю... Вот и игра будет деревянная,— пробормотал Кошелев.
— Это не так. И вы знаете, что это не так! Я согласна, техника... Но ведь техника — не все...
Он промолчал. Да, конечно, только техника — это не музыка. Но как же без нее? Что без техники выразишь?.. Она не все, но средство, без которого не обойтись в концерте Листа...
— Я буду ждать...
— Хорошо. Обещаю прийти. И сыграть обещаю,— сказал Кошелев, Зачем он это говорит?.. Зачем возвращается к тому, к чему нет возврата? Музыка, такой, какой она была, давно умерла. Остались лишь воспоминания: «Я это играл...» — и не нужно бы воскрешать прошлое, к которому уже не вернуться. Но ее глаза смотрели в его глаза, и он не мог произнести «нет», пока видел это тонкое, чуткое лицо...
— Но вы тоже играете...
— И мне это так редко удается,— вздохнув, сказала Галина Степановна.
— Значит, не будем требовательны...— Кошелев все еще не мог отвести от нее глаз.
— Я переоденусь... поедем... — с несвойственной ей торопливостью сказала Галина Степановна. Щеки ее порозовели. Она беспомощно оглянулась и отступила...
Зачем?.. Не нужно мне это, подумал он. Но «зачем» не коснулось его сердца, которое стало биться тревожно и гулко.
— Я переоденусь...
Ее уход походил на бегство...
Вскоре Галина Степановна вышла в легком костюме цвета светло-серого перламутра. Теперь она совсем не походила на ту девочку с медицинской сумкой, что доверчиво улыбалась с пожелтевшего портрета, стоявшего на письменном столе. Не походила и на ту, что несколько минут назад в смятении от него бежала. Лицо ее снова приветливое, спокойное.
— Пойдем? — негромко спросила она.
Он кивнул и вышел за ней на лестницу. Странно, что она ни разу не спросила ни о его жизни в Марселе, ни о том, что он делает здесь. Зачем он приехал, вероятно, Юрий сказал. Но, видно, из деликатности Галина Степановна не задавала ему никаких вопросов. Зная, что он пианист, осторожно начала беседу о музыке. Ну, конечно, она заговорила первая о Рахманинове, а потом незаметно предоставила ему возможность говорить, высказывать свои взгляды на искусство.
Откуда у нее, у дочери рабочего, не успевшей получить образования, такой такт, такая деликатность?!
Уже когда они ехали в такси, он несколько неожиданно спросил:
— Юра сказал, что война помешала вам закончить консерваторию... А медицинский институт?.. — Он запнулся, заметив, как порозовело ее лицо, и, проклиная себя за бесцеремонность, добавил: —Вы мне простите этот праздный вопрос и... и считайте, что я его не задавал...
— Почему же...— Она помолчала, внимательно разглядывая свои руки.— Я привыкла, за много-много лет привыкла быть совсем рядом с больными.— Она изучающе взглянула на Кошелева, словно проверяя, можно ли ему доверить сокровенное, и, еще больше покраснев, прр-
должала: —У меня нет детей. А больные — они такие беспомощные... Сестры им гораздо, гораздо ближе... Это трудно объяснить...
— Объяснить —да. Но понять — нетрудно, Галина Степановна...— И он бережно коснулся ее руки с коротко срезанными ногтями. Видно, вся жизнь Галины проходит там, в стенах больницы. Там ждут ее доброго взгляда, ласковых слов, заботливых рук. И она, конечно, права, у постели тяжелобольного бессонные ночи проводит сестра. Разве непременно надо быть врачом, чтоб облегчить страдание, успокоить, утешить, помочь...
— Вот мы и приехали. Матросский клуб,— сказала Галина Степановна, указывая на серое здание.— Вы обещали прийти,— напомнила она так просто, словно и не было тех нескольких секунд замешательства, когда она укрылась в другой комнате от его пристального взгляда. А может, их действительно не было, тех взволновавших его мгновений?
...Вавилов встретил Кошелева в вестибюле.
— Вам здорово повезло! — оживленно начал он. — Сегодня здесь важное событие.Собрались старые большевики, ветераны войны. Всех увидите!
— А Фомичов придет?
— Вряд ли. Собрались одесситы. Защитники Брестской крепости прислали нашему городу-герою свою землю. Вам будет интересно поглядеть и послушать. А я сделаю репортаж для своей газеты,— говорил Вавилов, вместе с Кошелевым поднимаясь на второй этаж.
— Удобно ли мне, постороннему человеку?..
— Удобно! Удобно! — решительно объявил Вавилов и осторожно приоткрыл крайнюю дверь.
Они оказались в последних рядах полутемного зала. Синие форменки впереди, по бокам, на сцене. Кители офицеров в боевых орденах. Цветы у рампы, цветы на столе и подсвеченные рефлектором слова: «Земля, омытая кровью героев».
— Перед вами сама история...—зашептал Вавилов.— Крайний, сухощавый, седой — Реснянский, он встречался с Лениным, доставил голодающим хлеб, участвовал в подавлении мятежа эсеров. Рядом с ним — голубоглазый Романов, тоже участник гражданской войны...
Кошелев впервые видел столько орденов, столько наград за мужество. Люди эти были, вероятно, ровесниками отца и сражались в те годы, о которых ему так много
нужно узнать. Что если кто-нибудь из них встречался с капитаном Кошелевым?
А Вавилов все перечислял и перечислял имена сидевших под этой скупой и емкой надписью над сценой.
— ...Герой Константиновского равелина, уходя, взорвал его вместе с фашистами. Через все концлагеря пронес партийный билет... С его сыном я был в партизанском отряде. А этого с батальоном... отрезали от моря. Захватили израненных. Его, умирающего, матросы несли от Херсонеса до Пятихаток... Дальше командир подлодки... шесть суток лежал на грунте во вражеском порту... потопил...
Обычные люди, встречавшиеся Кошелеву в эти последние дни, не отличимые от них, сидели в президиуме.
«Сама история»... и Кравченко такой же, и Фомичов, и Мария Ивановна...
В Марселе таким был Жюль, его товарищи... А остальные?..
И вдруг неповторимый баритон... До боли знакомый баритон, от которого мурашки по телу... Он звучал в годы войны. Конечно, именно этот диктор по нескольку раз в день передавал сводки Совинформбюро, которые ловил на коротких волнах своим приемником Жюль.
И как тогда, когда доносился голос далекой России, тревожно забилось сердце. Мог ли он, Сергей Кошелев, сидя у приемника в подвале покоренного города, без волнения слушать: «Наши части после ожесточенных боев...» — полные боли и горечи сводки. А потом: «Наши части сломили упорное сопротивление врага, перешли в наступление и захватили...»
Рука дрожала, когда он, сразу же, «на слух» переводил эти сводки с русского на французский язык для Жюля, для его друзей, для всех тех, кому они предназначались. Неровные строки ложились на бумагу. Жюль за его спиной прочитывал их... «Что бы мы делали без тебя, Серж?!» — самая большая благодарность. Иной ему и не нужно было.
И сейчас с душевным трепетом Кошелев слышал в замершем зале знакомый, когда-то далекий голос:
— Наши части сломили ожесточенное сопротивление врага и овладели Брестской крепостью...
И когда кто-либо из друзей Жюля произносил: «У те-бя на родине, Серж...» — его ранили эти слова. Сам себе он их не смел повторить. Не он распорядился своей судьбой, а гранд-мама, бежавшая с ним из России. Не он распорядился, но он был в ответе, в ответе за проступок, совершенный воспитывавшими его людьми, которых он любил и осудить не мог.
— ...победа будет за нами!..— е последними словами сводки раздались звуки гимна.
Весь зал поднялся. И Кошелев поднялся вместе со всеми. В первый раз вместе со всеми!.. Поплыл перед глазами плакат... Не понимал, что с ним происходит, потому что самое сокровенное не укладывается ни в какие слова, ни в какие понятия...
Он только чувствовал, что в эту минуту и он слушает гимн, стоя плечом к плечу с Юрием. Совесть ему это позволила...
Трудно, очень трудно достался ему приезд, но эти минуты искупили все. И, возвращаясь в прошлое, он увезет их в своем сердце. Тогда умирать одинокому там уже не страшно.
Через зал несли флаг, военно-морской, голубой, и на бархатной подушке — в земле, с землей — отстрелянную гильзу.
Преклонив колено и коснувшись губами флага, старый ветеран принял землю у другого ветерана, чья рота под Брестом на смерть стояла, преградив путь врагу...
В ушах Кошелева все еще звучал голос диктора, который невозможно спутать ни с чьим другим, и траурные, и победные звуки гимна...
— Пойдем, Сергей Владимирович,— словно издалека донесся до него голос Вавилова.— Посмотрим комнату ветеранов.
В фойе плескалось море человеческих голосов. Кошелев различал густые басы нижних октав и дисканты совсем юных мальчишек. Мальчиков в синих форменках с голубыми матросскими воротниками.
И вдруг тишина в комнате ветеранов, куда они с Вавиловым вошли. Лишь за дверьми глухой говор, гулом далекого прибоя.
Тишина... Скромно названная «Комната ветеранов» уже была музеем. Музеем подвигов, мужества и самоотверженности.
Тетради со скупыми записями, фронтовые газеты, снимки времен гражданской войны, мемуары... И фото — тех, кого уже давно не было в живых, и тех, о ком только что говорил Вавилов, кто стоял вокруг.
У Кошелева было такое ощущение, будто именно здесь с неразрывной последовательностью сплавилось великое прошлое с сегодняшней встречей, с мальчишками в гюйсах...
И вдруг, словно толчок в грудь, как удар в самое сердце: глаза в глаза на него с фотографии смотрел командир в реглане... Отец... Его отец...
ГЛАВА 9
Тихий отдаленный причал одной из многочисленных бухт Севастополя. Бухты с поэтическим названием — Омега. Уходило к горизонту багровое солнце, расколотое в море зеленоватыми буграми зыби, и волны перекатывали с горба на горб горячие солнечные осколки:
Остро пахло смолой, водорослями, солью и разогретыми травами раскинувшейся за причалами степи. На фоне синего неба четкими контурами выступили полуразвалившиеся стены Херсонеса.
Они с Фомичовым сидели на байке свежеокрашенной видавшей виды шлюпки, которая устало выползла на пологий песчаный берег и, отдыхая, лениво покачивалась с борта на борт.
Да, перед Кошелевым был тот самый Фомичов, о котором рассказывал Кравченко, о котором упоминали в матросском клубе. Фомичов — боцман парохода «Цесаревич Алексей», он же «головорез Сарган» и комиссар лоцдистанции, в которой служил лоцманом капитан Ко шелев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21