.. Первые аккорды... Жалкая техника, намек на то, что когда-то было...
Й сразу же позабыта «жалкая техника».
Разве можно было исполнять эту вещь так мелко, узко?! Не о его, Сергея, изломанной жизни, искалеченных руках она. Не о нем. О многих и... о нем тоже.
Кошелев играл и, как это прежде иногда бывало, глубже, острее проникал в сущность вещей. Извечные темы света и тьмы, жизни и смерти, борьбы и свободы... Но теперь это были не абстрактные истины. Ему виделось штормовое море, беспомощный корабль, искаженные ужасом лица, разорванные криком рты и смерть, подходившая, подползавшая все ближе... Чудились голодные, опухшие дети, обезумевшие глаза матери над трупом ребенка...
Перед ним оживали картины, все то, о чем говорил Фомичов. И отца он видел глазами Фомичова и сердцем своим. И... Веру...
Е-ели цель большая, настоящая, не для себя одного, когда жизнь твоя имеет смысл...
Герой, они вступили в единоборство со смертью, падая замертво, побеждали, потому что сражались за жизнь...
Траурные ритмы погребального шествия... Не один человек, народ поминает своих героев. Прерывистые вздохи и тяжкие рыдания, погребальный звон...
А дальше мощные хоры утверждают будущее, прославляют жизнь и свободу...
Последняя фраза... Но Кошелев не в силах оторваться от клавишей. Он играл ту прозрачную мелодию, которая слышалась ему с детства.
И об утреннем синем ветре, и о жемчужном тумане над розовым морем... О гордости и доброте... Все это было, было! В колыбельной песне, завещанной ему...
Смолк последний аккорд. Низко опустив голову, сидел Кошелев.
Долго, очень долго длилось молчание. Наконец он поднял глаза на Галину Степановну.
— Это прекрасно, Сергей Владимирович! Это прекрасно...— она улыбнулась.— У меня такое чувство, словно только теперь мы с вами по-настоящему познакомились. И... только теперь вы мне все рассказали. Все, и о себе
тоже.
Он молчал, потому что действительно открыл этой женщине душу, выразил то, что не умел передать словами, что умерло бы, если б было произнесено. И она поняла его состояние, его мысли и чувства.
— Ну что ж, не всем радость... И не всем только радость. А если страдание... Проходит время, и все вокруг вдруг окрасится каким-то ясным, необычным светом... Как солнце после грозы... Как воздух... и жизнь кажется чище, прозрачней,— продолжала она, словно теперь говорила сама с собой, отвечала каким-то своим мыслям.
— Напорное, лишь много пережив, начинаешь ценить, видеть то, что было когда-то для тебя скрыто,— негромко произнес Кошелев и еще тише заключил: — Если только встретится еще... такое, что можно будет увидеть, чему можно будет порадоваться...
— Зачем же так мрачно?! Найдете Надю, и с ней все изменится. Я сама в это верю. Сестра вам сумеет сказать гораздо больше, чем я...
Кошелев помолчал, машинально, по вдруг воскресшей привычке, массируя пальцы. Хотел спросить у Галины Степановны, что ей кажется самым страшным в жизни, и не решался, а ему так нужно было именно от нее это услышать... И все-таки-, глядя на свои руки и не видя их, спросил.
— Разве все перечислишь?! — Она вздохнула.
— Унижение. Самое страшное,— сказал он.— Как говорят французы,— когда тебя топчут, как камни мостовой. Хотят уничтожить, растоптать человеческое...— Хотел добавить: и не могут!., потому что думал в эту минуту о Вере... И побоялся, как бы Галина Степановна не подумала, что он говорит о себе. Его-то уничтожили. Почти уничтожили...
— Не надо... После такой музыки просто невозможно об этом...— проговорила Галина Степановна.— Лучше скажите, давно вы написали эту вещь?
— Да нет... что вы?! Лишь увиденное... здесь. Не мое...
— Так не бывает... Вы увидели, значит, ваша. И раньше, наверное, было... Конечно, было... И рассказать могли бы многое.
— Нет, нет! Вот вы сказали, что по-настоящему мы познакомились. Это не так. Музыка... Это не я... Я только зеркало...— взволнованно говорил Кошелев.— Обо мне вам ничего не известно.
— Кое-что все же известно,— Галина Степановна смотрела ему в глаза.— И не уверяйте, что, унижая, вас растоптали... Не уверяйте! Ваш друг Жюль рассказывал Вавилову. Ведь вы спасли Жюля.
— Потому что он мой друг. Как бы я поступил иначе?
— Но вы еще отдали свои документы, платье, даже папку с нотами совсем чужому, не знакомому вам человеку, которого никогда не видели.
— Об этом тоже попросил Жюль.
— И таких просьб было много. И в дни разгрома гитлеровцев под Сталинградом...
— Да, их национальный траур был нашим праздником! — Кошелев улыбнулся, вспомнив те дни. Он совсем потерял голову. Переводил сводки русских для Жюля, а потом уже напамять писал на листках календаря, на бумажных салфетках в кафе, в телефонных будках. Он готов был красками расписать вес дома, будь у него краски и допусти это Жюль: «Русские победили под Сталинградом! Разгром! Разгром! Смерть врагу!..»
Но от того, чтобы приклеивать к машинам фашистов листки: «Смерть вам, проклятые! Русские победят!..», от этого не смог удержать даже Жюль. Не удержал, потому что не было его тогда, после ареста Вики, в Марселе. А Кошелев исступленно писал и писал эти листки, приклеивал к кузовам, на ветровые стекла. Он готов был разделить участь Вики, оказаться рядом с ней...
— Среди участников Сопротивления была женщина... Красивая, милая женщина... Действительно героиня...— тихо произнес он.
— Вера Аполлоновна Оболенская! Мы все читали о ней. Вера Оболенская, посмертно награжденная французскими военными наградами и нашим советским орденом Отечественной войны первой степени. Вавилов писал о мужественной Вере Оболенской,— сказала Галина Степановна.— О ней, о редакторах подпольной газеты «Резистанс» Борисе Вильде и Анатолии Левицком. «Резистанс» — Сопротивление. Им принадлежит этот термин. Сопротивление врагу... Они оба тоже погибли. И многие другие русские, угнанные в лагеря... ,
— Значит, Юрий обо всем этом написал...— взволнованно произнес Кошелев. Вот почему здесь так встречают его — эмигранта. Вот почему так добр к нему Юрий, внимательны все другие. Отблеск героев лег и на него, живого... Неужели и ради него они умирали?.. Неужели и его жизнь что-то значит? А должно было быть совсем иначе. И он готов был в любую минуту принести себя в жертву, лишь бы жива была Вера. Но кому нужен был
он, его жизнь?!
— Да, благодаря Вавилову мы многое знаем о тех, кому дорога родина... И о вас тоже... И вы рисковали...
— Что я?! Шла жестокая война... А я недорого стоил!
— Так думаете вы. Другие иного мнения.
— Нет. Тут я сужу объективно... К тому же все это давнее-давнее. Потом была пропасть. Она все поглотила...
Галина Степановна легко коснулась его руки. Он не мог с благодарностью не улыбнуться в ответ на эту мимолетную ласку.
— Вы тоже обещали сыграть...— Он встал, уступил ей
место и отошел к окну.
Галина Степановна неторопливо перебирала ноты. Вдруг он воскликнул:
— Вавилов! Юра идет! Она подбежала, выглянула в окно.
— Я сейчас ему открою. Юра придет прямо сюда. Успокойтесь, Сергей Владимирович. Нельзя же так вол-новаться.— Она поспешила в переднюю.
Кошелев быстрым шагом ходил из угла в угол... Почему Юра так медленно, страшно медленно поднимается по лестнице, или это остановилось время?..
Наконец-то! Его шаги...
Вавилов вошел в комнату. Еще до того, как он заговорил, по его лицу, по лицу Галины Степановны Кошелев все понял.
Теперь он хотел одного: чтобы подольше молчал Вавилов, чтобы оставалась еще хоть маленькая, самая маленькая, самая ничтожная надежда... — Надежда Владимировна Кошелева...— Вавилов обернулся, посмотрел на Галину Степановну. Но она не пришла ему на помощь. Она смотрела на Кошелева, прикусив губу, сдвинув брови.
— Надя Кошелева погибла под Сталинградом,— сказал Вавилов.— Надя ушла на фронт добровольно. Похоронена в братской могиле...
Медленно, нетвердо ступая, Кошелев двинулся к двери. Он не слышал, что ему говорил Вавилов, о чем просила Галина Степановна. Только одна фраза стучала в виски, давила мозг. Только одна фраза:
«Похоронена в братской могиле...»
ГЛ АВ А 11
Нади нет... А утро все такое же ясное, светлое, как вчера. Все та же нарядная лакированная листва платанов за окном. Зеленоватая синь моря. Словно ничего не случилось.
Да, там, за окном, ничего не случилось.
Смерть Нади как будто обрубила все нити, снова вернула его к прошлому, о котором он не так уж много думал все эти дни. Это опостылевшее прошлое стало опять его настоящим и будущим. Стало еще более горьким после того, что он увидел и пережил. И вот обрывается еще одна, последняя, ниточка — письмо к Фо-мичоиу. Сейчас невозможно ехать к старику. Незачем Фомичову видеть Сергея Кошелева в таком состоянии. Радости это не принесет ни одному, ни другому.
Кошелев вложил в конверт небольшой листок, в котором благодарил старика за участие, за душевное тепло, за горькое счастье запоздалой сыновней гордости. И еще за яркую синеву севастопольского дня.
Нади нет... И не повториться синеве. Ничему никогда не повториться...
За любой день прожитой здесь жизни он бы отдал всю ту, прежнюю... И опять к ней возвращаться?.. А если?.. «Дорога к могиле»... Странно, что это сказал беззаботный, веселый «дядя» Паша... Билет заказан. Галина Степановна, Вавилов и его друзья об этом извещены. Все они дружно требовали, чтобы Кошелев сегодня, в воскресный день, поехал с ними на пляж, пока Мария Ивановна приготовит прощальный обед. Она тоже приедет на проводы...
Проводы... Поминки, а не проводы. Не выдержит он, сорвется. При Галине, при Вавилове, при Марье Ивановне. Разве хватит у него сил держаться естественио, просто? Сорвется, испортит настроение людям, которые были так добры к нему...
Пусть лучше и у Галины останется воспоминанием то, что сыграл он для нее. Это, а не мрачная его физиономия, убитый вид, при которых неизменно вспомнятся слова: «Что самое страшное?..»
Они все будут ждать. Но он извинится, попросит прощения... в письме.
Заказан билет... Он, Кошелев, уже не принадлежит себе. Он там.
В Марселе надо дождаться из рейса Жюля, поблагодарить... Все проходит, все остается, все разбивается... Вот и все, что предстоит еще сделать в Марселе... О том, что последует дальше, не обязательно думать сейчас, . Чемодан уложен...
Как в самый первый день, он пойдет к дому, где родился. К Дому, где о нем думали, о нем помнили и любили его... Какие красивые, какие глубокие слова: отчий дом!.. Даже... даже если отчий дом —лишь воспоминания. ..
Медленно шел Кошелев по уже знакомым улицам, через знакомый мост.
Железная ограда. Невысокий портал, с мраморной, лестницей...
Прощай, отчий дом... Прощай, такая короткая и такая большая жизнь. Рассказать бы о ней Жюлю. Но даже Жюль всего не поймет... Услышать — не значит пережить... Все, все останется в сердце... До самой последней минуты...
Он все стоял возле дома. Стоял и не мог уйти. Ребенком его отсюда увозили, теперь он уезжал сам. Мраморная лестница... Медные канделябры...
Вот здесь прошла, стуча каблучками, девушка. Девушка, которая так участливо к нему обратилась.
Не повторится это. Не увидит он больше серого дома и густых акаций у входа... Не увидит тех, с кем был все эти дни,— Вавилова, Галину, «дядю» Пашу... Они живут своей жизнью и даже не заметят, что сегодня с ними нет унылого, неуклюжего Кошелева, доставившего всем столько хлопот. Они так просто и бескорыстно согревали, своим теплом его, бесполезного человека, заражали неуемной радостью жизни. Исчезло одиночество, и он чувствовал себя как бы другим человеком.
Хохочет сейчас «дядя» Паша, плескаясь в воде. Вавилов улегся вздремнуть под какой-нибудь куст, Зика и Галина сидят на песке, возятся, наверное, с детьми...
Пришел и ушел встреченный ими человек. Прохожий... Пришел и ушел... ничего не сумев дать, ничем не сумев отплатить за все, что получил.
Опять один... Безрадостное, тяжкое возвращение к ненавистным будням Марселя. Одиночество, еще более страшное теперь, после встречи с родиной...
С метлой в руке из ворот вышла дворничиха, которую Кошелев поначалу и не заметил.
— Здравствуйте! Здравствуйте, молодой человек! — воскликнула дворничиха и поставила к стенке метлу, видимо, не торопясь приступать к работе.— Заходили к Анне Петровне?
— Нет... Не успел,— запинаясь произнес Кошелев, так неожиданно возвращенный к тому, полному ожиданий и надежд, первому дню своих поисков.
— А я сказала, что вы зайдете, и Анна Петровна сказала, что будет ждать. Ругала, что я не спросила вашей фамилии. Знаете, старые люди, у них всегда причуды. Теперь, говорит, все думать буду, зачем я понадобилась.
— Вы уж перед ней извинитесь...
— Сами извинитесь. Она, наверное, дома.
— Да, да, конечно,— согласился Кошелев, обрадовавшись отсрочке. Еще он может побыть на этой улице, поговорить с Анной Петровной, хоть и нечего ей, вероятно, добавить к тому, что ему уже известно.
В сумрачной прохладной передней он едва не столкнулся с Олегом... Пиджак у Олега был надет только на одну руку-, вторую он запихивал в рукав на ходу. Увидев Кошелева,*Олег оставил дверь в квартиру открытой и закричал:
— Несусь к своему оппоненту! Скоро вернусь! Умоляю, дождитесь! Только на двух предложениях заело! — Олег справился наконец с рукавом.— «Профессорша» мне такое перевела! Ужас!.. Там башмак. Башмак станины, а она написала — туфля!.. С ума можно сойти с этой туфлей! Дождетесь?
— Дождусь! — успокоил его Кошелев. Неужели он все еще кому-то здесь нужен?!
— Их дверь прямо! — прокричал Олег и ринулся на улицу.
Наталкиваясь впотьмах на какие-то твердые предметы, Кошелев добрался до нужной двери и постучал.
— Войдите! — донесся из комнаты звонкий голос.
Переступив порог, Сергей Владимирович огляделся, щурясь от яркого солнца.
В комнате была только уборщица. В пестрой косынке, в брючатах, она стояла на подоконнике и тряпкой протирала окно. Полы были уже вымыты, до блеска протерта легкая полированная мебель. На столе туго накрахмаленная скатерть. И цветы. Много цветов. Везде. На столе, на буфете, на телевизоре.
— Мне Анну Петровну... хотелось бы повидать,— проговорил Кошелев, оглядываясь, обо что бы вытереть ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21