Тарас Семенович отлично помнит капитана Кошелева, у которого был вестовым, когда мальчишкой пришел на «Цесаревича Алексея». В начале восемнадцатого пароход стал на прикол в Северной бухте Севастополя. Город В порт были заняты беляками. Команда «Цесаревича» разбежалась, поскольку ни денег, ни харчей никто не получал. Матросы пробавлялись рыбкой, которую ловили тут же, в бухте...»
Дальше записи в блокноте были перечеркнуты крест-накрест и на полях пометка: «взял».
Серж догадался, дальнейшее Вавилов использовал для своего очерка, и отодвинул блокнот. К нему он еще вернется.
На первой странице от руки несколько строк: «Дать вступление—обстановка вокруг Севастополя. Сиваш. Взятие Перекопа. Передвижение частей Красной Армии». Потом шел текст, напечатанный на машинке.
Серж полистал страницы. На полях пометки: «Развить», «Взять дополнительный материал», «Уточнить даты»... Пометки Вавилова. Конечно же, он еще работает над очерком. И Серж подумал, как непросто было журналисту отдать эти незавершенные записи. Ведь, говорят, люди пишущие даже близких не допускают в свою лабораторию.
Но, очевидно, такой уж человек Вавилов — ничего не делает наполовину. Тогда, в Марселе, при всем уважении к Жюлю, при всех стараниях того как-то обелить друга-эмигранта, Вавилов не пожелал даже из вежливости скрыть своих чувств, улыбнуться. А сейчас не посчитался со своим самолюбием автора...
Не привык Серж к такому открытому проявлению расположения или нерасположения к человеку. Он вырос в обществе, где все определялось лишь содержимым кошелька и положением.
Очерк начинался так же, как и записи в блокноте, с воспоминаний старого матроса. Но рассказывал он о прошлом не журналисту Вавилову,а студентам, собравшимся в своем клубе.
Серж улыбнулся, придвинул ближе лампу и продолжал читать.
«...На пароходе остались те, коми сбежать было некуда. Только непонятно, почему среди них оказался боцман Фомичов, здоровенный морячина, гуляка и не дурак выпить.
В городе взрывы, пожары, грабежи, поножовщина, а на «Цесаревиче» живем мы тышком-нышком, никого не трогаем, ни во что не вмешиваемся.
Поговаривали, правда, матросики промеж себя, что добре бы пойти в Одессу, к семьям. А то притулились в Севастополе к причалу — не в море, не дома... Говорили, говорили да и пошли к капитану. Объясняем — в Одессе семьи, как-нибудь прокормимся. Лучше таТй к причалу приткнуться. А Кошелев плечами пожимает. Про что толкуете, братцы?! Красные под самой Одессой. Как возьмут город, так меня враз к стенке. Только на семью свою беду накличу... Если уж уходить, так лучше на Кавказ.
Мы ему опять про Одессу. А он вдруг голос поднял: хватит, мол, митинговать!..
Тогда модно это было — митинги...
— Расходитесь, нечего попусту болтать!.. — приказал Кошелев.
А Фомичову хоть бы что. Стоит, с места не двигается, усмехается. Не боялся он Кошелева. Плавали всегда вместе. Фомичов как ни в чем не бывало свое ведет. Никакой, говорит, красным рации нет капитана расстреливать. И при красных пароходы кому-то надо водить. А ни я и никто другой делу этому не обучены. Что же до Кавказа... Так на тот Кавказ красные тоже придут.
Тут Кошелев как крикнет:
— Хоть ты, Григорий, из меня жилы не тяни, дай покой!..
Разошлись мы по кубрикам и так порешили: пусть капитан трохи охолонет и тогда опять до него пойдем.
Да только на другой день такая пошла круговерть и столько всяких дел посыпалось, что тебе из худой торбы зерно. Тогда, казалось, вроде бы одно с другим и не связано. А на самом деле получилась, как сейчас говорят, чисто тебе цепная реакция...
Надолго, навсегда, считайте, мне тот день запомнился.
С утра боцман Фомичов пошел утюжить Графскую пристань. А я большой аврал затеял в буфетной. Имел надежду где-нибудь в закутке пачку галет или еще чего разыскать.
Капитан у себя сидит, над картами морскими колдует.
Вдруг за иллюминатором как бабахнет! Я из буфетной пулей на причал, узнать, что случилось. Возвращаюсь, и тут меня капитан кличет.
— Что там рвануло? — спрашивает. Вроде бы вагоны со снарядами на угольной стояли.
Я, как всякий хлопчик, уже выведал.
Разговариваем мы с капитаном, и тут хозяин входит. Сам пан Сабинин. Тесть, значит, Кошелева. Откуда взялся? Как доехал? Не пойму. Поздравствовались Они с Кошелевым. И капитан их сразу же про свою жинку спрашивает, а тот ему про Саргана толмачит. Сарган, мол, такой-сякой, сорвиголова. Как пан Сабинин в поезде ехали, так все про розбишаку того, Саргана, люди гово-рили. Все безобразия в городе от него и его хлопцев. И взрыв не иначе, как дело его рук.
Капитан головой кивает и опять про свою жинку, а мне приказывает:
— Самовар дорогому гостю! Легко сказать — самовар. Чаю у нас только жменька,
может, и осталась. Ставлю я самовар и слушаю, как пан Сабинин севастопольское начальство крестит. И все за Саргана, почему не поймают.
Пока я самовар вздул, пан Сабинин за красных принялся. Перекоп захватили. Про это мы еще не знали. Перекоп — он уже тут, в Крыму. Значит, и в Севастополе скоро красные будут.
— Пора,— говорит пан Сабинин,— нам из игры выходить. Пароходы спасать.
Вошел я скатерку постелить, он и замолчал. При мне говорить не желает. А переборки у нас тонюсенькие, и так в буфетную все слышно.
Только я из каюты, он опять — за рыбу гроши! Спасать надо пароходы. Во Францию уводить. И «Цесаревича» уводить.
Дела пана Сабинина мне вроде бы без интересу, если б он нашего парохода не касался. Так ведь подбивает, гадюка, капитана с беляками во Францию «Цесаревича» уводить. Тут дело не шутейное. Хочешь, не хочешь — слушай.
Мы в Одессу рвемся. А тут — здрасте — уже не про Кавказ, а про Францию разговор пошел. Припекло, видать.
Подъезжает он к Кошелеву и так и этак, тот ни в какую: «Чего я в том Марселе не видел?!»
Ну, думаю, уже трохи легче, раз Кошелев сказал: «Не поеду!..» Мы его всей артелью как уговаривали, как доказывали, а он уперся, с места не сдвинешь!..
Вдруг, слышу, пан Сабинин ему так ласково объясняет: «Цесаревич» — приданое твоей жинки. Твой, значит, пароход, дорогой мой зять».
Схватил я самовар и в каюту.
При мне уже капитан как отрезал:
— Вы, дорогой мой тесть, самое что ни на есть подходящее времечко выбрали приданое передавать. Раньше-то вроде запамятовали. А теперь, как красные вот-вот пароход оттяпают, так — на, зятек, пользуйся пароходом, не жалко!..
Пан Сабинин, как ошпаренный прусак,аж подхватился. Уже и не до того, что я тут стаканы расставляю. Подскочил да как гаркнет:
- С кем разговариваешь?! — И опомнился. Сел, опять лыбится: — Что ты, Володя! Кто же отберет, если мы в Марсель идем? Французы народ цивилизованный...
— Ни к чему мне ваши цивилизованные лягушатники. Я здесь плавать привык.
— Что ж, оставайся,— говорит хозяин.— Оставайся, коль жизнь тебе копейка. Только моя дочь и наследник на днях в Марсель отправляются.
Капитан как грюкнет по столу:
— Никуда моя жена и мой сын не поедут! Им-то чего ехать?!
Я в буфетную. Не видел еще таким капитана. Всякое на судне бывало, а чтоб так лютовал, не видел.
— Не ты кормишь семью! Я ее кормлю! — слышу, аж визжит пан хороший.
— Так вы же жалования ни мне, ни матросам не платите,— это ему капитан.— Воровать, извините, не умею.
Ну, думаю, сейчас родичи за чубы схватятся. Только чую, пан Сабинин опять Кошелева, как девку, улещивает:
— Подумай, дорогой Володя, ведь Россия — большой тонущий корабль. Спасаться надо...
Семья семьей, а гроши да пароходы пану Сабинину тоже спасти охота. И давай он капитану байки рассказывать: того красные повесили, того расстреляли, того придушили...
Молчит Кошелев, слушает.
Тут бы к боцману побежать, он бы что-нибудь придумал. Так ведь как ушел, чертяка, так будто сквозь землю провалился. Нет его и нет.
Вдруг, слышу, шырк-шырк сапоги. Кто-то чуокой идет. Наши все в ботинках. Выглянул из буфетной — ихний Сабининский родич, белый полковник.
Пан Сабинин обрадовался подмоге. А беляк — тот вовсе не родича пришел проведать. У него совсем другое на уме. Ищейки его донесли, что Сарган, которого они всем скопом ловят, вроде бы на «Цесаревиче» прячется. Солдаты по судну нышпорят, а полковник прямо к Кошелеву подался.
Видно, дружбы промеж них особой не было, потому что пан Сабинин и сесть приглашает полковника, и чаек наливает, а Кошелев как воды, в рот набрал.
Дверь настежь, мне все видать, что в капитанской каюте делается.
Чаи распивать полковник не спи. Объявил, зачем он с солдатами на «Цесаревич» явился. От штурманской рубки ключ требует. А штурманская, между прочим, имеет выход на мостик и в спальню капитана.
— Под койкой, что ли, я бандита у себя прячу? — кричит Кошелев.
Сабинин змеюкой крутится. Мол, формальность, успокойся, дорогой зятек. Ему никак ссориться с Кошелевым нельзя. А полковник свое: обыск!
Довел офицер капитана до белого накала. Сколько Фомичов с ним плавал, да и я два года вестовым, всегда капитан тихо, спокойно говорит. Если даже «тромбл» какой на судне, тоже из себя не выходит. А в тот день его как подменили. Разозлился — не подходи! Оно и понятно. Где такое видано — в каюте капитана рыться?!
— Только шаг к моей спальне ступишь, за борт выброшу!— тихо так говорит капитан, а у самого голос аж хрипит.
Полковник за кобуру. Сабинин его за руку:
— Кто поведет «Цесаревича» и твою «Чайку»?..» Резко, неожиданно прозвучал в ночной тишине телефонный звонок. Серж вздрогнул, оторвался от чтения. Ему никто позвонить не мог. Видно, ошиблись номером.
Телефон продолжал звонить.
— Алло!.. — негромко отозвался Серж.
— Читаете или уже прочли? — донесся до него голос Вавилова.
— Читаю,— живо отозвался Серж, довольный, что никакой ошибки нет, и звонят в столь поздний час действительно ему. Совсем чужому человеку в такую пору не звонят.
— Ну, как? — поинтересовался Вавилов.
— Замечательно! — искренне вырвалось у Сержа.— И не потому, что это меня близко касается. Хорошо написано, я убежден, что всем будет интересно.
— Ну, спасибо. Теперь со спокойной совестью улягусь спать... А до какого места вы дочитали?
— Когда полковник белой армии собрался обыскивать каюту... капитана,— Серж из скромности не смог сказать «отца». — А... Сабинин... — он снова запнулся, но сказать «дед» не захотел. — Так вот... Сабинин спрашивает, кто поведет «Цесаревича» и «Чайку».
— Кстати, насчет «Чайки» Кравченко говорил, будто бы полковник обожал свою яхту, страшно гордился ею. Она действительно была так красива, что и Кравченко, и другие матросы бегали смотреть на нее. Когда стало ясно, что Севастополь вот-вот возьмет Красная Армия; полковник не то хотел продать, не то уже продал яхту Сабинину, толком этого Кравченко не знает, чтобы и «Чайку» отправить во Францию.
— Я слышал о каких-то пикниках на «Чайке». От своей бабушки. Но она ничего не говорила о Севастополе, о покупке яхты. Значит, «Чайка» ушла во Францию?
— Читайте, читайте дальше! Там все есть,— ответил Вавилов.— И не сердитесь, что позвонил, помешал. До завтра... Хотя какое же завтра? Уже второй час.
— Покойной нбчи, Юрий.— Только положив трубку, Серж подумал, что как-то само собой получилось: назвал Вавилова по имени. Ну, что ж, по имени так по имени...
Придвинув рукопись, Серж продолжал читать:
«Красуня «Чайка» принадлежала полковнику. Только полковник, как гончий пес, который взял след и не слушает Сабинина, к спальне капитана подступает. Кошелев ему дорогу загородил. Как столб стоит.
Пан Сабинин к зятю:
— Володенька, дружок, это же пустая формальность...
— В лицо мне плевать — формальность? — это ему капитан.
Сабинин к полковнику:
— Вы родичи, нельзя так! Тот через губу:
— Из-за каприза вашей доченьки и породнились, только к делу отношения это не имеет.
В эту минуту заявляется в стельку пьяный Фомичов. За той колготней я и не слышал, как он по коридору прошел. Вваливается боцман прямехонько в капитанскую каюту. Из увольнения, мол, прибыл!.. А самого и ноги не держат. Зашел, говорит, доложить и важное сообщение сделать капитану.
— Слушаю! — говорит Кошелев, а сам в его сторону и не смотрит. Не терпел пьяных. Только Фомичову его штукарство с рук и сходило.
Боцман наш глазами — луп-луп — забыл свое «важное сообщение»... И смех и грех!.. Паны переглядываются.
— Да что там у тебя? — Капитан не выдержал, хмыкнул.
И меня смех разбирает, схватил самовар и поскорей в коридор. А Фомичов про какую-то свою куму теревенит: сама гладкая, добру бражку варит, и бух: на «Чайке» все механизмы.поснимали, все навигационные приборы
раскурочили!.. Тут пан полковник как сказался. Носился он со своей
яхтой, как дурень с писаной торбой.
— Брешешь,— кричит и бегом на «Чайку». Пан Сабинин за ним. Как же им теперь ту посудину во Францию вести?
Вот такая получилась полундра.
Пока те носились по порту, я к Фомичову и все ему про Марсель объяснил. Он враз протрезвился и до капитана:
— Нельзя им дать «Цесаревича» увести! А Кошелев отвечает:
— Что поделаешь, Гриша? Россия тонет. Спасаются все, кто может...
— Тикают, как те крысы,— говорю.
— А мы разве крысы? — поддерживает Фомичов. — Вздернут меня красные. Хорошо, если на мачте, а то болтайся на обыкновенном телеграфном столбе. Веселенькое дело. Я ведь капитан, офицер.— Это Коше лев отвечает.
Фомичов, баром что напидпитку, а говорит разумно:
— Моряк — он моряк и есть. Ни волна морская, ни ветер штормовой не разбирают, чи ты капитан, чи боцман. Обоим однаково достается.
Молчит капитан. Много лет с Фомичовым плавал. Да и постарше, мудрее был Гриша.
Молчит капитан. Растерялся, вроде бы на мель сел... Как тут ему быть? По один бок — родичи, по другой — 'мы все. А он, рассказывали, тоже с матросов начинал. Уже потом какой-то родич выплыл, выучиться помог — в штурмана, дальше в капитаны.
И от нашего берега Кошелев отстал, и к тому толком не пристал.
Как тут не растеряться, как не почухать потылицу. Что было делать, выбирать надо — семья, эмиграция, сторона незнакомая, или одному оставаться, да еще чтоб перед очами торчал телеграфный столб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21