— Видел дом... где жили мои родители, где я родился. Узнал его... Странное, необъяснимое чувство,— глухо сказал Серж.
— Не такое уж странное... —задумчиво произнес Вавилов и вдруг вскочил: — Поехали1 Тетя Маня ждет.
— А как вы меня представите своей тетушке? — спросил Серж, когда такси мчало их по широким улицам, мимо зеленых парков и скверов к Слободке.
— Скажу, что вы мой друг, тоже газетчик, который, естественно, интересуется событиями давних лет. Это на случай, если тетя Маня спросит... Сразу правду говорить не стоит, это может как-то стеснить. Словом, так ей гораздо проще будет рассказывать о прошлом.
— Да, да, конечно... С чужим человеком ничего не нужно смягчать... А мне нужна правда, какой бы она ни была,— сказал Серж. Он хотел, очень хотел узнать, как все было в действительности. После рассказа Кравченко об отце догадывался, что и о своей дочери гранд-мама го-
ворила с предвзятым чувством. А сегодня... Сегодня, после того, как услышал, узнал, откуда эта трогательная мелодия, он должен был знать правду. Разве, несмотря ни на что, воспоминание о матери не жило в его душе? Словно она навсегда оставила ему частицу своей любви... Частицу своей души...
Быть может, мама напевала эту мелодию, укладывая его спать... Колыбельную песенку, которую поет ребенку только мать, пусть смешную, бесхитростную, но единственную. Ее не забыть, даже если голова седая. И, вероятно, у самых черствых при воспоминании об этой песенке могут вдруг увлажниться глаза. В ней первое знакомство с миром и надежная защита от всего неведомого, страшного — успокаивающий тихий голос матери. Он навсегда остается в душе, и, оставаясь человеком, уйти от него невозможно...
Правду, только правду... Мама все равно будет права. Все ей простится, хотя бы только за узнанную сегодня колыбельную песенку... И правда нужна, чтобы разобраться и решить что-то очень большое, очень важное, что касается не только его одного и без чего жизнь его снова превратится в черную пустоту...
ГЛАВА 5
Вавилов был совершенно прав, предупредив Сержа, чтобы тот «не наедался» перед обедом у Марии Ивановны. Кроме салатов из зеленого перца, огурцов, помидоров, росших тут же, во дворике, был подан особый соус из молодого барашка, синих баклажан, моркови и помидоров. Были еще фаршированные кабачки, жареная камбала, малосольная скумбрия и множество других блюд, при виде которых Вавилов пришел в восторг, объявив:
— Тетя Маня! Ты у меня гений!..
Стол был накрыт в саду-дворике, усаженном розовыми кустами. И Серж не мог налюбоваться алыми и чайными розами.
Вьющийся белый шиповник совсем закрыл стены летней кухни. Среди жестяно-зеленых листьев и плотных белых бутонов угадывалось небольшое оконце. Домик, казалось, был перенесен сюда из детской сказки.
Густая листва скрывала серый забор, а пространство возле дома было надежно укрыто шатром виноградных листьев. Наливающиеся соком, еще зеленые гроздья свисали над столом.
Это был не крестьянский двор и не городской цветник. В расположении розовых кустов, фруктовых деревьев, веселой кухоньки, кружевного купола из солнца и зелени было столько поэзии, что Сержу почудилось, будто здесь должна жить девушка, похожая на Красную Шапочку. А ночью в розовых кустах непременно щелкает соловей-соловушка. Не соловей, а именно соловушка.
Соловушка... Какая необычайная прелесть в этом русском слове. И они из далекого детства, эти русские слова— соловушка, Красная Шапочка. Из очень далекого. И тоже всегда жили в его душе... Он мог бы их сыграть. Сыграть настроение, которое сейчас его охватило.
Однако среди зелени и роз жила не Красная Шапочка, а пожилая женщина, Мария Ивановна, которая рассказывала Вавилову самые прозаические вещи. На перронах скопища людей. В вагонах теснота, духота — все хотят на юг, к морю.
Несмотря на преклонный возраст, Мария Ивановна держалась прямо, двигалась легко, уверенно. Лицо с морщинками у глаз, морщинами на щеках, где в молодости появлялись веселые ямочки, было добродушно-домашним.
Она производила впечатление заботливой матери семейства, которая провела жизнь между столом, покрытым белой скатертью, и погребком, где хранились варенья и соленья. Странно было не видеть за этим просторным столом детей, невесток, внуков.
Но жила Мария Ивановна одна и тяготилась этим одиночеством. Приход племянника и Сержа был для нее настоящим праздником. У заранее приготовленных приборов лежали накрахмаленные салфетки. Сама хозяйка тоже принарядилась: темное, из дорогого крепа, платье спадало мягкими складками, подчеркивая статную фигуру, не стесняя движений. Сшито оно было хорошо, однако большой круглый воротник и длинный ряд мелких пуговиц на груди придавали платью несколько старомодный вид. Впечатление это усиливала соломенная шляпка, лежавшая здесь же, на стуле.
Как потом выяснилось, и шляпку, и смешную кепочку Вавилова Мария Ивановна еще в прошлом году привезла из Николаева и была чрезвычайно довольна своими по-
купками. Несомненно, Вавилов надел эту кепочку, чтобы доставить тетке удовольствие.Во время обеда хозяйка несколько раз выходила из-за стола, подносила и подносила из кухни различные блюда домашнего приготовления, от которых совсем отвык Серж, с незапамятных времен питавшийся в дешевых кафе. Вместе с гостями она выпила вина и с аппетитом поела.
В первую минуту, при виде накрытого стола, Серж решил, что и десять человек не съедят всех этих яств. Однако на свежем воздухе, за легкой непринужденной беседой, за шутками Вавилова тарелки быстро опустели.
— У тебя, тетя Маня, как в однодневном санатории!— объявил Вавилов и, обняв тетку за шею, поцеловал.
— Льстец! Негодный льстец! — воскликнула очень довольная Мария Ивановна и, притворно отбиваясь от племянника, так отвела его руку, что Вавилов вскрикнул.
— Прости, Юрочка, я ведь нечаянно,— смешавшись, пробормотала Марця Ивановна.
— Нечаянно! Кисть чуть не вывихнула. Ничего себе женские шуточки...— потирая руку, буркнул Вавилов.
— Говорю же, нечаянно. Не сердись. Сейчас принесу твои любимые песочники.
— Ладно уж, если песочники,— сдался Вавилов. Мария Ивановна поставила на стол печенье, фрукты и уселась в удобное плетеное кресло.
Серж подумал, что сейчас самое подходящее время начать разговор о его родителях. Но Вавилов, закуривая, сообщил:
— Устал сегодня зверски —жарища на аэродроме страшная! Но информацию в газету успел дать на целых шестьдесят строк.
При слове «аэродром» Сержу припомнилась Анна Петровна, которая, вероятно, все еще дожидается там своей дочери. А ведь завтра вечером, пожалуй, можно попытаться навестить старушку. А пока... Он выразительно взглянул на Вавилова. Когда же, наконец, будет задан вопрос, с которого начнется разговор. Самый важный разговор, ради которого они сюда приехали.
Но Вавилов не успел заговорить, потому что Мария Ивановна, чтобы окончательно загладить свою невольную вину, потрепала его по щеке — небольшие глаза ее так и лучились — и спросила:
— Зачем же ты туда мотался, Юрка? — Обращение прозвучало так мягко, словно обращалась она к малышу.
— Немцев встречал. Делегацию,— охотно сообщил Вавилов.— Такие все хорошие ребята...
Лицо Марии Ивановны мгновенно изменилось. Она поджала губы и хмуро бросила:
— Все хорошие?! Не могут быть все хорошими... Ненавижу! Ненавижу и ничего не прощу!
— По-моему, ты с ними в свое время расквиталась! — Вавилов тоже стал серьезным, даже суровым.
— Мало,— полные губы ее побелели.— Мало я танком утюжила их окопы! Мало давила эту фашистскую мразь!.. Сколько ее еще осталось!.. — Она встала и ушла на кухню.
Серж растерянно смотрел на Вавилова. Милая, домаш-йяя тетя Маня и — «утюжила их окопы...». Как все это понять?
— Так оно и было...— Вавилов взял другую сигарету и пояснил:—Тетя Маня — подполковник танковых войск. На фронте была. С частями входила в Берлин... Только лет пять как на пенсии. Приехала сюда. Достался моим старикам этот домик в наследство. Ни за что из него в город переезжать не хотели. И тетя Маня здесь выросла, сюда вернулась.
— К розам... Хозяйству... — Серж развел руками. Он все еще не мог прийти в себя от изумления.
— Это у нее с прежних, довоенных лет... Мама рассказывала, что и девочкой она здесь возилась с землей. Кажется, в двадцать четвертом или двадцать пятом, меня тогда еще и на свете не было, техникум закончила. Стала механизатором, как сейчас говорят. И занесло ее не то в Петропавловск-Камчатский, не то еще в подобную глухомань. Из Владивостока пароходом ехать и ехать...
Мария Ивановна принесла кофейник.
— От кофе, я думаю, никто не откажется?! — спросила она. Снова то же выражение лица, в приветливых морщинах небольшие глаза.
— Села моя тетя Маня на пароход,— продолжал Вавилов,— а тут какая-то женщина попросила подержать ребенка, пока с вещами справится. Пароход отошел, а женщины все нет. Подбросила ребенка моей тогда еще совсем юной тете...
— Юной еще бы ничего. Так ведь имущества моего всего-то смена белья,— вмешалась Мария Ивановна, снова усаживаясь в кресло.—Ребенок проснулся, плачет. Развернула его—мальчишка. А в одеяле записка: «Васе три месяца. Меня не ищите!..» Три месяца! Куда мне с ним? Прошу, умоляю людей, возьмите мальчонку! Да кто возьмет! Время-то крутое... Мальчишка криком кричит. Надо чем-то кормить. Хорошо хоть капитан где-то в своих, судовых запасах малость сгущенного молока нашел. Простыней старых на пеленки дал. Вот и доехали до места. В бараке поселились — горе одно. Мы в бочке-, в холодной воде купались, и его купала. Уйду в поле, а Ва-сютка лежит один-одинешенек. Сейчас посмотришь, дети в тепле да в холе, а заболеет — умрет. Моему ничего.не делается. Вернусь в барак, лягу, а он прижмется ко мне, греется, мурлычет. Котенок, и только. Господи, думаю, уж лучше бы помер, чем вот так мучиться. И мне бы легче. Думаю так, а сама плачу —жалко. Привыкла потом, приспособилась. И такой он ласковый, тихонький растет. Смотрит глазенками своими и ждет. Приголубь только, приласкай — и хлеба не надо. Уже года три ему было, одни там приезжие просили — отдай нам, усыновим! Куда тебе, девке, с ним?! И замуж не возьмут. Тут, мол, знают, откуда мальчишка. Куда поедете — кто поверит, что не прижила его? А мне уж все равно было: поверят — не поверят. Сын, и все тут.
— Только напрасно вы с дядей Тимой все рассказали ему,— задумчиво произнес Вавилов и положил в пепельницу потухшую сигарету.— Напрасно...
— Не знаю... Подрос мальчик, вот и считала, что обязана сказать правду. Волновалась, долго не решалась. А он выслушал, обнял меня и говорит: «Я все давно знаю, мамуська! Добрые люди постарались. И люблю тебя и папу, и уважаю за все еще больше...» — Мария Ивановна прикусила губу. Она торопливо поднялась и ушла в комнату.
Как не вязалось первое впечатление, произведенное хозяйкой дома на Сержа, с тем, что он услышал... И те люди, которых он сегодня встречал, даже сердитая дворничиха, упомянувшая о своем возвращении домой после войны, и у нее могла быть своя, вот такая же сложная судьба. Во время гитлеровского нашествия растекались по дорогам Франции толпы людей, с детьми, с жалким домашним скарбом... Кто побогаче, те как-то находили с гитлеровцами общий язык. Уходила беднота. И голодала беднота. Так ведь Францию, можно сказать, подарили
врагу. А Россия сражалась. Истекая кровью, сражалась, не отдавая без боя ни одного клочка земли своей. Вот и судьбы людей трагичны и велики.
Да, он слышал, даже читал об этом. Но одно дело читать, а другое — вот так сидеть за столом с пожилой, доброй женщиной, которая словно создана для мирного домашнего очага, и такое услышать! Фронт... Окопы... Камчатка...
— Замечательная женщина,— в волнении произнес Серж.— Такое самопожертвование...
— Во всем! Именно во всем тетя Маня такая! —горячо подхватил Вавилов.— Знаете, она даже детей больше иметь не хотела. Вдруг, при своих-то, приемышу хуже будет. Жила им, для него. А тут война. Тимофей, муж тети Мани, на фронт ушел. Она тогда в танковых частях служила. Уехала инспектировать формировавшуюся часть. И в ее отсутствие похоронную принесли. Вася прочел — и на фронт... Погиб мальчик... Через три с половиной месяца... погиб. Что тогда с бедной тетей Маней было!.. Двоих потерять: мужа и сына!.. Почти одновременно. И удерживать ее не стали. Ушла на передовую... Одна теперь век доживает... Поедет в Сибирь к друзьям своим фронтовым или у нас иной раз недельку-другую побудет, но разве это спасает от одиночества?..
Вавилов вздохнул, замолчал. Молчал Серж, уж он-то знал, что такое одиночество... Тяжела, страшна судьба этой женщины, и все же сохранилось в ней душевное тепло для этих роз, для Юрия, даже для него, Сержа, незнакомого ей человека...
— Тетя Маня! Иди к нам, тетя Маня! — крикнул Вавилов в открытые окна комнаты.
— За Марию Ивановну!—восторженно предложил Серж.
Мария Ивановна вошла, улыбнулась, хотя глаза ее покраснели, припухли.
— Какие галантные кавалеры!.. А я чуть не забыла угостить вас персиками.— Она поставила перед Сержем большое блюдо.
— Знаешь, тетя Маня, что мы хотели бы услышать от тебя? — заговорил Вавилов.— Ты расскажи нам...
— Никаких боевых эпизодов, как ты выражаешься, я рассказывать не буду,— перебила племянника Мария Ивановна.— Мы с тобой, кажется, условились,
— Что ты, что ты! Никаких эпизодов! — смеясь воскликнул Вавилов.— Уговор есть уговор!.. Ты лучше о Кошелевых. Все, что ты о них знаешь.
— О Кошелевых? О Ларе и капитане Кошелеве?.. Когда ж это было!..
Серж почувствовал, что бледнеет, услышав имя своей матери. Лара... Лариса... Значит, Мария Ивановна ее знает, хорошо знает, если называет уменьшительным именем!
Вавилов выразительно взглянул на Сержа: не напрасно я тебя сюда привез!
— Что же рассказать, Юрик? Что ты хочешь услышать? —с некоторым недоумением спросила Мария Ивановна.— Ты и в письме меня о Кошелевых спрашивал. Объясни, что тебя интересует?
— Все нас интересует. Все, что вспомнишь. И уж, конечно, потом я тебе объясню, почему нас интересует.— Вавилов положил руку на пальцы тетки и чуть-чуть их пожал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21