повесть
ГЛАВА 1
Палуба мягко покачивалась. Покачивалась луна. Скрывалась и снова появлялась в иллюминаторе. Может, так кажется, что все изменилось. Только кажется. А ночь все продолжается, бесконечная, черная. Она начиналась в каком-нибудь маленьком бистро, переползала на туманную набережную, ползла дальше к вокзалу, зябла в сыром сквере на затерянной в укромном месте скамье.
Только бы не попасться на глаза ажану. Тогда... Тогда полицейский потащит в участок. Суд за бродяжничество. Правда, формально у него, Сержа, есть дом. Но порога этого дома он не переступит никогда и ни за что.
Тяжелая, черная ночь... Первое время она бывала гораздо короче и заканчивалась в каком-нибудь неожиданном месте.
Однажды он проснулся в незнакомой комнате. Колченогая железная кровать, красное облезлое кресло, таз и кувшин с водой на замызганном кухонном столе, туалет, сооруженный из двух ящиков. На полу — придавленное туфлей — кружевное жабо.
Рядом с его головой на подушке — голова женщины. Миловидное некогда лицо иссечено морщинами, отросшие у корней седые волосы.
Как он попал сюда?.. Ах, да: кружевное жабо!..Женщина сидела в темном углу бистро, и он, Серж, разглядел лишь кружево, топорщившееся на пышном бюсте. Тонкие кружева королевы Виктории. В тот вечер Жюль принес в карманах плоские бутылки, купленные в рейсе.
Пили ром и джин, какое-то бренди. Угощали всех вокруг. Пусть все пьют, пусть всем будет весело.Посетители не отказывались, но округлившимися глазами наблюдали за ним и за Жюлем. Бармен делал вид, что это его не касается. Не хотел портить отношений с Жюлем.
Собственно, пил, пил и пил он, Серж. Жюль отправился бы к праотцам, если б проглотил хоть треть всех этих смесей.Совсем выпало из памяти, когда и как подошел к женщине. Где-то они были. Где-то еще, прежде чем приехать сюда.Лицо женщины — в сером свете хмурого утра — желтое, как старая нотная тетрадь,.. И кружева королевы Виктории... От прошлого.Стараясь не разбудить хозяйку, Серж осторожно сполз с постели.В кармане пиджака недопитая плоская бутылка. Это Жюль позаботился. Как он, бедняга, добрался до своего парохода?.. Наверное, уже ушел в море.
Хорошо, что с утра можно выпить, почувствовать прилив бодрости и как-то начать ненужный день.Несколько глотков останется и для «королевы Виктории». Серж нагнулся, поднял кружево, бережно сложил его на туалете, поставил рядом недопитую бутылку и вышел.
Туман...Желтой медью плавятся фонари у входа в театр. Но что ему до театра, до Алин? Случайно приплелся сюда. Разве он думает об Алин? Ему все равно, примадонна она или нет. Может, давно уехала в Париж. Прошлое, как смытая дождем афиша...
Холодные огни театра — огни другого мира. В порту они проще, уютнее...Бармен, вероятно, знает, ушел ли в море Жюль... Неужели опять дождь?.. Бывает, иным повезет — заснут, не подозревая, что им уже не проснуться. И ему бы так, ничего не подозревая, лечь на скамью...
Проклятый дождь!..Вымокнешь, околеешь от холода в сквере. Будь он француз, выбрал бы уголок потеплее — где-нибудь возле отдушины. Но все эти места у ажанов на примете. Нель-
зя рисковать...Однако до ночевки на скамье еще далеко. Надо поскорее добраться до кабачка. Если б хватило сил идти быстрее... Теплый, густой табачный дым над столиками. Каждой клеточкой тела чувствуешь живительное тепло. Расслабить плечи, ноги, руки, сведенные холодом.
Бармен почти благосклонен: утром, перед уходом в море, забегал месье Жюль. Вот просил передать..
На стол легли монетки. Смешной Жюль!.. Остатки его жалованья. Но он, Серж, не возьмет денег!.. Удивленный взгляд бармена.
Разве что стаканчик. Сержу кажется, что не он, кто-то другой попросил тот стаканчик. Но удивление на лице бармена уже сменилось снисходительной усмешкой.
Нет, нет, Серж вернет деньги другу. Непременно. Больше всего он старается убедить в этом самого себя.
А потом, кажется, в тот же вечер или через неделю, все сливалось в одну черную ночь — он влез в какую-то шумную компанию. В такси кричал своим новым приятелям: «Я великий пианист! Величайший!..»
Кричал в воровском притоне, куда они приехали. Что-то говорил о Шопене. Они от души хохотали над ним и над Шопеном... Сколько прошло там ночей?.. И не вспомнишь!.. И опять бистро — «господин Жюль обещал за все уплатить»... и опять скамья в сквере... Не веря себе, исступленно клялся: верну долг Жюлю... Все как обычно...
Страшно стало лишь однажды, когда из зеркальной двери отеля на него в упор глянул немолодой, заросший субъект с опухшей физиономией, с трясущимися синюшными руками. Эти трясущиеся, нечистые руки были его руками. Длинные, когда-то сильные пальцы пианиста, которые в их первую встречу так восхитили Алин...
Жюль видит этот скелет с опухшей головой и, пытаясь помочь, лишь продлевает агонию. По утрам казалось, что переползти из одной черной пустоты в другую нетруд-
но... только не самому. Добровольно даже свой сырой сквер он оставлять не собирался. Пусть все идет еамо собой.
Тогда, среди приятелей, в притоне, на него что-то на-шло. Он говорил о концертных залах, об Алин и цветах. Воры хохотали, и он хохотал вместе с ними. Подружки этих ребят все просили рассказать, какие пеньюары по утрам надевала Алин и правда ли, что у таких дам шелковые подушки.
Они не смеялись. Они хотели всему этому верить. Очень хотели верить, что он скатился «оттуда». Если так, то почему бы им когда-нибудь не подняться, не попасть «туда», где на белоснежных скатертях, запросто лежит столовое серебро, а полы устланы толстыми коврами.
Одного он не сказал о себе. Главного. Наверное, с этого главного все и началось. Но то единственное, что не подлежало осмеянию, жило в нем самом. Всегда. Вероятно, оно и мирило его с мокрой скамейкой. И уж, конечно, именно это погубило его.
Даже когда все рушилось, когда вокруг остались одни осколки, ему и в голову не приходило сразу подвести черту. А бедняжка Алин надеялась. Надеялась хоть что-нибудь сохранить от прежнего. Хоть его имя.
Да, именно так она думала, потому что наступило время, когда он увидел Алин такой, какой она была на самом деле. Не придуманной им самим.
А до той роковой поры он, сам того не сознавая, заставлял ее говорить то, что хотел услышать, чувствовать так, как чувствовал он. Ради той, созданной им женщины, он отрешился от всего, что называлось жизнью, приковал себя к роялю. Ради нее добивался успеха. Долгие годы она жила в его музыке, и всем, чего достиг, он был. обязан Алин, чувству, которое пробудила она...
Миром правит прекрасное... Музыка — откровение!.. Как проникновенно произносила это Алин. Прекрасная, как нимфа, Алии,— отзывались о ней окружающие. Брак с русским пианистом тоже прибавил очарования ее облику.
Неудивительно, что за ней тянулся хвост поклонников.: Они нужны были ей, эти поклонники, как цветы, костюмы и украшения. Только для артистической карьеры, мой милый Серж...
И, о боже, какой банальный конец— любовник в супружеской постели!.. Настолько банальный, что напрашивалась лишь одна фраза: что ж тут такого?!
«Что ж тут такого? Не ты первый, не ты последний»,— чересчур уж беззаботно сказал Жюль. Он, бедняга, сидел тогда на мели. Война. Безработица... Изредка случайный заработок в порту.
Что ж тут такого... Да ничего!.. Ничего, потому что отнюдь не это послужило причиной разрыва. Все было гораздо проще и гораздо сложней и началось задолго до истории с супружеской неверностью. Если совсем честно, то измену Алин нетрудно было оправдать. Слишком уж холодными и безрадостными стали их отношения. В страшные годы войны иногда сразу, иногда исподволь Обнажались человеческие души. Первое время Алин с ненавистью, с презрением говорила о «бошах». А потом пела для них и, игриво улыбаясь, принимала ухаживания и
цветы. Он не понимал ни Алин, ни себя. С детства ему внушали дед и гранд-мама: России не существует. Россия была раньше. А теперь Совдепия. Совдепия, которая отняла у него родной дом, состояние, мать. Серж тоже умер бы с голоду, как умерла его мама, если б не решительность гранд-мама, «этой святой женщины»,— никогда не забывал добавить дед.
Отец погиб еще раньше мамы. Но о нем, об этом «невежественном и грубом типе», говорили редко. Гранд-мама называла его не иначе, как «этот тип». Еще бы! Ведь он разорил и погубил ее дочь. Из-за него Лара осталась в России... Образованная женщина, прекрасная пианистка, подававшая большие надежды, и вдруг — грубый, простой матрос!.. Бедная Лара за все это жестоко поплатилась.
Кроткая, впечатлительная, она словно находилась под гипнозом у этого неотесанного мужлана. Из-за него пренебрегла материнским долгом, бросила сына. «Если б не гранд-мама, эта святая женщина, что было бы с тобой, мой м-альчик?..» — вздыхал дед...
Серж не помнил матери, но проникся к ней жалостью, несмотря на утверждение гранд-мама — «таких женщин презирают».После обеда гранд-мама обычно читала «Возрождение», выходившую в Париже русскую эмигрантскую газету. В ней неизменно предрекался провал очередной пя-тилетки, сообщалось о голоде и нищете в истерзанной
большевиками России. «Боже милостивый! До чего довели такую богатую некогда страну!» — заключала гранд-мама со слезами на глазах.
Серж норовил улизнуть до того, как старуха принималась за газету. Слышать каждый день один и тот же раздраженный голос, одни и те же статьи вперемешку с мелкими сплетнями и переругиванием с другой такой же эмигрантской газетой было невмоготу.
— На что надеялась Лара? Как могла довериться человеку не нашего круга, к тому же такому недалекому и бессердечному? Загубил ее, загубил семью,— с ненавистью говорила гранд-мама. Но Серж почему-то и к отцу не испытывал никаких враждебных чувств. Все это как бы не имело к нему отношения. Никого он не помнил и почти ничего своего, личного в памяти не сохранил. Разве что мелодию...
Вероятно, она была из далекого прошлого, эта про-зрачная, чистая мелодия. Почему-то он никогда не пытался воспроизвести ее на фортепиано. Да, скорей всего она была «оттуда» и всякий раз возникала неожиданно. Вдруг пробуждалась в нем оттого, что донесся низкий пароходный гудок или яркий солнечный блик упал сквозь листву на землю. Какие-то совсем разные вещи будили в нем ускользающие, давние и смутные воспоминания. Зеленый, пронизанный солнцам шатер листвы, белая лестница, факел бронзового канделябра. Откуда это в его памяти, он не знал, как не знал, что за мелодия слышалась ему в прозаическом басе гудка.
Возможно, что благодаря незнанию он и приписывал неясные эти ощущения тому времени, когда еще ребенком жил в России. Никому он об этом не говорил. Да по существу, и нечего говорить даже в том случае, если б пути к прошлому не были бы для него отрезаны...
Он ничего не спрашивал о своих родителях, почти не думал о них. Каждый день — семь часов у рояля. Каждый день, помимо других занятий.
Гранд-мама сама наблюдала за уроками. Сухонькая, сгорбленная, сидела она в углу дивана, придирчиво слушая игру внука. По отдельным замечаниям он догады-вался, что столь же ревностно она следила когда-то за игрой на фортепиано своей дочери. Думала — Лара «сделает карьеру»... Теперь все надежды старуха возлагала на внука, надеясь снова обрести утраченное. Во имя
его же, как она утверждала, блага беспощадно лишала мальчика детских игр, прогулок и забав.
«У великого ученого, у большого музыканта не спрашивают, какой он национальности»,— вырвалось у нее однажды, когда вконец утомленный Серж сказал, что больше не в силах играть гаммы. Несмотря на разговоры о том, как гранд-мама спасла внука от голодной смерти, старуху, видимо, угнетало сознание, что Серж и не русский и не француз, бесподданный, и она старалась обеспечить ему хоть какое-то будущее.
Деньги от продажи парохода целиком пошли на воспитание мальчика. Уроки музыки, гармонии, сольфеджио, английский язык... Нет, у Сержа не оставалось времени на размышления ни о своем положении эмигранта, ни о прошлом своих родителей. Не было времени и на то, чтобы вести беспечный образ жизни, какой вели его сверстники. К семнадцати годам он окончательно уверовал в то, что сможет немалого достичь.
Смерть деда глубоко его опечалила, но рояль по-прежнему стоял открытым.Алин встретилась, когда он уже начал выступать с концертами. Загадочная, недосягаемая тогда Алин. Пора влюбленности была лучшей в его жизни. Даже сдержанный, суровый Иоганн Бах звучал по-иному. Новое, гораздо более глубокое содержание вкладывал Серж во все, что играл, щедро выплескивая свои чувства. Жадно воспринятый окружающий мир, окрашенный в необычайно яркие цвета, воплощался в музыке. Тогда он не думал о карьере, только об Алин. Несмотря на нелады в семье, он был счастлив.
Гранд-мама встретила невестку с подчеркнутой, слишком подчеркнутой любезностью. Но сколько скрытого яда было в каждом обращении к Алин. За обедом газеты отошли на задний план. В присутствии жены Серж должен был выслушивать многочисленные экскурсы в историю, начиная с мужественной княгини Ольги, первой принявшей христианство, до стихов Некрасова. Гранд-мама даже самолично переводила: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет...» Она могла без конца говорить о румянце «во всю щеку», о тяжелых косах русских красавиц, подметив, что Алин злоупотребляет косметикой и ее светлые легкие волосы не очень густы.
Поводов для всякого рода язвительных замечаний, недовольства и обид гранд-мама находила предостаточно.Сержа бесили ее нападки на жену, и в то же время ему было жаль старуху, для которой он был единственным-утешением. Понимал, что гранд-мама ревнует и в слепой любви своей калечит ему жизнь.
Калечит потому, что все эти мелкие конфликты мешали ему думать, работать. И все же он был счастлив. Именно тогда осуществлялись мечты гранд-мама. Она умерла, уверенная, что «будущее мальчика обеспечено»... Вскоре ему предложили заманчивое турне: Европа, Америка. Этим он обязан Алин. Правда, Жюль, как-то вскользь заметил: «Это ты отдал ей свои богатства! Все, что имел...»
Но в любви, наверное, всегда так: счастлив тот, кто отдает всего себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21