С той минуты, как Сергей увидел портрет отца и до встречи с Фомичовым, он был в смятении. Фомичов найден. Фомичов, который, конечно, знал о сестре; ведь отец до последнего дня своего служил вместе с ним. Это странное состояние усиливалось еще тем, что «Пчелка» «дяди» Паши летела в Севастополь так, словно участвовала в автомобильных гонках.
Очень, очень вовремя за Вавиловым и Кошелевым заехал в матросский клуб «дядя» Паша. Был он в самом благодушном настроении. «Домочадцы истекают слюной», глядя на вареники с вишнями, приготовленные «самоотверженной Галиной»...
Но «дяде» Паше не удалось закончить тираду. Вавилов прервал его, сообщив о том, что стал известен адрес Фомичова.
Посвященный, как, впрочем, и все окружающие, в дела Кошелева, «дядя» Паша, тут же забыв о варениках, объявил, что это именно тот самый случай, когда их выручит «Пчелка».
— Едем в Севастополь! — не раздумывая, сказал он.
Даже деятельный, экспансивный Вавилов воскликнул: «Без обеда?! Лучше с утра...» «Дядя» Паша хмыкнул, потрогал шины, и сказал: «Тебе лучше, а гостю нашему и обед, и ужин поперек горла станут. Моя «Пчелка» туда мигом долетит...»
Сбегав через дорогу в буфет и запасшись пирожками, он сел в машину, послал воздушный поцелуй Вавилову и нажал на акселератор.
По пути «дядя» Паша сообщил, что «Пчелку» собрал он своими руками. Лона ни за что не хотела покупать машину. Она, как подавляющее большинство женщин, считает, что какие-то там шкафы и буфеты важнее машины. А ездить на «Пчелке» она, опять-таки, как подавляющее большинство женщин, любит. Потом шел обстоятельный рассказ о том, как «дядя» Паша обнаружил в горах разбитую, покореженную «Пчелку», как два отпуска возился с оформлением и ремонтом, как самолично перебрал и заменил все железо, и теперь «Пчелку» он не променял бы ни на одну, пусть даже новую машину.
Рассказа о достоинствах «Пчелки» хватило до,самого Херсона, где они заправились бензином. К Джанкою подъехали глубокой ночью. Передохнули и, едва занялся рассвет, двинулись дальше.
Мелькали встречные грузовики, самосвалы, легковые машины... Повороты, подъемы, спуски...
Соседи Фомичова, которого дома не оказалось, сообщили, где и как его разыскать. С вечера уезжает он рыбачить в бухту Омега, где у него небольшой курень. Там летом и искать его надо. Днем он обычно варит уху и отсыпается. И, действительно, Фомичова они нашли, но не в курене, а в шлюпке.
Убедившись, что это именно тот человек, который им нужен, «дядя» Паша повалился возле своей запыленной «Пчелки», прикрыл голову газетой и уснул. Его богатырский храп доносился даже к причалу, у которого сидели Кошелев и Фомичов.
Видимо, старик только что плотно пообедал. Об этом свидетельствовали рыбьи кости в казанке, стоявшем на банке.
Фомичов посетовал на то, что гости не приехали чуть раньше и не отведали его знатной ухи. Однако, услышав, кто к нему приехал, старик некоторе время пристально вглядывался в Кошелева, потом крепко, по-мужски обнял, прокашлялся, но все еще не мог заговорить.
Они разместились в шлюпке и, только закурив самодельную трубочку, Фомичов немного успокоился. И так же, как в первую свою беседу с Марией Ивановной, Кошелев не задавал вопросов. Он попросил, чтобы Фомичов сам ему все по порядку рассказал.
Многое из того, что услышал Кошелев, было ему известно из воспоминаний Кравченко.
Не торопясь, обстоятельно говорил Фомичов о том, как затопили в порту «Цесаревича», о «Чайке», которую он со своими хлопцами привел в такое состояние, что выйти из Севастополя ей было совершенно невозможно. И было совершенно ясно, что не случайно белогвардейцы явились на «Цесаревич». Сарган действительно был на судне. Но никому, даже Тарасу Кравченко, и в голову не приходило, что гуляка-боцман и Сарган — одно и то же лицо.
Спокойный ровный голос несколько не вязался с внешним видом рассказчика. Старик был живым, подвижным. Узкие карие глаза временами загорались былым лукавством. Смуглый высокий лоб, прямой тонкий нос, твердый, несколько выдающийся подбородок и густая шевелюра совершенно белых волос — даже теперь Фомичов был красив.
Он заметно оживился, вспоминая, как через несколько лет «Цесаревич» был поднят с грунта, как восстанавливали «Чайку».
— Вот как раз в тех восстановительных работах принимал участие Евграф Кириллович Вавилов, о семье которого вы упоминали,— попутно сообщил Фомичов.
— Мария Ивановна, сестра его жены, говорила нам, как капитана приняли за графа и арестовали,— сказал Кошелев, очень довольный, что уже сам как-то дополняет рассказ старика.
— В ЧК его поволокли. Я тогда уже был комиссаром у лоцманов. А Евграфа Кирилловича я отлично знал. Вот после того случая и подняли мы бучу. Что ж это такое делается?! Ведь они не военные, не капитаны всяких там рангов. Торговые моряки. Их нанимают, им платят,
а что не так — выгонят, иди боцманом, матросом. Какие они буржуи, если с нами в штормы, попадают, на мостике мерзнут, по двое суток не спят, аж глаза на лоб лезут от напряжения, чтоб на берег не выскочить да на меляку не сесть. Правда, в политике не очень-то разбираются. Но тут уже дело другое... Вот тогда-то мы и попросили капитанов, тех, кому доверяли, помогать флот восстанавливать...— Фомичов выбил свою короткую трубочку, старательно прочистил ее, аккуратно сдул с борта пепел. И даже в этой детали чувствовался прирожденный боцман, хозяин судна, у которого боцманских привычек не стерли никакие начальнические кресла.
Набив трубку и придавив табак огрубевшим пальцем с широким крепким ногтем, продолжал:
- Ну, и первым делом Евграфа Кирилловича попросили па флот вернуться. Владимир Иванович Кошелев тогда уже служил у нас в лоцдистанции. Надо сказать, что очень это стариков наших за сердце взяло, что пришли, мол, попросили. Не наняли их — раньше-то господа Сабинины нанимали...— Фомичов приостановился, бросил лукавый взгляд на Кошелева.
Тот усмехнулся, кивнул:
— Продолжайте, Григорий Семенович. Если б вам бьгл'а известна моя жизнь, вы поняли бы, что слова эти не могут меня задеть. Если б вы только приблизительно знали...
— Догадываюсь... Я самолично к капитану Вавилову явился. Так, мол, и так, просим... Понадобился, да еще попросили! Как тут не порадоваться, не погордиться. Уважение! И положиться на такого, как Вавилов, уже во всем можно.
И мне приятно было идти к нему. Он прежде и ко мне, ко всем нам тоже уважительно относился. И Владимир Иванович у него службу свою начинал. Совсем мальчонкой пришел к нам. Вовка-юнга... Все его так звали — Вовка-юнга. Куда ни повернешься — везде он. Все что-то мастерит, драит, швабрит. А уж как, помню, просился: поставьте на руль!.. Хоть немного бы мне за штурвал подержаться...
Мальчонка—он мальчонка и есть. Не откажешь. Захудалую собачонку в море с собой прихватишь, и то матросы в ней души не чают. А тут паренек, да такой шустрый, смышленый. Услышал как-то случайно Евграф Кириллович, позвал меня: пусть, мол, этот постре-
ленок иной раз на руле постоит. Я старшего штурмана предупредил... Вот и допустили к штурвалу Вовку-юнгу... Смотрим мы, юнга наш как по ниточке корабль ведет. Нужно конец оплести, петлю, огон сделать, флаги сигнальные выпустить — все, как нельзя лучше, умеет. Все матросские науки превзошел. С иного и к сорока годам хороший матрос не получается, флаги спутает, концы не свяжет. А этот поднимет флаги расцвечивания. Они, знаете, пучком связаны. И вот уже высоко над судном рассыпятся этаким веером. Особый шик так флаги поднять. На других судах только рты поразевают на такое художество. Помню, Вовке-юнге тогда и семнадцати не было... Как-то в шторм... Каждая пара крепких рук нужна... А тут топовые огни погасли, никто и не приказывал, да и не заметил, а наш Вовка уже на мачте. Скажу вам, не каждый решится, не каждый сумеет вскарабкаться на мачту, когда судно то на один, то на другой борт положит... Вот тогда и порешило матросское братство — помочь нашему юнге пойти на капитана учиться. Шапка по кругу. Кто пятак, кто гривенник. А кто и полжалования отдал. Не жаль на доброе дело...— Тень улыбки скользнула по темным обветренным губам старого моряка.— Ну, а я человек холостой. Довольствие имел полное на судне. Вполне мог и Вовке-юнге на время экзаменов помощь оказывать. Ну, а. он, понятное дело, ничего этого не знал. Верил, что от «неизвестного родственника» на него дары свалились... Так и выучился. Радовался, конечно, вместе с ним, когда он из отпуска приходил, сдавши экстерном экзамены в мореходных классах. Тогда наша мореходка, морской техникум так назывался. И всегда был Вовка-юнга у нас на виду, под нашей негласной охраной.
Кошелев догадывался, что именно Фомичов больше всех пекся о Вовке-юнге. Это было ясно по той теплоте, с которой он говорил о капитане, по тому, как встретил самого Сергея. Так встречают сына человека, который был дорог, близок. Прежде чем старик подумал, что ж из себя представляет сын его друга,. первым побуждением при неожиданном появлении Сергея Кошелева было желание и в нем увидеть близкого, обнять, прижать к груди. И радость, и волнение, с которыми протянул ему, Сергею, руки Фомичов, были достаточно красноречивы.
— Вот так и стал штурманом, потом капитаном мальчонка-юнга,— улыбаясь заключил Фомичов.
— Но почему вы убедили его, что деньги от «неизвестного родственника»? Почему не сказали правды? — спросил Кошелев.
— Не принял бы твой родитель от нас этих денег. Знал, как горьки они были, пятаки матросские. Да и не хотели мы, чтоб кому-то обязанным себя считал... Порешили — пусть, как в книгах,— неизвестный, мол, благодетель... И знаете, как стал наш Вовка-юнга Владимиром Ивановичем, штурманом дальнего плавания, так всех нас на «Цесаревича» перетащил...
— Он уже был тогда женат?
— Какой там! С Ларисой Александровной познакомился капитаном. Ехала она из Батуми с родителями своими, хозяевами «Цесаревича». Те за карты. А Лариса Александровна на мостик. Славная была девушка, приветливая, простая, даром что из Сабининской семьи. И такая у них любовь была удивительная. На судне ведь от матросских глаз не укроешься. Смотрим, и капитан ходит сам не свой. Наконец и родители кое-что заприметили. О Владимире Ивановиче и слушать не хотели. Да ведь что любовь не придумает?!
Вышли однажды в море. Идем в Новороссийск. А Лариса Александровна на глазах у всех из капитанской каюты выходит... Господин Сабинин, говорят, потом на себе волосы рвал. Но на уступки пришлось идти. Хорошая получилась пара... Сколько потом ей перестрадать пришлось. И ничего. Все с улыбкой, спокойно. Владимир Иванович, он человек ко всему был привычный, а Лариса Александровна, как травинка, в чем только душа держалась; ей, понятное дело, трудно было. И холодно, и голодно. Вот только, когда ребенка увезли, тебя, значит, тогда ее подкосило. Болела, думали, и не подняться ей, а потом поправилась. Работать стала, тоже у нас, в лоцдистанции. А еще через время девочка у них родилась.
— А сестру мою, Наденьку... видели? — тихо, чтоб не дрогнул и не выдал голос, не удержался Кошелев.
— Видел, конечно. Заходил к ним.
— Какая она? Скажите, Григорий Семенович, прошу вас!..
— Какая?! Известно какая: маленька, шустренькая... Только точно не вспомню, но кажется, беленькая ока была, в Ларису Александровну. Да и видел девочку я всего раза два или три... Вскорости меня в Азовское пароходство перевели. И уже много позже узнал, что умерла Лариса Александровна, а девочку подруга ее, кажется, бывшая их горничная, Нюра, к себе взяла... Точно не помню. Столько лет... прошло. Писал я раза два в лоцдистанцию, просил сообщить, не нужно ли чего дочери капитана Кошелева. Первый раз ответили, что все в порядке. Девочка растет, учится. Во второй раз письмо от самой Нади получил. Почерк, помню, еще крупный, детский, а написано чисто, грамотно. Спасибо, писала она, за внимание, за то, что помните о нас. Не нуждаемся, мы с мамой Нюрой ни в чем. Пенсию я за папу получаю. Скоро школу кончу и собираюсь так же, как папа, стать капитаном.
Насмеялись мы тогда с женой — «капитаном». Совсем, видать, еще глупышка. Тут меня на закупку новых судов отправили. А потом война... И своих-то растерял... Сын погиб. Жену... здесь она, в Севастополе, оставалась... расстреляли гады... Вернулся с фронта, я встретить некому...— Фомичов глубоко затянулся и умолк.
Тихо плескалась вода о борт старой шлюпки. Пронзительно вскрикивали чайки. Оттуда, с другой стороны бухты, за которой там дальше стояли корабли, ветер доносил усиленные мегафоном команды. Видны были пробегавшие по палубе ладные фигуры в брезентовых робах. Тесная группа матросов что-то устанавливала на борту серого корабля. А здесь, у развалин древнего Херсонеса, тишина. Тишина и всхлипывающие выкрики птиц.
Фомичов нагнулся, зачерпнул из-за борта воды, ополоснул лицо, смочил седые волосы под белым чехлом от флотской фуражки.
— И не верится, что прошла жизнь. Вот так — прошла. И нет ее. Осталось только то, что было вчера, и то, что уже навек останется с тобой... Воспоминания...
— Воспоминания... Это много. Если они есть, это очень много...— задумчиво произнес Кошелев.
Фомичов поднял голову, внимательно взглянул на Кошелева. Но тот не отвел глаз. Пусть много скверного было в его жизни, в его воспоминаниях. Но против своей совести он никогда не шел и подлого ничего не сделал. Пусть он в какой-то мере в ответе за то, что его увезли из России, в ответе хотя бы потому, что не умел и не мог
осудить стариков Сабининых. Как осудить, если видел от них столько заботы, столько добра...
Так уж сложилась его жизнь. Такова судьба...
И вдруг неожиданная, странная мысль: а ведь Юрий Вавилов, журналист, всеми уважаемый человек, хозяин своей судьбы, своей жизни,—ведь он сын такого же капитана, как и он, Сергей Кошелев. И не будь Марселя, не будь эмиграции, он, Сергей Кошелев, вероятно, держался бы так же уверенно, как Вавилов, так же говорил бы: наш район!.. Наша газета!.. Наш город!.. Слово «наш», которое никогда не употреблял он, Кошелев. Наш?.. Что?..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21