Без них Ряхки и Пиксы кто знает как долго сидели бы в «теплом домике» друг на друге. Рыба такой силой не обладала, была дешевой, и крыш таких над головой, как пааделайдцы, рыбаки возвести не могли. Но, несмотря на поживу нашу, убийство молодых тюленей, особенно детенышей, было варварской работой. Именно работой. Ни одни Пике или Ряхк не был столь бессердечным, чтобы шел удовольствия ради, из-за своего азарта охотиться — шел убивать.
Эти белоснежные зверьки еще не приучены опасаться, ничего еще не ведают, не умеют кого-то бояться, они не познали еще ни чужой, ни собственной злобы, ни разу они еще не уходили под лед добывать себе пищу. Мать все это время кормила их своим жирным молоком, и пока они доверяются любому живому существу. Вся эта минувшая двухнедельная жизнь была для них «прекрасной белой ледовой улицей». Тюлений детеныш не убегает от собаки, даже от человека, приползает к тебе, думая, что пришла мать. И вот когда он поднимает навстречу тебе свой ищущий носик, ты бьешь его острием пешни по голове, по переносице. Кость ломается, из носа хлещет кровь, зверек бьется в судорогах и затихает до того, как мать успевает высунуться из полыньи. На мгновение тюлениха оторопело смотрит на тебя и на собаку, издает странный звук, пытается выползти на лед и прийти на помощь детенышу, но, прежде чем ты успеваешь схватить пешню, она уже скрывается под спасительной ледовой крышей. То ли поняла, что детеныш стал твоей жертвой и тут уже ничего не спасешь? Случалось, что тюлениха, выбравшись на лед, старалась напасть на убийц своего детеныша. Если бы так было всегда, если бы между тюленем и человеком завязывалось нечто вроде борьбы, пускай и неравной, может, для человека это и было бы честнее. А так убивать беззащитных, доверившихся тебе тюленей — это душегубство. Однако шкурки, белоснежные шкурки двухнедельных детенышей самые дорогие, ведь они идут на шубы таким милым, таким нежно-чувствительным госпожам...
К счастью, тюленята не становятся добычей любителей, потому что «спортсмену-охотнику» дороже всего собственная жизнь. Мартовский лед у разводьев хрупок, полон ямин, но именно тут рождают на свет тюленихи своих детенышей. Сколько их, потомственных охотников с Кихну и Рухну, привычных с малолетства к этой опасной работе, так и осталось на тюленьей охоте! Много лет назад, еще до моего рождения — до моего появления на свет,— на тюленьей охоте погибли трое пааделайдцев, среди них мой дедушка по отцовской линии — Март. Как они погибли, никто не знает. Потом такого уже не случалось, но горя там видано вдосталь. У нас были хорошие ялики и действовал суровый закон — ни один человек на тюленьей охоте не смел отходить слишком далеко от других.
Ну так вот, пробиваются в сумерках мартовского утра к Пааделайду Яагуп, мой отец и дедушка Аабрам. Яагуп, перекинув лямку через плечо, тянул ял по лошади спереди, отец и Аабрам, чтобы не толочь мягкий снег рядом с ялом, подталкивали баграми сзади, собака шла обычно вслед за отцом — это была наша собака. Ночью выпал мокрый снег, и сейчас еще падали редкие крупные хлопья.
Ял был сделан из тонких, полудюймовых сосновых досок, и у него под обоими килями проходили два гладких полоза. Ялом пользовались как санками, а в нужный момент он становился лодкой. И все же тащить ял по свежевыпавшему снегу было нелегко. Будь сейчас скользкий осенний лед, Яагуп, мужик молодой, справился бы один. Теперь же на это требовалась мужицкая сила всех троих, а ее у Аабрама в лишке уже не было. Лодка была груженой: несколько десятков сырых шкур, пять из них от взрослых тюленей: собственные толстые полушубки из овчины, чтобы ночью не замерзнуть; мачта, гик и парус, из которого, оставаясь ночевать на льду, сооружали над ялом что-то вроде палатки, а когда плыли по открытой воде, то ставили в помощь веслам. Не было ничего такого, что бы можно было бросить на льду и облегчить груз. Нельзя было оставить ни маленьких легких санок с двумя длинными досками, ни связку веревок, ни ружья, ни трех буханок хлеба, ни куска копченого мяса, ни фляжки со спиртом, ни нарубленных из смолистого пня дров, чтобы на широком каменном плату на дне яла можно было развести огонь и сварить суп, даже с этим почерневшим от копоти плитняком нельзя было еще расстаться, хотя дома он ничего уже стоить не будет — мало ли таких камней на Пааделайде! Но ведь они пока не были на Пааделайде, до него надо было пробиваться еще добрых три часа.
Как раз когда они остановились, чтобы перевести дух и поменяться местами — была отцова очередь впрягаться в лямку,— Яагуп своим острым глазом углядел, как впереди, в нескольких страх саженей, какой-то предмет или животное вскидывалось на лед и тут же оседало в воду.
— Подзорную трубу!— выдохнул Яагуп.
Отец протянул Яагупу трубу. И тут же усилился снегопад, сузившееся пространство вокруг них заполнилось белой падающей мокрой ватой, в подзорной трубе толку не было.
— Зачем тебе труба понадобилась?— спросил отец.— Тюлень — откуда он здесь, в низовье, окажется?
— И тут, случалось, били их,— сказал Аабрам.
Они прислонились к борту яла, в таком густом снегопаде было трудно держать правильный курс. Вдруг гавкнула Полла, стала повизгивать и бегать взад-вперед.
— Молчи!— прикрикнул отец. Собака умолкла, и отец с Яагупом услышали слабый голос.
— Человек,— сказал Яагуп и перекинул лямку через плечо.
Яагупу казалось, что голос шел больше слева, отец считал, что прямо впереди, но Яагуп, кроме всего, еще что- то углядел, так что их следы круто свернули влево. Снег повалил еще гуще; выбирая направление, они могли полагаться лишь на свои уши или компас. Проволочив ял саженей двадцать, остановились. Теперь, кроме биенья своего сердца, они ничего другого не слышали.
— Нет тут на льду никого и ничего. А что там подо льдом, на это нашей мочи сейчас недостанет,— сметая с бороды снежные хлопья, сказал Аабрам.— Возьми по компасу на Пааделайд, и к обеду — дома!
Слово Аабрама, самого старшего и самого опытного охотника, было законом, но сейчас он говорил таким тоном, что Яагуп счел его слова скорее за совет, чем за приказание. Он, правда, все же вытащил из кармана маленький, изготовленный пааделайдским умельцем накиским Пээтером компас с дрожавшей стрелкой, но продолжал прислушиваться.
Когда они остановились, чтобы определить курс, то уже все трое услышали крик о помощи. Доносился он, правда, слабо, но это был голос человека, оказавшегося в беде. И они уже без слов потащились, сколько было сил, с груженым ялом на крик.
Обернувшись, Аабрам увидел, что их следы на льду делали полукруг, забирали слишком вправо. Изменил свой
белый цвет и след от правого полоза, он стал зеленоватым, и на нем выступила вода.
Снег повалил так густо, что Яагуп уже за два шага ничего не видел. Провались он под лед, его бы, конечно, вытащили, но это заняло бы время и было небезопасно, ведь ял был основательно загружен.
— Назад! Назад!— закричал отец Яагупу, и они с Аабрамом стали тянуть ял за корму на себя. Теперь уже Яагуп упирался в носовую часть яла. Ему приходилось быть осторожным, ведь толкни он со всей силой, и мог бы провалиться под лед.
Только оттянув лодку саженей на десять, они решились остановиться. Отец снова попробовал пешнем лед. Одним ударом, правда, уже не пробивал его, но лед здесь был все-таки недостаточно толстым. Он оттащил ял еще сажени на три, где было поспокойнее.
— В некоторых местах здесь проходит течение,— сказал Аабрам.
Один из лахтевахеских Пиксов, мяттаский Тоомас, года два назад распрощался тут с жизнью. Смелости у мужика оказалось больше, чем ума, и только в апреле, когда открылось море, труп прибило к берегу.
И тут же донесся ясный крик: «Помо... помо...»
Взгляды Аабрама, отца и Яагупа скрестились, у всех промелькнула одна и та же мысль: пограничник, кордонщик Высоцкий... Ехал с Пааделайда на лошади — вон как животное колошматит передними ногами, пытается упереться, но опоры не находит и, ломая копытами лед, снова проваливается. По этому, пусть слабому, голосу им все стало ясно, и видеть не надо.
...Отец был уверен, что это начальник заставы Высоцкий, другим пограничникам лошади не полагалось. Уверен был отец и в том, что Высоцкий ехал с Пааделайда. Он отказывался думать, что Высоцкий едет от Рахели. Но и без этой мысли, не допуская ее в сознание, его охватила злоба. Рыскает, черт, по семьям, вынюхивает, будто они на Пааделайде контрабандисты какие. Ведь знает, что здесь никто не занимается контрабандой. С мызой враждуют, но с казенной властью стараются ладить, чтобы не было неприятностей. Все же надо спасти, мелькнуло в голове отца. Сам провалился и безвинную животину в полынью загнал. Раньше надо было коня спасти, животина ни в чем не виновата. И не вызволишь кордонщика, пока лошадь не вытащишь, в смертельном страхе животина забьет подковами избавителя. Надо к лошади подобраться так, чтобы
набросить ей на шею веревку. И втащить на лед, а если не удастся, придется животину удушить, иначе Высоцкого не спасешь. Все займет время, и Высоцкий к тому моменту уже... «Не убий»,— гласит пятая заповедь. Они, конечно, постараются его спасти, если только им под силу будет.
В голове Аабрама копошились примерно те же мысли. Так же как мой отец не дозволял думать о своей жене, так и дедушка мой не допускал мысли, что Рахель, дочь его, путается с начальником заставы. Когда-то обещал выдать свою младшую дочь Рутть за Тимму — славного вдовца, но та сбежала с матросом финского судна еще раньше, чем Тимму успел прислать сватов. Пропала и пропала, до сих пор ни слуху ни духу. Элиасу писали из Америки, будто там видели Рутть, но пока ни одним знаком она о себе родителям знать не дала. Чтобы искупить вину сестры, за ее вероломство, а может, там и кое-что другое было замешано, только гордая старшая сестра, которая до этого отсылала всех сватов, взяла да и по своей доброй воле стала женой Тимму. Несколько лет прожили в ладу, и теперь бы Аабрам ничего не знал, если бы мать раза два не возвращалась от Рахели с заплаканными глазами. Значит, теперь этому конец! Господь бог сам послал наказание... Они, конечно, сделают все, что в их силах, только ведь лед слабый...
— Как бы самим не ухнуть,— сказал Аабрам и попытался было оттащить лодку. Но она ни на дюйм не подалась, потому что Яагуп держал ее за штевень.
Мысли Яагупа бились на свой лад. Он, правда, не думал о мызе или власти, не думал их ставить друг против дружки, и то и другое он ненавидел со всей страстью — власть еще больше, чем Маака. Ведь с властью, с кордонщиками, он имел дело каждый день, а мызе только раз в году приходилось платить ренту. На Пааделайде не торговали самогоном, не ездили за ним в Мемель или перепродавать куда на сторону, не возили пааделайдские мужики и другой контрабанды, разве что года два тому назад ходили на Готланд за точильным камнем, и то не тайком, еще до поездки сообщили на кордон, и на обратном пути туда заехали, за каждый точильный камень пошлину выплатили. И все равно сверх пошлины пришлось еще «на чай» давать, и довесок этот вовсе не был мелкой копейкой. Без него царские стражи не выпустили бы парусники в море, целыми днями кружили бы возле них, словно кто-то собирался вывезти какую-то тайну или провезти какое-то оружие для цареубийства. И почему нельзя было по-человечески обходиться — и так ли уж им требовалось бумагу марать и пустяковины читать! Если кордонщики кляли их, то, понятно, и они не титуловали пограничную стражу добрым именем. Спесь царских стражей для него, молодого мужика, была еще более непереносимой, чем для отца и Аабрама. И все же Яагуп ухватился за штевень яла и не давал стронуть лодку с места.
— Тонущему, кто бы там ни был, надо помочь,— сказал он.
— Тогда иди и тони с кем хочешь,— предостерегающе буркнул отец.
— Я не святой, чтобы с каждым!..— не думая, сказал Яагуп, вовсе не желая обидеть отца и Аабрама.
Яагупу было пять лет, когда после смерти матери его отец погнушался свояченицей Леной и отправился свататься в Оокиви. Рутть тогда сбежала с финном, и сотцу досталась Рахель, которая уже начинала ходить в старых девах и которую за ее гордыню прозвали Пааделайдской Святой. Теперь вот Рахель и показывает, какая она святая. А утонет Высоцкий, тогда...
Все это пронеслось у них в мыслях за те короткие мгновения, когда они перебрасывались между собой словами. Какие бы у каждого из них ни были побочные доводы, они оставались приморскими жителями, из поколения в поколение были с морем с глазу на глаз, и, хотя деды их и прадеды несколько столетий томились в рабстве, все равно они оставались приморскими жителями. Лежачего не бьют, попавшему в беду помогают, даже если он враг. Отогнав всякие мысли, отец еще раз попробовал пешней лед. В этом месте он был достаточно крепок. Вместе с Аабрамом они начали разгружать ял. Яагуп привязал веревку за кольцо на носу яла, перекинул конец через левое плечо, правой рукой потащил за собой санки, на которых лежали две доски и багор. Отпуская моток веревки и пробуя ногами лед, он двинулся в ту сторону, откуда до слуха его доносились редкие отчаянные всхлипы барахтающейся среди ледяного крошева животины. Шел густой снег, ничего не было видно. Он мог определять направление только по отдельным доносящимся звукам — шуму трущегося в разводье льда или тревожному ржанию лошади. На прежние следы яла надежды не было.
Толкнув санки еще шага на два вперед, Яагуп почувствовал, как под ногами оседает лед. Он быстро отошел назад.
— Помо... помогите!— донесся уже из снегопада голос Высоцкого — ничего разглядеть в снегу было нельзя. Все же голос послышался совсем близко. Видно, чуткое ухо животного уловило их перебранку; устремившись навстречу помощи, лошадь пыталась выбраться на лед именно с этого края и тут больше всего обломала полынью.
— Держись! Идем на помощь! — крикнул Яагуп.
— Помо... — В голосе Высоцкого прозвучала неожиданно возродившаяся надежда.
«Еще малость помокнет, глядишь, наш язык выучит»,— подумал Яагуп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27