Если бы Элиас поведал об этом несколько десятков лет назад, когда им на зуб положить было нечего и они в страшной беде позволили окрестить себя в русскую веру, если бы он рассказал им об этом тогда, когда у них из-за того, что от веры своей отступились, отобрали землю и крышу над головой и выгнали на пустынный Пааделайд, вот тогда бы они отправились — было бы только позволение уехать и место куда приклониться. Но в то время Элиас никого и никуда не мог повести за собой, хорошо хоть его самого старый Кивиряхк отвез в город к портному.
Последний раз побывал Элиас в родных краях перед своим вторым отъездом в Ригу, лет двадцать тому назад. За это время здесь многое изменилось. В деревне мало, на Пааделайде больше, чем он мог себе представить по письмам, которые получал отсюда. Деревня Лахтевахе со своими закопченными соломенными крышами курных домишек, как и прежде, ютилась на бесплодных землях, и хотя молодой барон фон Маак постепенно вместо отработочной барщины стал требовать денежную ренту — будучи дальновидным землевладельцем, он в придачу к рабочим рукам приобрел для своих мыз руки железные: пару сенокосилок и конных грабель и приводимую в действие лошадью молотилку,—деревне от денежной ренты и господских машин больше было забот, чем помощи.
На продажу ничего не оставалось, счастье, если скудное поле кормило хлебом семью. Те несколько рублей, что во время барщины тратили на железо и соль, кое-как еще наскребали в семье, но чтобы скопить со двора пятьдесят рублей земельной ренты, которую требовалось по «добровольному соглашению» каждый год вносить в мызу, главе семейства приходилось по весне забрасывать на спину котомку и отправляться на материк продавать свою рабочую силу — идти в Ригу добывать гипс, или в Таллин на строительные леса, или рыть на болоте канавы у какого-нибудь богатого мызника. На Сааремаа найти работу было трудно, поэтому был облегчен переход из одной волости в другую, с места на место — все равно собранные трудовыми пчелками взятки стекались в виде ренты к лахтевахескому Мааку.
Как и раньше, мыза и теперь высасывала из деревни соки, так что и те четверть века, что Элиас странствовал по белу свету, деревня по-прежнему была задавлена. Под осенним серым, свинцовым небом вращались крылья двух деревенских ветряков, но что там мололи жернова — зерно или мякину,— это фон Маака не заботило,— главное, чтобы арендатор своевременно и до последней копейки, согласно «добровольному соглашению», отдавал мызе назначенную ренту.
И на Пааделайде крутился общий ветряк Ряхков и Пиксов — двадцать пять лет назад здесь и духа мельницы не было! — он крутился под тем же позднеосенним свинцовым небом, но этот ветряк перемалывал зерно, чистое, купленное на торжищах Риги, Либавы или Мита- вы. В городе, конечно, можно было и готовую, в мешках, муку покупать и, возвращаясь порожняком с последнего рейса, привозить ее на судах домой, но женщины, особенно Зина Туулик, уверяли, что из купленной в лавке муки, которая, бывало, залеживалась и застаревала в мешках, не испечешь доброго хлеба, такого, как из муки своего помола. Тесто из покупной муки оставляло желать — именно так и говорили: «оставляло желать»,— вынутый из печи хлеб не всегда держал форму. В деревне же ничего не могли «желать» хлебу, и сколько в него вареной картошки добавляли, в замес годилось все, что не застревало в горле.
На Пааделайде хлебородных полей не было — откуда взяться такой земле!— на все десять пааделайдских семей, да, теперь уже на десять, вспахивался общий — из гравия, морских водорослей и привезенной на лодках с материка почвы — огородик, на котором выращивали брюкву, морковь и ранний картофель, но и этого на целый год не хватало, зимний запас картофеля приходилось покупать в деревне или выменивать осенью на свиней. И все же теперь на Пааделайде жилось куда привольнее, чем в Лахтевахе.
Море, которое в то время, как я уже говорил, всюду было гораздо щедрее теперешнего, выручало их. Оно, может, и раньше бы выручало, но до переезда на Пааделайд мужицкие руки и головы были слишком обременены скудным арендным подворьем и мызной повинностью. Им помогло море, теперь они были разлучены с землей и повенчаны с морем. Кроме моря, у них ничего не было, только этот пааделайдский уголок. Море давало им хлеб и одежду, и взамен они отдавали ему все до последнего — вплоть до жизни. Как говорят англичане:
Море с его рыбой на первых порах отвело от них голодную смерть, тюлени своими шкурами и жиром помогли пааделайдцам выбраться из «теплого домика» и заиметь каждой семье маленькую хибарку, а камни, которые они собирали на берегу моря и на судах, чуть больше обычных рыбацких лодок, вывозили с острова для мощения улиц быстрорастущих городов, позволили строить планы, каким образом выкупить у барона Пааделайд. Теперь, задним числом, можно сказать, что Пиксам и Ряхкам пошло на пользу то, что их выселили из деревни, потому что здесь, на Пааделайде, в обнимку с морем, они научились видеть дальше, но главным для них было: родное место навсегда! Пааделайд навсегда!
Когда старый Элиас, который, правда, мало обнимался с морем, но зато побывал гораздо дальше любого пааделайдца, больше видел, слышал и читал, попытался было отговорить их от мысли выкупить Пааделайд, они с Библией в руках выступили против него. У лисиц есть норы, у птиц — гнезда, и у человека должно быть на земле место, куда поставить ногу. И это место для них тут — на Пааделайде, рядом со своим единоязычным народом, а не на другом конце света. И в растолковании Библии Вейтлингом они особо не нуждались, считали, что прямо следуют Библии. Что касается того, что меняли веру, они оправдывались тем, что ни одну христианскую веру добровольно
Все, что ты делаешь, делай, вкладывая всю силу, вполсилы сделанные вещи никогда хорошо не сделаны.
здешние люди не принимали — мечом, насильно им сначала навязали католичество, а потом лютеранство. А почему они перешли в русскую веру, так это все знают — не по велению сердца, а под угрозой голодной смерти. Все три веры — католическая, лютеранская и православная — богатым на пользу, бедным в наказание. Они же, пааделайдцы, стоят на Библии. Кто осмеливается назвать их язычниками — пусть хоть вслушается в их имена, они библейские, а если какое русское или лютеранское имя из прошлого и затесалось, так это или русский поп нарек при крещении, или лютеранский пастор в церковной книге записал, отвергнув при этом библейское имя, предложенное родителями, посчитав его слишком малоупотребимым.
Что же до учения Вейтлинга, то со временем Элиас все же нашел среди Пиксов и Ряхков его сторонников. Жителям Лахтевахе или своим заказчикам он не стал предлагать Вейтлинга, по характеру своему Элиас не был таким пророком, который старается «все народы в своих последователей обратить». Он считал, что будет достаточно, если он сумеет заставить хотя бы только пааделайдцев внимать слову сына магдебургской кухарки, для этого многого и не требовалось. В зимние вечера, когда мужики были дома, он вслух переводил с немецкого на местную речь главы из «Евангелия бедного грешника». Люди внимательно слушали и большей частью соглашались с Вейтлингом. Ведь ничего нового он не поведал — все это было и в Священном писании. То, что пасторы и попы в большинстве своем обманщики, так это тоже было известно, только ведь каждый человек, хотя бы по имени, должен быть помечен в какой-нибудь церковной книге, иначе в Российской империи не проживешь. Панкраннаский приход был не хуже и не лучше других, пастор еле лопотал с кафедры по-эстонски, но в лютеранской церкви был хороший орган, ходили слушать его по воскресеньям, если лед и погода позволяли, и пели старые, знакомые хоралы. А еще больше — чего-нибудь купить в панкраннаских магазинах — осенью мужики забывали привозить из Митавы то одно, то другое. Пааделайдская лавка накиского Пээтера была слишком маленькой, чтобы в ней порадовать глаз. Гвозди, спички, соль, сахар, керосин, нитки, иголки, пуговицы, мыло и мыльный камень — ну что ты облюбуешь там или купишь! А вот у панкраннаского Павельсона — прямо-таки магазин!
Деньги-то были. Мужики работали со второй половины мая по октябрь на вывозе камня, вкруг за лето на каждого
получалось по нескольку сот рублей. Ходили в Панкранна в лавку Павельсона глаз порадовать, но денег на пустяки не тратили. С деньгами обходились бережно, их копили, надо ведь было выкупить Пааделайд!
«В Канаде без единой копейки, без единого цента получите остров в двадцать, тридцать раз больший»,— убеждал старый Элиас.
Люди пожимали плечами. «Мы не бродяги! Мы хотим жить у себя на родине!»
«На какой родине? Пааделайд принадлежит барону фон Мааку».
Пааделайда барон не продавал, лишь ренту взвинчивал, особенно когда его ходили всем миром упрашивать, чтобы он совершил купчую. Говорил — Маак почти свободно изъяснялся по-эстонски,— что он не для того покупал Лахтевахескую мызу, чтобы ее теперь частями пускать по ветру. Продай он сейчас Пааделайд Пиксам и Ряхкам, а вдруг они по наущению портного вознамерятся в Канаду и в свою очередь продадут Пааделайд совсем чужим — скажем, русским или шведским рыбакам. Он, Маак, этого не хочет, он теперешними арендаторами доволен. Эстонцы и немцы долго жили вместе на этой земле, немцы принесли сюда культуру, и, по его, Маака, разумению, эстонцы и немцы могут вечно жить здесь, в еще большем взаимопонимании. Не заявись сюда из Канады портной подстрекать людей, он, Маак возможно, давно бы уже продал им насовсем этот прекрасный островок, в который его арендаторы вложили столько труда и забот, теперь же он не решается этого сделать.
Хотя многие видели насквозь хитрости барона, но были и такие, кто вспомнил про времена вероотступничества и начал сторониться Элиаса. Когда-то старый Маак из-за того, что холопы переменили веру, отнял у них в деревне Лахтевахе арендованные подворья, кто может помешать молодому Мааку теперь поступить так же с Пааделайдом. Если только то, что у других кошельки окажутся не способными выплачивать за этот каменистый клочок такую ренту, которую платят пааделайдцы.
Если бы барон продал им насовсем Пааделайд! Желание это, мысль эта, стремление к этому были для Пиксов и Ряхков будто вторым солнцем в небе. Будь их земля как скала у них под ногами, откуда бы их никто не смог согнать, чего бы только они не сделали! Уже теперь трехкомнатный с верандой и большими окнами дом у Тюсспиксов не уступит иным хоромам в поселке Панкранна,
а уж они-то видели, в каких домах живут люди в Риге и Либаве,— по деньгам и здесь, в Пааделайде, можно возвести дома краше и удобнее! И постепенно, закручиваясь и заворачиваясь, гнев их начал обращаться против Элиаса, который с привезенным из чужих земель евангелием — опять, по-своему, новой верой — ходит тут и дурачит их. Вот пусть сам портной и будет этим бедным грешником! И пусть убирается со своим Виллемом и его евангелием обратно в Канаду! Нечего их в это впутывать! Их труд и заработки показали, что они сами, без веры магдебургского подмастерья — который к тому же был плодом греховной связи — могут жить по-человечески. Только бы получить насовсем Пааделайд...
И двери здешних домов если и не закрылись перед Элиасом на замок — замки пааделайдцы на двери не вешали,— то порядком притворились.
С той поры, как себя помню, с трех-четырех лет, двери нашего дома были всегда открыты перед Элиасом, мой отец, в общем-то человек немногословный и дома мало бывавший, считал старого дядю не только своим ближайшим родичем, но, насколько позволяла разница в возрасте, также и другом. Не советчиком. Советы мой отец чаще всего любил сам давать, а когда они у него иссякали, то советовался в житейских вопросах со своим тестем, моим дедом Аабрамом. С ним у них была общая ладья и работа, а через Рахель, мою мать, все равно что одна семья, общая радость и забота. Наши — пихланукаские и дедовы — оокивиские двери всегда были распахнуты перед Элиасом, хотя Аабрам и не разделял кое-какие мысли «Евангелия бедного грешника», такие, как о снисхождении к падшей женщине. Халлькивиская дверь оставалась для Элиаса притворенной, в двух других старых пааделайдских семьях — едва открытой.
Зато в двух новых семьях, у которых было так мало земли, что на ней еле помещались домишки, а приливное море вымывало из фундаментов известковый раствор, на него смотрели чуть более благосклонно, особенно азе- меские. Здесь стояла мелочная лавка накиского Пээтера, вернее, Пээтера Адрамадруса. Сам Пээтер оставался лишь продавцом, лавка была общинной. Прежний аземеский хозяин, Таккпикс, совладелец четырехсаженной ладьи «Родной остров», сгружая камни, свалился в либавском порту вместе с тачкой в реку. Тачка зацепилась за пиджак, и когда ее вместе с ним вытащили из воды, вернуть мужику жизнь уже не смогли. Сноровистый, небольшого роста
мухумец Адрамадрус сосватал бездетную вдовушку, получив и ее наследную ладейную долю, года два продержался на перевозке камней, потом остался при доме. Оборот у лавки был небольшой, но Пээтер Адрамадрус был мастер на все руки. В комнате у него стоял столярный верстак, в конце бани была маленькая кузня, он подбивал женщинам башмаки, чинил мужикам часы — на море они были вместо хронометров — и исправлял компасы. На «Родной остров» вместо себя сторговал исполу дюжего Васселя Вилльпикса, с того же Пааделайда, пякааземеского, у которого двора-то истинного не было — угловые камни хибары вполне могли сойти и за межевые знаки. Дюжий Вассель жил вместе с двумя старыми девами, своими сестрами, которые, как считали пааделайдцы, обе были чокнутые. Поговаривали, что и сам Вассель не совсем в уме — он бы, не долго думая, отправился в Канаду, лишь бы знать, что получит там большой клочок земли.
Туулеалузский Прийт Сюда, видно, какой-то дальний родственник сааремааского композитора Пээтера Сюда, был на Пааделайде тем человеком, кто больше других взвешивал все за и против «Евангелия бедного грешника» и переезда в Канаду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27