Правда, не всегда это мнение верно. Дедушка Аабрам и другие пааделайдские старики полагали, что если будет война, то начнется она между Россией и Германией. Не зря же бароны тут, на границе, уже в мирное время пытаются закрепиться. Но война разыгралась в такой дали, на другом краю необъятной России. Поначалу нас эта война не очень трогала, мужчин на войну не брали, пааделайдские камневозы были как бы наполовину казенными рабочими. Так как сам царь и великие князья по его примеру грозились даже не ружьями, а одними шапками закидать японских макак и скинуть их в море, то эти миллионы шапкобросателей было легче находить поблизости, чем везти их отсюда, с западной границы. Но если бы война даже ближе шла, и тогда бы пааделайдских мужиков не сразу под ружье взяли, потому что требовались камни для строительства молов, на которые крепились тросами военные корабли, прежде чем отослать их через полсвета, чтобы макаки в Цусимском проливе отправили их на дно.
И революционные волны, которые последовали за военным поражением России, поначалу, казалось, не затронули Пааделайд. Пастор Халлер потому убрал из Панкранна старого Элиаса и выслал его в Россию, что он по-другому, чем сам Халлер, толковал Библию, делал другой упор на библейских словах и псалмах. Старый Элиас никаким революционером, ниспровергателем государства не был. Он не верил даже столько в Российскую империю, чтобы надо было тратить усилия и проливать кровь на ее низвержение. Главной заботой Элиаса было: увезти своих родичей из этого государства как можно дальше. И хотя он часто повторял библейское изречение, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый в рай попадет, сам он бедным не был, да и мы здесь, на Пааделайде, в сравнении с сааремаасцами не были бедняками. Почти у каждой семьи лежали деньги в казне и золото было в чулке припрятано. Не могли же бедные люди думать о выкупе своего острова. Только бы Маак продал! По сравнению с лахтевахеской деревней мы были богатыми, а так как ходили разговоры, что социалисты, эти главные революционеры, собирались делить имущество между всеми поровну, то мы немного даже боялись революции. Против Маака мы пошли бы и на революцию, но если те, кто беднее нас — и их на Сааремаа было в десятки раз больше,— отобрали бы наши парусники, то мы бы боялись, что каждая новая революционная волна, которая поднимала бедных против богатых, прокатится и по нашему острову.
По мере того как у царя ухудшались дела в войне с микадо, к моим ногам возвращалось здоровье. В конце июля японцы потопили флот Российской империи, а к Иванову дню я был уже на ногах, никакой хвори в них не ощущал. Но о том, чтобы идти в половинщики или даже коком на «Свой остров», об этом теперь, понятно, не могло быть и речи. К тому же Яагуп так повел дела, что «Свой остров»
и «Кукушка» образовали одно судовое товарищество. Яагуп и Гаабрель, загрузив свой парусник, помогали отцу и Пярни нагружать «Свой остров». Вместе плыли в Виндаву, Яагуп нанимал в порту четырех тачечников, которые и разгружали суда, нашим мужикам на разгрузке оставалось лишь поднимать камни из трюма на палубу. Тачечники получали прилично за сдельную работу — Яагуп сам умел зарабатывать и не скупился другим платить. Складывать камни по мерам уже не требовалось, валили просто в кучу, потому что еще с весны при первом рейсе на груженых судах краской была сделана отметина, которая показывала покупщикам, что обмана с грузом нет.
В разгар сенокоса — женщины были как раз на лугу в Хейналайу—«Кукушка» и «Свой остров» встали на якорь в Пааделайдской бухте. Я был дома один, в Хейналайу меня из-за ног все же не взяли, и теперь компании у меня хватало, потому что суда не спешили загружаться камнями. Оказывается, во многих городах Латвии рабочие объявили забастовку, требуют восьмичасового рабочего дня, большей зарплаты и республики, и крестьяне поднялись на помещиков и взяли господ прямо-таки в клещи. Нашим мужикам пришлось покрутиться, чтобы избавиться в Либаве от камней. Тачечники на работу не вышли, пусть бы даже вместо камней надо было перевозить золотые слитки. Пришлось мужикам по старинке брать в руки тачки. Чуть было не получили по шее — штрейкбрехеры. Кое-как по ночам тайком разгрузились и так же тайно ранним утром отчалили.
Когда полтора года назад в десяти или более того тысячах верст от Пааделайда к восходу солнца началась война, нас она тут, на западных границах, почти не коснулась, разве что в Риге, Либаве и Виндаве чувствительно поднялась на камень цена. Когда царских генералов побили, Яагуп посмеивался — поделом! Гордыня всегда дерет нос перед своим концом. И чем больше обессилевала царская власть, тем больше убывала и власть царских прислужников, местных кордонщиков, баронов, пасторов и попов. Кордонщики здорово поджали хвосты. Да и баронская спесь немного спала; когда отец и дедушка Аабрам пришли в очередной раз в мызу по делам выкупа Пааделайда, барон Маак провел их через парадную к себе в кабинет и уже в открытую не отказал — дескать, ему надо посоветоваться в городе со своим адвокатом.
— Нет, Маак не продаст! — решил Яагуп.— Хитрая лиса, хочет выиграть время, спутать следы. Продал бы, если бы верил русскому царю, но Маак верит в немецкого императора, а у того крепко вожжи в руках. Маак радуется, что японки помолотили русского Николая, и ждет, когда сюда дойдет власть Вильгельма.
Если другие мужики не решались показываться в Либаве и Риге, Яагуп с Гаабрелем взялись вновь шнырять на «Кукушке» между сааремааскими рифами и латышскими портами. Была забастовка в Либаве, они везли камни в Ригу, бастовали в Риге, Яагуп и Гаабрель направлялись в Виндаву. Наряду с забастовками и поджогами мыз потихоньку и работали, потому как долго ли будешь бастовать на голодный желудок. «Кукушка» приносила пааделайдцам вести о делах на свете. Конечно, пааделайдцы и сами читали газеты и приложения, но разве им всегда можно верить, мало что понапишут. Одно казалось все же истинно — и по газетам, и по рассказам Яагупа — то, что между Россией и Японией заключили мир. Японии это, может, и принесло покой, но вся Россия, особенно ее большие города, была полна тревоги. На Пааделайде только и ждали новостей, которые приносили газеты и «Кукушка». Наведывались в деревню и в Панкранна, чтобы услышать, что там деется на свете. Из Таллина в Лахтевахе вернулся местный плотник со страшной вестью: на Новом рынке в Таллине с ходу убили почти пятьдесят человек — солдатам было приказано дать несколько залпов по демонстрантам — как траву покосили. А на следующий день непонятное сообщение: царь даровал манифест. Свобода собраний, свобода посылать своих народных депутатов царю в советники и еще сто таких же свобод, половина из них даже с иностранными названиями, как и сам манифест. Как свести эти два события — расстрел на Новом рынке и последовавший за ним манифест,— осталось для Пааделайда загадкой. Яагуп, у которого была привычка надо всем смеяться, сказал, что тот, кто хочет понять, что такое манифест, пусть прочтет в школьной хрестоматии серенаду, которую волк поет козе:
Идем, идем со мною, козочка, сошью тебе я башмачки, красно-красны каблучки, шелком шиты ремешки.
Можно прочитать и слова птички, которыми она предостерегает козочку:
Ты не слушай злого волка, в его лапах жить недолго. Своя шкура — башмачки, свои жилы — ремешки шелковые...
Манифест — это и есть та самая волчья любовная песенка. Вечером палят винтовки, а наутро — манифест, может и наоборот случиться: вечером — серенада, а утром стреляют винтовки.
На этот раз отец и впрямь рассердился на Яагупа. Как смеет Яагуп, молодой парень, который едва из скорлупы вылупился, так издеваться над царским словом! Чего ему не хватает! Другое дело, если бы его забрили в солдаты или он оказался инвалидом войны! Но даже инвалиды не смеются так над царским словом, как он, здоровый, молодой мужик!
Когда манифест напечатали в газетах, отец основательно изучил его и созвал в школу пааделайдцев. Провели собрание и решили, что теперь Маак должен отдать им Пааделайд и не смеет требовать за него никакой цены, это должно свершиться безвозмездно. Выбрали посланцев, которые должны были сообщить барону решение собрания. Отца, дедушку Аабрама и еще четырех мужиков, которые, как только Маак объявится в мызе, все передадут. Но Маак больше в Лахтевахе не показывался, а управляющий, которому мужики выложили свое требование, только руками развел. Ему было велено выкопать картофель на мызных полях, вспахать жнивье и выплатить батракам жалованье. Выслушивать требование пааделайдцев и здешних арендаторов — дело самого господина.
Тогда мужики решили по очереди дежурить в мызе, чтобы, как только объявится Маак, сунуть ему под нос решение собрания. Но барон не появился. Поговаривали, что он со всем семейством отправился в Ригу, а оттуда и вовсе укатил в Германию. Единственное, что наши мужики, дожидаясь барона, принесли из мызы, так это две песенки. Одну из них я помню до сих пор:
Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног! Нам не нужно златого кумира! Ненавистен нам царский чертог!
И тут в Панкранна вернулся старый Элиас.
Годы в Пскове не изменили. Отсюда он уехал на перекладных, со швейной машинкой, двумя кожаными чемоданами — такой же несломленный он и вернулся. Седеепрежнего не стал и не мог стать — и раньше был седой как лунь. На другой день он уже был на Пааделайде, и Пиксы и Ряхки собрались у нас в доме. Элиас обрадовался, что ко мне вернулось здоровье, привез мне от матери поклон — да, он заходил в городе к Рахели, он отыскал ее но письму, и дал понять, что не считает грехом, что поддерживал Рахель, когда она после того, как ее бросил Высоцкий, испытывала горькую нужду.
В комнате наступило молчание. В душе у меня все смешалось — и ненависть, и любовь. У отца и Лены вытянулись лица, бабушка Лесбет и дедушка Аабрам слушали затаив дыхание. Яагуп усмехался, остальные ни слова не проронили.
Молчание продолжалось недолго. Важнее Рахели было то, что станется с нами самими.
— Что ты думаешь о манифесте?— спросил отец.— В народе поют песенку, что бары умирают, мызы сгорают, а землю и море нам оставляют. Даже на Сааремаа, говорят, кое к какому мызскому сараю подпустили красного петуха.
— Благодаря манифесту я и вернулся. Но недолго этот праздник продлится. У царя власти хватает. Надо нам всем, пока еще не поздно, уходить отсюда.
— А если объявят республику?
— Кто объявит? А если и случится такое, то у российского президента скоро будет еще большая власть, чем у бывшего царя. Русский народ никогда не знал свободы, простой люд никогда не выбирал своих правителей. Корни свободы захирели в душе народа. Как и животное, которое долго ходило в ярме, народ после встряски вернется в прежние ясли, к прежнему ярму, и станет дожидаться, когда его снова привяжут на цепь. Русский народ — хороший народ, в этом я сам убедился, и под умным царем, или как хочешь его назови, русские могут совершить еще великие дела. Но зерно свободы в его душе убито. Свобода в его сердце стала могильной землей. Кто возьмется эту свободу возделывать, искровенит свои руки, может занедужить и столбняком, особо если он другого рода-племени. Чем раньше мы уедем отсюда, тем лучше. Сейчас еще есть время, и у вас имеются парусники — скоро, может, никуда уже не вырвешься.
Старого Элиаса выслушали, но и на этот раз его слова не тронули людей. Пастор считал Элиаса бунтовщиком, сослал в Россию, и теперь, когда он вернулся, от него ждали большего. Но то, что он сейчас говорил, слово в слово
сходилось с его прежними речами — и это теперь, когда наконец что-то забрезжило впереди! В Хаапсалуском уезде жгли мызы, эти гадючьи гнезда, потому что считали: не сожги гнезда, гады тут же вползут в них обратно. Старый Элиас осуждал поджоги. Змеи устраивают сами себе «гнезда», а мызы возведены руками людей, крепостного народа. Не найдешь такого мызника ни в Эстонии, ни в Лифляндии, чтоб он своим трудом и потом воздвиг себе мызу, а если и отыщется, то он уже не гадюка, не враг человеческий. Мызы нужно у баронов отбирать.
— Давай отберем! — сказал отец.
— Кто отберет? Поджигатели мыз? Слепым гневом можно разрушать и убивать, а не вершить справедливость.
— Но ведь есть силы свободы, как поется в песне,— отозвался отец.
— Где эти силы свободы?
— Где-то они должны быть, потому что без них не было бы манифеста и даже той свободы, которая есть у тебя сейчас. До сих пор толковал бы в Пскове свою Библию. Могильная земля не вернула бы тебя к нам!
Это было, наверное, впервые, когда Элиас промолчал перед отцом и другими пааделайдскими Пиксами и Ряхками. Мне стало жаль его, я ждал: он что-нибудь скажет, но Элиас только вздохнул, поглаживая скрытый седой бородой шрам. Я пытался понять и отца; он надеялся, что силы свободы помогут ему и всему Пааделайду освободиться от мызы. Отец не знал только, какое участие в этом примет он сам, где ему приложить руки.
— Господский портной, он и есть господский,— сказал Яагуп, когда Элиас ушел.
— Доживешь до его лет, поседеешь весь, послушаем тогда, что ты запоешь,— сказал отец, хотя мысленно сейчас больше был на стороне Яагупа, чем старого Элиаса.
Отца избрали одним из тех нескольких десятков народных посланников, которые седьмого июля должны были собраться со всего Сааремаа в курессаарской ратуше, чтобы и в здешнем краю помочь победе сил свободы. За неделю до этого в Тарту состоялся большой съезд народных представителей, на котором произошел раскол, то же случилось и в Курессааре, хотя «умеренных» здесь было совсем немного и они без большого шума покинули зал ратуши.
Отец вернулся из города такой радостный, такой переполненный надеждами, каким я редко видел его. Я чуть было не спросил, уж не повстречался ли он в городе с матерью, Рахелью, но его первые слова, с которыми он вошел в комнату, были совсем другого рода:
— Наконец-то земля у нас прочно под ногами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27