Если они и оставались благодарны, то им это было трудно высказать или выразить как-то иначе. Яагуп не верил в благодарность, считал ее фальшивой монетой, поднимал на смех.
Такой уж у него был характер. Ни во что и ни в кого Яагуп не верил — даже в своего друга Гаабреля. Друг обдирает друга как липку, смеялся Яагуп, когда Гаабрель за пивом набивался ему в друзья.
Во что Яагуп верил, так это в деньги. Но не в любые, а только в золотые, в золотой червонец. Все, чего в мире много,— всегда дешево или становится еще дешевле, но золота, в сравнении с людьми, было мало, и поэтому оно держалось в цене. Свои деньги он в казну не относил, а прятал в такие места, которые были известны лишь ему одному.
— Много ли накопилось?— спрашивал отец.
— Да набежала кое-какая копейка. Если однажды придется поехать другой свет повидать, надо, чтобы в кармане позванивало. Элиас говорил, что у пустого кармана и по ту сторону океана достоинства никакого нет. Прежде чем куда отправляться, нужно здесь покрепче на ноги встать. Ползать я туда не поеду!
«Кукушка» сделала в Либаву столько рейсов, что Яагуп и Гаабрель уже в первое лето заработали едва ли не больше, чем отец, Аабрам и пууратаский Пярн вместе на «Своем острове». Будто челнок, сновала «Кукушка» между Либавой, Виндавой и Сааремаа. И всегда ей выпадал попутный или боковой ветер, который подгонял вперед и возвращал назад. Задувал шторм с норд-вест-норда — «Кукушка» пребывала в затишье у сааремааского берега и загружалась камнями. Наваливался шторм с востока — «Кукушка» уже стояла на якоре где-нибудь возле Пиль- гусе у самого берега, и ребята всего за день успевали нагрузить парусник. Осенью сходили в Швецию, поставили «Кукушке» под хвост мотор — «Скандию».
Но и другие мужики не спали. Через пару лет на всех пааделайдских парусниках стояли моторы — большое подспорье при встречном ветре и при штиле, особенно при заходе в порт и при выходе из него. Не требовалось больше выплачивать буксирам солидную мзду за проводку судов.
Несмотря на то что отец с Яагупом и Яагуп с отцом не во всем были едины, к тому же находились теперь в разных судовых товариществах, все-таки отец надеялся, что молодой порыв у Яагупа пройдет и его первенец останется на Пааделайде. Из меня же должен был выйти ученый человек, гораздо умнее того рижского адвоката,— отец все еще не терял надежды, что если никто другой, то собственный-то сын отыщет в дебрях законов нужный параграф против Маака.
Что же касалось деревни, то, по мнению отца, крестьянские земли мыза могла считать своей собственностью, потому что Маак приобрел у Шварца Лахтевахе вместе с землями, ну а то, что все здешние земли семьсот лет на
зад принадлежали местным людям, с этим суд не посчитается. Об этом, правда, написано в исторических книгах, а не в заковыристых сводах законов. История гласит, что победитель всегда прав, что жалобы побежденного не стоят даже сочувствия. Кто желает изменить положение с деревенскими землями, пускай займется этим заново, пусть напишет новую историю, даже кровью. С Пааделайдом дело другое. Права Пиксов и Ряхков существуют и по писаному закону, ведь семьсот лет назад Пааделайда еще не было, никто кровью его не завоевывал. Нет Пааделайда и на старинных картах. Пааделайд поднялся из моря всего несколько поколений назад. Того, чего не было, Шмальхозен не мог купить, а Шварц продать. Этот маленький островок, берега которого жители укрепили от размыва и на котором построили свои домишки,— он словно подарен отступившим морем, за него Маак ни копейки прежнему владельцу не платил. Эта намытая гравием полоска принадлежит им, тем, кто основался здесь. Если передать дело в суд, то адвокату придется призвать в свидетели не ученых историков, а составителей земных карт. Если попадется толковый адвокат, то Пиксы и Ряхки должны бы добиться в суде справедливости.
Отец посмотрел на меня. Вот из кого выйдет тот самый адвокат, в мое учение готовы вложить большие деньги. Историческая правда стоила бы крови, справедливость в суде оплачивалась деньгами и адвокатским умом. Я окончил деревенскую школу, скоро за плечами останется и приходская школа в Панкранна. Потом отец собирался отправить меня в городскую школу и даже в Тартуский университет.
— А Аарон тебе правду не откроет,— сказал Яагуп.— Правда, она и впрямь на стороне победителя. И не только правда. Море, лес и еще одно место, благодаря которому все мы на свет появились, тоже, говорят, принадлежат победителю.
— Придержи язык! — крикнула Лена.— Стыда, что ли, нет, дети слышат!
— Я тут детей не вижу. Наама скоро замуж выйдет, молодой господин через пару лет уже адвокат с умом. По законам Российской империи море в трех верстах от береговой линии тоже собственность землевладельца.
— А ты считай, отмель под водой и длина ее до острова три версты. Так что и по царскому закону Мааку до Пааделайда дела нет.
Яагуп махнул рукой. Всякий раз, когда разговор заходил о выкупе Пааделайда, ему по-своему становилось жалко отца. Жизнь уже достаточно потрепала его! Разве Элиас не объяснял ему или сам он не видит, в каком государстве живет! Насилие, обман, взятки, богатые задирают носы, бедные пресмыкаются. Если бы они не имели на вывозе камней такого хорошего заработка, отсюда давно надо было бы бежать. Яагуп стал напевать:
Не думал никогда, что у матроса жизнь такая ладная. Не гибнет хлеб на поле у него, и долг в корчме не мучает его.
Сам Яагуп в корчму не заглядывал и на публичный дом, наверно, тоже деньги жалел. Хвастался, что они с Гаабрелем такие кавалеры, что женщины сами должны их угощать, а не они женщин. Где-то, может, так и было, но только не на Пааделайде. Здесь они держались от девок и женщин подальше.
— Волк у своего логова овечек не задирает,— говорил Яагуп.
Летом, перед последним классом приходской школы, меня взяли коком на «Свой остров», чтобы я почувствовал, каким трудом достаются рубли на мое городское учение. Да, доставались они нелегко. Особенно тяжело приходилось деду Аабраму, которому в то время было уже за шестьдесят. Нанимать себе помощника он не хотел, один такой у отца уже был, призывного возраста пууратаский Пярни из Лахтевахе. Мы поставляли камни и на военно-морские молы, поэтому наша работа считалась казенной и наших парней призывного возраста на службу не брали, считали, что так они принесут казне больше пользы. Поэтому парни нанимались исполу, и кое-кто из них получал также место на пааделайдских парусниках, и не потому, что четыре судна для нашего островка было многовато, а потому, что в иные годы наше собственное мужское племя на Пааделайде редело. Женщин у нас было куда больше, чем мужчин. Мужчины сильнее вкалывали, быстрее изнашивались, раньше уходили на тот свет.
Коку за один рейс в Либаву платили десять рублей. При хорошей погоде делали четыре, а то и пять рейсов в месяц — за четыре недели в кармане сорок рублей у едва достигшего конфирмационного возраста парня, но моей заботой было не только варить суп и кашу. Отец, Пярни и старый Аабрам подвозили камни — лодку за лодкой,—
переваливали их на палубу, а я набивал ими трюм. Спина деревенела, особенно когда погода выдавалась спокойной, а ночь лунной. Тогда и ночью не смыкали глаз до тех пор, пока судно не бывало загружено, люк не задраен, лодки на палубе не принайтованы. Пярни знал мотор лучше отца и Аабрама, он запускал двигатель, и мы на тихом ходу выбирались из бухты. Когда был хоть малый ветерок, помогавший двигаться, мы поднимали паруса — мотор-то берегли,— и лишь тогда коку позволялось уйти на полубак, в то время как один из мужиков, обычно отец, первым вставал за руль. Вахта сменялась через каждые два часа, коку нести вахту не требовалось. И в Либаве коку бывало полегче — не нужно было обниматься с камнями, главное — следить, чтобы каша не пригорела и было чем как следует мужикам подкрепиться, ведь теперь им предстояло поднять из трюма на палубу три тысячи пудов камней, спустить их на тачках с палубы на землю и там уложить в кубические сажени так, чтобы покупщик смог их обмерить. У нас был трехсаженный парусник — камни складывали на берегу по пол кубической сажени. В следующий рейс уже не надо было укладывать камни на земле; по прибытии к причалу по ватерлинии полностью загруженного судна проводили краской черту. Но на сааремааском берегу, когда нагружали парусник, работа у мужиков оставалась по-прежнему тяжелой, и мне было очень жаль старого Аабрама. В постолах, в грубых домотканых штанах и рубахе, подвязан куском веревки, по пояс в воде, выдирать руками со дна камни,— как правило, они затянуты песком,— весь мокрый, а надо перевалить сто пудов камней в лодку, подгрести на ней к паруснику, возле него опять перевалить через грудь те же сто пудов из лодки на палубу, вернуться на пустой лодке к рифам, и так в течение долгого дня до пятнадцати раз, с восхода до заката солнца, при луне еще и ночи захватывая, пока твоя доля, тысячепудовый груз, не окажется в трюме «Своего острова». Нелегко было и Пярни, и отцу, не говоря уже о старом Аабраме. Конечно, пытались облегчить труд, изобретали клещи и вилы для камней, для больших камней — лебедку, с их помощью пытались, не залезая в воду, нагрузить лодку, но дело с этими инструментами подвигалось не очень споро. Быстрее всего лодка наполнялась, когда сам стоишь в воде, в постолах, носками ног подкапываешь в песке камни и руками поднимаешь их в лодку.
Как бы дедушка Аабрам ни свыкся с этой работой, каким бы закаленным он ни был, годы давали о себе знать,
и после рейса в последнюю неделю в Либаву он слег. Маялся спиной. Так как подходящего работника исполу с ходу не найдешь, а случайного брать не хотели, то половинщиком стал я, кок. Отец, правда, был против, но дни стояли теплые, погожие, и платили в это лето за камни больше, чем когда-либо, вот он и позволил мне сходить разок половинщиком, пока не подыщет другого человека. Мне досталась дедова лодка, а также, при том большом азарте, который у меня был, и дедова болезнь. К осени дед снова встал на ноги, а ведь пришлось почти год проваляться в постели. Ревматизм был в наших краях привычной болезнью. На Пааделайде, наверное, не было ни одного мужика за шестьдесят, который бы ходил прямо, в большинстве старики были переломлены в крестце, будто ножи складные, напополам. Банный пар и местные грязи из заводи уменьшали боль, но выпрямлялись окончательно мужики лишь в гробу.
В гробу... Но я еще и конфирмацию не прошел! Какие только страхи не пережил, о чем только не передумал! Что делать, как жить дальше, если и впрямь обезножею. Часто думал о Рахели — своей матери. В мыслях призывал ее на помощь, но другим сказать об этом не решался. Когда-то ведь я крикнул: «Мама, не уходи!» — но она все же ушла. Теперь у матери больше не было Высоцкого, кордонщик бросил ее, уехал в Петербург и там женился. Рахели приходилось самой кормить Беньямина. Она хватала в городе заказы на вязание кофт, варежек и шарфов, чтобы жизнь себе и Беньямину сохранить. Мать, наверное, слышала, что случилось с моими ногами, ведь мы находились друг от друга всего на расстоянии нескольких десятков верст, мыто кое-что знали о Рахели, и она, видно, что-то знала о нас. Может, она бы теперь и вернулась, услышь мои мысли. Мне бы следовало их высказать, написать ей. Но я боялся сделать это. Маме я бы написал, мама и без зова приехала бы, но мама была в моих мыслях Рахелью, стала почти чужим человеком — Рахели я не решался поведать о своем горе. К тому же своим обращением к Рахели я бы ранил домашних, особенно отца. Ближние и отец, когда бывали дома, делали мне то же самое, что и другим, кого лечили баней, грязью и растиранием жил. У бабушки Лесбет были добрые руки, и она многим снимала боль. Но моя болезнь уходила медленно, и я частенько просто корчился от боли. Лена пичкала меня едой, навещал учитель. Яагуп подбадривал, сестра Наама проявляла нежную обходительность. Яагуп привез из города за большие деньги доктора, но
и его лекарства не помогли. Тогда отец написал в Псков Элиасу. Вскоре от него пришел ответ: если бы дозволили, он бы и сам приехал проведать меня. А так сообщил о моей болезни известному старому доктору, которому еще в Панкранна шил костюм, и попросил его посмотреть меня. На третий или четвертый день нового года, когда лед возле отмели уже стал держать, и приехал на Пааделайд в санях посланный Элиасом доктор. Немец по рождению и фамилии, он сносно говорил по-эстонски и несколько часов расспрашивал и осматривал меня. Одобрил баню и грязи, попросил, чтобы бабушка Лесбет показала, как она растирает, сам наметил на моей спине некоторые места, которые тоже следовало растирать, хотя они и были далеко от позвоночника и совсем не болели. Аптекарских лекарств даже не прописал. Велел есть лук, чеснок, мед, яблоки, лимоны, стараться самому больше двигаться. Ни копейки денег не взял, сказал, что Элиас давно уже за все заплатил вперед.
И впрямь мои ноги стали понемногу снова обретать силу. Элиас прислал список упражнений йогов, которые он перевел с немецкого, и велел мне их выполнять. Двигать одной стопой, потом другой, в промежутке — глубоко дышать. Не напрягаться, спокойно, излишнее напряжение как раз и было, по мнению Элиаса, причиной моего недуга, потому что в августе, когда я заработал свою болезнь, вода в море еще не была такой холодной. Человек должен знать свой предел, то, что он может, а чего нет. Знание своих возможностей и их разумное расширение — это и есть самое главное в человеческой жизни.
Когда боли уменьшались и болезнь о себе не напоминала, я пробовал учить в постели то, что другие одолевали в панкраннаской школе. Учитель, старый сюдамеский Прийт, приходил помогать мне. Так, с той болезни, во мне и осталось большое почтение к старым людям — старому доктору, старому учителю и, понятно, старому Элиасу,— почтение, которое живет во мне до сих пор и вдохновило меня самого прожить до старости. У здешних канадских индейцев тоже мнение стариков в большом почете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27