Он снял с санок обе доски и, подвигая перед собой то одну, то другую и опуская понемногу веревку, пополз на голос. Теперь ясно слышалось, как лошадь вскинула передние ноги на лед и оторвавшаяся льдина под ее копытами погрузилась в воду. По-прежнему ничего нельзя было различить.
Белая снежная стена все падала, падала — и неожиданно разом опустилась. Яагуп отчетливо увидел и животное, и человека. В трех саженях от него, не дальше. Тут же его заметила и лошадь, которая снова вскинула ноги на лед. Кордонщик, тот самый Высоцкий, вахмистр, попытался выбраться на лед спиной. Это, конечно, вернее, чем лезть животом, но он так себя измучил, что силы оставили его, и он сполз в воду.
Лошадь, увидев Яагупа, заржала, и, чтобы ободрить, он принялся подзывать ее к себе. Животное и впрямь рванулось туда, где, распластавшись на доске у полыньи, Яагуп подобрался почти к самому ледяному крошеву.
— Суксу-суксу!— манил Яапуг, он выдернул нож, одним движением отхватил кусок веревки — на разматывание ушло бы время — и попытался завязать ее вокруг шеи животного. Лошадь осмелела, напряглась, собираясь выбраться на лед, и Яагупу пришлось попотеть, чтобы удержать в воде крупную животину. Если бы она ударила по льду подковами с острыми шипами, то потянула бы Яагупа вместе с досками в воду и покалечила бы его. Лошадь билась, высоко поднимая надо льдом голову.
— Суксу-суксу! Суксу-суксу!
— Абу! Абу! — выкрикивал немного в стороне вахмистр.
— Держись, паршивец, дальше от лошади! — буркнул Яагуп.— В чем животина провинилась, что из-за тебя
страдать должна! Не приближайся! Иди дальше! Она тебя на куски изрубит!
Высоцкий не разобрал слов Яагупа, но по тону понял, что ему нельзя приближаться, что спаситель хочет помочь сперва лошади и только потом ему.
— Меня первого! Меня первого! — кричал Высоцкий.
— К черту! — выругался Яагуп, который вообще-то редко поминал черта.— Оно и надо бы вызволить безвинную животину, а тебя оставить мокнуть,— бурчал он. И тут же ему удалось накинуть на шею лошади петлю, и он стал тянуть. Лошадь была сильная, мышцы на шее ровно из стали, чтобы стянуть ей горло, Яагуп крикнул через плечо, хотя в продолжавшемся все еще снегопаде ни отца, ни Аабрама не видел:— Тяните! Тяните! Петля на < шее!
Веревка натянулась, лошадь дергалась головой, тыкалась боком о лед, молотила передними ногами подо льдом — но разбить его теперь уже не могла.
— Тащите! Держите так!— крикнул Яагуп.— С животиной порядок, посмотрим, что делать с тварью!
Яагуп завязал на конце только что отхваченного куска веревки беседочный узел, просунул конец в петлю и принялся подвигать доски, чтобы подобраться к вахмистру. Высоцкий и сам подгреб поближе. Он настолько одеревенел от ледяной воды и бесполезных попыток выбраться на лед, что никак не мог захватить себя петлей. Вытянувшись над кромкой льда и держась левой рукой за доску, а правую опустив до самого плеча в ледяное крошево, Яагупу удалось схватить Высоцкого за шиворот и продеть ему под мышками петлю. Лед опасливо затрещал, и Яагуп быстро отполз по доске на пару футов. Он ухватился одной рукой за веревку, которой отец и Аабрам удерживали на льду голову лошади, а другой принялся вытаскивать на лед вахмистра. Это был высокий, тяжелый мужчина, одежда его насквозь пропиталась водой. Одной рукой вытащить Высоцкого на лед Яагуп не смог. Он отрезал от мотка еще кусок, привязался им к веревке от яла, и только двумя руками Яагупу удалось вытащить вахмистра.
Спасение Высоцкого заняло время, и когда Яагуп глянул на лошадь, ее красивая голова безжизненно лежала на льду — натянув слишком сильно веревку, они, вызволяя вахмистра, задушили молодую прекрасную кобылицу.
— Чертов дьявол! — снова выругался Яагуп. Окажись сейчас Высоцкий на ногах, он бы огрел его, но так как тот с трудом приподнялся на колени, то Яагуп лишь резанул веревку, которая удерживала лошадиную голову. Она погрузилась в воду, и лошадь закачалась между льдин. От злости и жалости на глаза Яагупа навернулись слезы, но времени устраивать похороны не было. Он привязал оставшуюся в руке веревку к санкам, помог Высоцкому проползти по доске и забраться на них, сам при этом стоял на другой доске. Снега наваливало все больше и больше.
— Тащите! Тащите! — во всю мощь своих легких крикнул Яагуп, и отец с Аабрамом за снежной стеной потащили. Санки с Высоцким прошли опасное место, и Яагуп решился поднять доски на плечо.
Когда он добрался до лодки, отец уже чиркал спичками, пытаясь разжечь на камне, снова положенном на дно саней, огонь. Нарезанная от смоляных полешек щепа с шипением разгоралась, но разлапистые хлопья норовили затушить робкое пламя, и отец прикрывал его руками. Когда огонь разгорелся, отец глянул на Высоцкого. Тот стоял уже на ногах. И отец дал ему понять, чтобы он подошел к огню. Высоцкий неуверенно приблизился, протянул к огню руки, они были бесчувственные и холодные как лед. Когда жизнь начала возвращаться к нему и руки его стали ощущать огонь, Яагуп протянул ему фляжку со спиртом. Высоцкий сделал большой глоток, затем еще, вернул фляжку. Яагуп завернул пробку.
Отец размел на льду снег, положил крест-накрест доски и подложил в огонь дрова. Отец и Аабрам взялись укладывать шкуры и снаряжение назад в лодку, на Высоцкого даже не смотрели. С вахмистром пришлось возиться Яагупу. Душа у человека осталась в теле, сам мог уже двигаться, у огня погреться — с этого момента отцу и Аабраму до кордонщика не было никакого дела, будто он и не был среди них четвертым. Яагуп принялся стаскивать с Высоцкого мундир и промокшую насквозь одежду, пока тот не предстал перед огнем голым, как морковка.
— Ну и жеребец! — буркнул Яагуп. На этот раз к презрению в его голосе примешивалась зависть. Сам он, уже не мальчик, тоже выглядел дюжим парнем, выше отца на полголовы, но кордонщик был и того крупнее, так что сухая сменная одежда Яагупа, которая всегда среди всякого другого снаряжения была с собой у каждого охотника на тюленей, с трудом налезла на Высоцкого.
— По быку и копыта! Что там еще говорить, если такое добро на холоде не завяло. Не диво, если святых женщин с ума сводит!
— Придержи язык! Не то я, старик, влеплю тебе вместо отца.
В последних словах Аабрама была такая решимость, что всю обратную дорогу до Пааделайда Яагуп и рта не раскрыл — другие тем более. Высоцкий слишком плохо знал язык, чтобы понимать, о чем они говорят, но он почувствовал глухое презрение своих спасителей... Сейчас все было по-другому, чем три года тому назад, в Петербурге, когда он на дуэли продырявил насмерть мужа своей любовницы, за что его, пана Высоцкого, разжаловали в унтер-офицеры и отослали сюда, на Балтику. Странно — когда не стало мужа, пропал интерес и к его жене. Теперешняя неожиданная любовь к женщине крестьянского сословия, вернее, к женщине, у которой, в глазах дворянина, вовсе не было сословия, к матери двоих детей, к тому же на несколько лет старше его, подобная любовь даже у него, пана Высоцкого, знавшего немало женщин, в сознании не укладывалась. Эта женщина была совсем другой, чем все те, кого он до сих пор ублажал, будь они высокого или низкого происхождения. Когда прошлым летом он впервые увидел ее — ему столько говорили об этом удивительном островке, о вере или безверии жителей, об их проповеднике — портном, о чудесных женских национальных одеждах и прочем, что он во время отлива верхом на этой самой молодой кобылице, которая сегодня из-за него лишилась жизни, отправился по отмели посмотреть этот остров и его людей — из любопытства, только из любопытства, потому что контрабандой на этом островке не занимались.
...И когда он увидел в деревеньке возле колодца эту женщину — с развевающимися на ветру золотистыми волосами,— он не смог иначе, был вынужден сойти с лошади и жестами показать, что хочет напиться и напоить свою лошадь. У женщины был красивый профиль, прямой греческий нос, алые пухлые губы и зеленоватые, будто искры метавшие глаза. Он все смотрел и смотрел, и женщина смотрела на него, и, не попрощавшись, уехал. Но покоя не находил, и, хотя в городе у него была молодая полнотелая экономка, которая ни в чем ему не отказывала, через пару недель он вновь отправился на Пааделайд.
Контрабандой здесь не занимались, отсюда возили в Ригу, Либаву и Виндаву камни и на камнях зарабатывали хорошие деньги, и все же в дом к этой женщине он пришел под предлогом поиска контрабанды, потому что желал поближе разглядеть эту золотоволосую женщину, глаза которой метали зеленоватые искры, желал увидеть ее житье-бытье. И когда он в амбаре поцеловал Рахель, она ответила ему с такой страстью, что лишь маленький сынишка, пришедший разыскивать маму, оторвал их друг от друга. Когда же на одной здешней свадьбе он танцевал с нею и она в его руках, казалось, парила, то между ними уже все было. Рахель не боялась это показать, не страшилась обнаружить свое счастье перед мужем, отцом и матерью, детьми своими, перед всеми свадебными гостями, потому что лишь любящая женщина способна в танце, вот так, словно бы обращаться в лебедушку и парить.
Другое дело, хотел ли муж, который все видел, это понять. По своему опыту он знал: муж последним догадывается, что жена его обманывает, любит другого. Мужская гордость не позволяет ему верить в то, что он видит собственными глазами, гордость все обращает в небыль. Никто не хочет видеть свои потери.
Она никогда не спрашивала, что с ними будет. Когда бывали вместе, для них не существовало ни прошлого, ни настоящего, был лишь этот миг, а все прочее, даже слова казалось лишним. Когда она как-то поздней осенью повязала ему на шею красивый шарф, то эта повязка показалась ему более прочной, чем если бы их обвенчали перед алтарем. Рахель, Тадеуш — все, что они могли сказать при этом друг другу, да и ненамного больше они знали чужой язычных слов. Любовь была их переводчиком. Знает ли обо всем этом ее венчанный муж, который сейчас рядом с ним в снегопаде толкает лодку и который помогал спасать его жизнь? Конечно, знает, если только гордость не ослепила его. Восьмилетний сынишка Рахели своим детским разумом понимал это не хуже, был как ревнивый звереныш, однажды начал даже рубить топором дверь, за которой была его мать с чужим дядей. Будь у него в руках ружье и умей он с ним обращаться, убил бы наверняка. А вот старший сын спас его от верной смерти... Почему? Или у него с отцом была между собой какая-то вражда?
По наполненному, казалось, грозовым накалом молчанию мужа, его сына от первого брака и отца Рахели можно было понять, что они обо всем знают, что муж даже если не знал точно, то все равно догадывался. Или он был такой человек, что не боялся глядеть правде в глаза? Но почему они тогда спасли его? Потому, что вера требовала платить добром за зло? Что если тебя ударят по левой щеке, надо подставлять правую? В Библии, конечно, так написано — у них вообще многие имена взяты из Библии, но вот когда
муж Анастасии задел рапирой его, пана Высоцкого, левую щеку, он не стал подставлять правую, а проткнул ему сердце, и делу конец. Анастасия желала видеть сильного мужчину, а не жалкого труса, который не умеет обращаться с рапирой.
А эти здесь?..
Не случись им прийти ему на помощь, если бы они, особенно пасынок Рахели, рискуя своей жизнью, не выволокли его из полыньи, быть бы ему утопленником. Рахель, конечно, произвела бы на свет его, Тадеуша, ребенка, и вряд ли муж оттолкнул бы ее за это. Он записал бы его на свою фамилию, принял бы в свою семью, может, даже посчитал бы за свою кровь. Не верилось, чтобы муж Рахели мог отказаться от такой удивительной, с зелеными искрами в глазах, женщины...
Но почему все-таки они спасли его? Чтобы показать ему свое превосходство, ненависть, ведь они его, как любого пограничника, считают своим врагом... Он не пощадил мужа Анастасии, а эти здесь...
Он согрелся, толкая лодку (видно, лишь для того они и дозволили ему это), и все равно не стал их лучше понимать. Наоборот, с каждым шагом, который приближал их к Пааделайду, он все больше чувствовал их ненависть и то, как в нем самом поднималась злоба к ним. Он слышал, что когда-то мужики поймали живого тюленя и привезли его на остров показать своим женам и детям. А теперь они выловили из полыньи живого, разжалованного в вахмистры офицера, стянули с него мундир, затолкали в пакляные штаны и домотканый армяк и, подобно обтрепанному узнику, везли напоказ Рахели...
Он потрогал свой мундир. Мундир был выжат, но вида никакого уже не имел. Когда он разглядывал мундир, отец Рахели метнул в него убийственный взгляд, и Высоцкий понял, что седобородый отец Рахели здесь, на льду, полон той же ненависти и того же презрения, что и ее восьмилетний сын на Пааделайде — оба они готовы были убить его. Но не мог же он вызвать на дуэль отца Рахели — как и не пристало ему бросать вызов любому из них — людей низшего сословия. И за что? За то, что они спасли его, не дали утонуть! Неужто он и в самом деле позволит себе устыдиться того, что его выловили из воды?
К полудню, когда снегопад окончился и погода развеялась, они добрались до острова.
— Боже милостивый, кто же это?— всплеснув руками, воскликнула тууликская Зина, увидев, как мужики толка
ют груженую лодку вверх к лавке накиского Пээтера. И еще две женщины выскочили из лавки, чтобы подивиться на облаченного в странный мундир вахмистра. Но никто из мужиков, толкавших лодку, и Высоцкий тоже, и словом не обмолвились. Даже всегда разговорчивый Яагуп, который шел впереди, и тот промолчал.
Яагуп отвел Высоцкого к своей тетке. Тут Яагупа поняли с полуслова, здесь мундир Высоцкого высушили, самого его привели в божеский вид и накормили.
Я как раз пыхтел над азбукой, когда вошел отец, повесил шапку и сказал:
— Яагуп спас Высоцкого. Заехал в снегопаде в полынью. Лошадь так и не удалось вытащить. Яагуп отвел Высоцкого к тетке.
Прялка матери уже при первых словах отца замерла. Потом мама поднялась, повязала платок — на свои золотистые волосы — и пошла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27