Там-то уж мы найдем себе и место, и работу, и хлеб тоже. Другие до нас находили, отыщем и мы. У меня еще тамошние документы в кармане.
— Ну, что будем делать, Яагуп?— спросил отец.
— А что Аабрам и Лесбет думают?
— Если, по-твоему, на Пааделайде все спокойно, никого в Сибирь не ссылают, зачем же тогда тащить свои старые кости за океан? Деньги на билет вроде бы имеются — какая бы там Россия ни была, но ее золотой рубль
повсюду в цене,— на далеком новом месте мы будем только мешаться молодым,— закончил Аабрам.
— Я не моложе тебя!— раздраженно буркнул Элиас.
— Аабрам как знает, а я со всеми вернусь домой,— решительно заявила бабушка Лесбет и поправила уголок своего большого платка.
Меня никто не спросил, что я думаю или чего хочу. Старый Элиас, видимо, считал, что я, как человек, не прошедший конфирмацию и инвалид, всегда вместе с отцом. Но ни дядюшка Элиас, ни отец не знали, как мне хочется обратно на Пааделайд, к Лене. Только Рахель, как ни странно, кажется, обо всем догадалась.
— Ты ведь остаешься с нами, Аарон,— сказала она.
— А что будет с Леной?— вырвалось у меня из глубины сердца.
— Что же с ней будет, да и чем ты ей поможешь? Из кадакаской семьи никто с нами не ушел — глядишь, эти продажные души еще баронскую милость заслужат,— сказал отец, и со мной было все решено.
Не мог же я сказать, что не только из-за Лены тревожусь, что и вся хюльескивиская семья вместе с Силлой возвращается. Больно резануло то, что отец отозвался обо всех кадакаских и о самой Лене как о «продажных душах»... Лена была готова стать преданной отцу, но он не захотел этого. Неужели отец все еще думает о Рахели, неверной ему?.. Отец, конечно, сказал презрительно «продажные души», но имел в виду арендаторскую верность барону, и все же мое «сердце больно жмет и давит силою тройной»...
Я рассказываю о себе, о том, что я пережил семьдесят лет назад, о чем думал при тусклом зимнем дне, когда стоял на слабых ногах на палубе «Своего острова» у готландского берега. Для человека семьдесят лет — долгий век, многим столько и не дано прожить, не говоря уже о том, сколько человек за это время забудет всего и как мало запомнит. Я в свои восемьдесят два года хорошо помню все, что тебе тут рассказал: бегство пааделайдцев и их разделение на две группы возле Готланда. Большинство вернулось на Пааделайд, малая часть пошла за Элиасом. Я оказался среди нее. Я бы тоже с радостью вернулся, но не был еще настолько самостоятельным, чтобы самому решать свою судьбу. Меня повезли дальше! Может, поэтому я и не помню столь ярко ни одного момента из моей последующей долгой жизни, которая все же пестрела всякими внешними событиями. Но даже в том малом, что осталось
в памяти и достойно поведанья тебе, я кое-что изменю, ведь любой из нас старается выглядеть в лучшем свете, чем он есть на самом деле. Ты ведь читал воспоминания? Поэтому, если кто желает приблизиться к истине, ему следует больше напрягать глаза, чем уши. Пусть смотрит, как человек поступает, и меньше слушает то, что он говорит. Ноты не мог видеть ни меня, ни наших, тебя и на свете-то еще не было, так что придется тебе мириться с тем, что услышишь. Только ведь и завтра день будет, и дров для камина хватит еще и на завтрашний вечер. Толстой бы добавил: «Если жив буду». Толстой умер в восемьдесят два года, я, простой портной, пережил годами великого Толстого. Никому не ведом тот день и час, когда ему придется кануть в вечность. И никто не может оказаться крепок задним умом — по крайней мере в этом деле,— ни одному покойнику не дано еще было увидеть свой труп, как вы там в Эстонии теперь повторяете вслед за. сааремаасцем Аавиком.
Так закончил Аарон Кивиряхк в тот вечер и позвал меня на улицу посмотреть на звезды. Уголья в камине погасли, а небо было усыпано мерцающими угольками — большими и маленькими. Здесь, над островом Рог1ипе-1е11ег, сейчас не было облаков, не слышалось ветра, да и Великий океан медленно и спокойно дышал своими заливами и фьордами далеко за островом Ванкувер.
Долго стояли мы во дворе, запрокинув головы и безмолвно любуясь сиянием бесчисленных звезд на темно-синем небесном куполе. И лишь когда из-за зубчатых Скалистых гор показался серпик луны, мы вернулись в дом.
Фебе задвинула заслонку потухшего камина и ушла к себе в комнату, оставив гореть цветастую напольную лампу. Аарон включил вдобавок еще пятирожковую люстру и тихо спросил:
— Ты читал книгу Харлоу Шепли «О звездах и человеке»? По-моему, это самая интересная книга, попавшаяся мне в руки в старости. В юности больше всего запомнилась «Книга для чтения» Карла Роберта Якобсона. Видишь, они на полке рядышком. Вы перевели книгу Шепли и на эстонский, а следовало бы перевести на все языки мира, чтобы ее непременно прочли, особенно те, кто стоит у власти. Особенно они, тогда можно было бы не так страшиться новой большой войны. Меня радует эта книга, когда на небе много звезд. Когда там нет ни одной звезды, не видно луны или солнца, когда радио, телевидение и газеты
переполнены подстреканием к новой войне, тогда меня поддерживает книга Шепли.
Аарон достал с полки два издания Шепли — себе в оригинале, для меня переводную: он знал, что мне намного проще читать на родном языке.
— Полистай! Людям куда больше пользы от этой книги, чем от моего рассказа!
Ночь была тихой, и в окно заглядывало звездное небо. Я прочел на обороте суперобложки: «Издревле человечество занимал вопрос, есть ли где-нибудь во Вселенной другие миры, где обитают разумные существа».
Эти проблемы и книга были мне знакомы. Эстонский перевод книги появился еще в 1964 году, всего лишь шесть лет спустя после ее выхода в оригинале. Однажды воскресным утром мы обсуждали книгу Шепли в доме коренного жителя острова Рухну Пээтера Росслайда. Один из последних рухнусцев шведского происхождения, Пээтер Росслайд был рыбаком, но в душе оставался художником: он мастерил для местных женщин прекрасные броши и прочие украшения, мужчинам делал маленькие карманные компасы и кроме того замечательно играл на скрипке. Как Аарон Кивиряхк на другом краю земного шара, на острове, так и Пээтер Росслайд с острова Рухну много размышлял над книгой Шепли, написанной простым языком. Умный человек — если постарается — напишет так, что и малообученному читателю по силам все понять, где бы он ни жил, по ту или по эту сторону земного шара.
Я привык читать с карандашом в руках, чтобы подчеркнуть или отметить на полях близкое и существенное для себя. Как видно, и у Аарона Кивиряхка была та же привычка — трудно было найти в книге «О звездах и человеке» непомеченные страницы. В тот вечер перед сном я прочел, например, такие подчеркнутые строчки:
«Не следует ли нам открыто признать спорной довольно привлекательную и надоевшую догму, согласно которой человек являет собой нечто особое, стоящее выше всего прочего? Может, оно и так. Я надеюсь, что так. Но только не из-за своего пребывания в пространстве и времени и не по своему энергосодержанию или химическому составу.
Мы должны смириться с фактом, что пребываем на периферии, что движемся вместе со своей звездой — Солнцем — на окраине одной из галактик, причем эта галактика сама является пылинкой миллиардозвездных галактик».
Слова «ничтожная частица» были дважды подчеркнуты. На следующее утро, когда Аарон Кивиряхк посмотрел, на чем я остановился, и заметил подчеркнутое им, он задумался и сказал:
— Следующую мою историю можно было бы назвать: ничтожная частица. Или еще лучше — пылинка.
ПЫЛИНКИ НА ВЕТРУ
Следующим вечером Аарон Кивиряхк продолжал свой рассказ. Понятно, что и старый Элиас был пылинкой, только особой — у него была цель. Элиас желал увезти нас подальше, отыскать место, где бы не мучил страх, что тебя сошлют в Сибирь. И Рахель была особой пылинкой, она доверилась Элиасу и тоже хотела уехать подальше. Для Пенну бегство с Пааделайда стало великим, небывалым приключением. Мой отец Тимму не поверил барону, счел сказанное Яагупу хитростью — отец должен был неизбежно последовать за Элиасом. Наама была отцовской дочерью, ясно, что и она поедет с ним. Меня же тянуло на Пааделайд. Но мое желание ничего не значило, я был несомой пылинкой. Яагуп тоже оставался такой же пылинкой, но не был несомой. Яагуп отдал отцу собранные им на дорогу деньги — может, не до последнего рубля,— взамен получил отцовскую долю в лодке и пихланукаский хутор. Лена могла оставаться жить в Пихланука сколько пожелает. Часть денег, вырученных на перевозке камней, Яагуп должен будет выслать отцу.
— Если только я сам вскоре не подамся вслед за вами,— сказал Яагуп скорее в утешение отцу, чем истинно в это поверив.
— Кто его знает...— отозвался отец.— Ты мой сын, а за родительские грехи карают детей.
— У тебя теперь стало больше сыновей,— сказал Яагуп, намекая на Пенну, с которым у отца не было кровной связи.— Значит, моя кара соответственно уменьшается.— Едва ли Яагуп думал этим обидеть отца, но такой уж он был на язык.
Отец ничего не ответил. Вот так и расстались: одни пылинки понеслись обратно на восток, другие — на запад. Позднее из писем узнали, что Яагупа и остальных вернувшихся на Пааделайд беженцев на этот раз барон и казенные власти и впрямь не покарали, но их готландский рейс совсем тоже не забылся: уже больше обычного следи
ли, куда и зачем они едут. Настоящая кара пришла позже, в 1919 году, во время войны ландесвера, когда на земле Эстонии, Латвии и Литвы Германия задумала основать Балтийское герцогство, где безраздельно правили бы бароны. Но эту войну бароны проиграли, и большинство из них лишилось своих поместий. Истинным карателем должна была в 1941 году стать Третья империя... Но я не хочу забегать слишком далеко вперед.
Что же стало с теми шестью спешившими на. запад па- аделайдскими беженцами, среди которых, сам того не желая, оказался я? Мы были не одни такие. После того как на трех парусниках Колумб пересек океан, тысячи и миллионы людей из Восточного полушария искали на Западном убежища и пристанища. Об этом написано много книг и снято множество фильмов. Кто сможет их прочитать и просмотреть — я ведь тоже не стану подробно пересказывать тебе наше путешествие. Будь я даже моложе, я бы все равно никогда не смог сделать это с таким искусством, как швед Вильгельм Муберг описывая переселение своих соотечественников. Боюсь, что и ты не сумеешь свежим слогом рассказать о моей жизни — у самого за плечами много лет. Когда будешь возвращаться, дам тебе «Переселенцев». Это толстое, четырехтомное издание на английском и немецком языках; эстонцы ни у себя на родине, ни тут, за рубежом, не создали ничего, равного этому, хотя и наш народ не раз подхватывал ветер. Пророк Мальтсвет повел своих приверженцев и последователей на восток, в Крым и на Кавказ, путь их был нелегок, и все же переселенцы Муберга запомнились мне больше, чем мальтсветовские последователи Вильде. Несмотря на то, что Вильде самому пришлось бежать с родины и долгие годы искать прибежища на чужбине. Муберга никто не преследовал, он мог спокойно всю жизнь у себя на родине, в Швеции, держать в руках перо. А может, именно поэтому книга Муберга сильнее? Наверное, писатель нуждается не только в беспокойстве, но и в покое. Ведь Вильде по таланту не уступает Мубергу — такой роман, как «Война в Махтра», надо поискать.
Переселенцы Муберга вышли на паруснике из Карламна весной 1850 года и лишь через восемь недель достигли Нью-Йорка. По пути они попадали в шторм, одолевали и встречные ветры, у них портилась провизия, капитану пришлось десять раз устраивать похороны. И на нашу долю достались шторма и встречные ветры, но за минувшие полстолетия плыть по морю стало безопаснее. Дядюшка Элиас приобрел билеты в третий класс двухтрубного парохода «Маргарет». В последний январский день 1906 года мы, четыреста пассажиров, взошли в Гетеборге на пароход и через три с половиной недели были в Канаде, в Монреале. Морской болезнью переболели многие, но капитану никого не пришлось хоронить, да и в каюте третьего класса, несмотря на зимнее время, было тепло. Тут не приходилось таскать ведро, как на пааделайдских палубных лодках,— всюду чистота и порядок. Что там говорить еще о каютах первого класса, куда я мельком раза два заглянул. Наши отважно выстояли перед морской болезнью, хотя качка на большом корабле совсем не та, что в лодке. Да и океан — это не море.
Морской болезни я не почувствовал, но меня давила тоска по дому, по Пааделайду, по Лене и Силле, от которых я с каждым часом удалялся все дальше. А разговаривал ли Яагуп с Мааком? Яагуп не мог обмануть, но тогда, выходит, врала готландская газета? Газета писала (дядюшка Элиас еще на Готланде дал перевести статью):
«Эстонские беженцы в Стокгольме.
Пароход «Ойхонна» с капитаном В. Норрингом прибыл в субботу в полдень из Ревеля через Ханко в Стокгольм, имея на борту 41 мешок с почтой, из них 28 адресованы за границу, а также 60 пассажиров. Среди пассажиров около сорока беженцев из Ревеля, такие как барон фон Уеко- кюлль с семьей, барон Толли, господин фон Неффи с семьей, барон Вальтер Штакельберг, барон Шеллинг с супругой, госпожа фон Диттмар с дочерью, графиня Котцебу, госпожа фон Харпет с сыном, сам господин фон Харпет, госпожа фон Миддендорф.
Из Ханко проездом через Киль за границу прибыла также известная певица Айно Акт-Ренваль.
Направляясь в Ревель, «Ойхонна» покинула остров Ханко в четверг в два часа ночи. Погода была ясной, ветер слабым. Прибытие в Ревель задержал снегопад, обрушившийся на пароход у острова Найссаар. Когда подняли якорь и показался город, пришлось долго ждать лоцмана, который в полумраке не разглядел сигналов.
Как только на берегу узнали о прибытии «Ойхонны», вышеназванные эмигранты поспешили на пароход...»
В газете не было сказано, что фон Маак находился среди убежавших. Да и как он мог там быть, если всего неделю назад Яагуп разговаривал с ним на Сааремаа (газета, опубликовавшая эту заметку, вышла 18 января 1906 года)?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27