Вчерашний вечер и ночь, начиная с того момента, как я увидел Джинни, показали мне, как много я теряю из-за того, что не поддерживаю контакта со старыми друзьями. Когда я разговаривал с Джинни и Гершвином, мне казалось, что я знаю их тысячу лет. Они помнили меня еще пацаном, которого пригрозили выгнать из школы за взрыв бомбы-вонючки на уроке английского языка, они помнили, что я так напился на шестнадцатилетии Надин Бэггот, что спал в саду, и наутро меня отвезли в поликлинику, чтобы проверить, нет ли у меня воспаления легких.
Только они и остальные ребята из нашей компании могли это помнить.
Стараясь никого не разбудить, я сходил в туалет, взял из хлебницы в кухне кусок хлеба, чтобы побороть приступ голода и выскользнул из дома. Я поглядел на часы: было без пятнадцати шесть. В том, чтобы не спать в такую рань, быть во вчерашней одежде – уже слегка несвежей – и выглядеть немного помятым, был какой-то особый кайф. Это напомнило мне вечеринки из прошлого, из того времени, когда я мог тусоваться в ночном клубе до четырех утра. Это напомнило мне о том, как хорошо было в те годы.
Увы, когда я пришел домой, меня ждало еще одно воспоминание о юности.
– Это ты, Мэттью?
Мама стояла на верхней ступеньке лестницы – в халате, надетом поверх ночной рубашки, – и с нахмуренными бровями.
– Да, конечно, – ответил я. Но она и так это знала.
– Где ты был всю ночь? Ты не предупредил меня, что не придешь на ночь. Ты не позвонил. Как ты можешь быть таким безответственным?
Я почувствовал, как мое дыхание учащается – верный признак того, что я начинаю терять терпение. Первым моим желанием было объяснить маме, что почти в тридцать лет я имею право возвращаться домой в шесть утра, но этим я ничего не добился бы. Было ясно, что мама права: не предупредить ее было эгоизмом. В том, что она за меня волнуется, не было ничего плохого. Она волновалась за меня независимо от того, где я был: в Нью-Йорке или под одной с нею крышей.
– Извини, мама, – сказал я и попытался успокоить ее, подойдя к ней и поцеловав ее в щеку. – Ты права, я должен был позвонить. Мне нет прощения. Надеюсь, ты не ждала меня всю ночь, а?
– Ты шутишь. Просто мой сон очень чуткий, только и всего. А теперь иди и ложись. Ты выглядишь ужасно.
30
To: mattb@c-tec.national.com
From: crazedelaine@hotpr.com
Subject: Миллион твоих последних писем
Мэтт!
Когда я сегодня проверила свою почту и увидела все эти твои письма – «скучаю по тебе», я так расплакалась, что мне пришлось запереться в туалете. Жалко, что ты этого не видел: моя тушь для ресниц растеклась, и я была похожа на панду. Я такая плакса.
С любовью,
Элен.
P.S. Такие письма больше не разрешаются, ладно?
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.nationaI.com
Subject: Извини
Э, я не хотел довести тебя до слез. Извини.
Мэтт ххх
31
– Мэттью, тебя к телефону, – произнес голос в моем сне. – Мэттью, тебя к телефону, – повторил этот же самый голос через несколько секунд.
Но только когда эти слова повторились в третий раз и мама постучала в дверь моей комнаты, я проснулся и понял, что мне на самом деле звонят. Я посмотрел на часы, лежащие на полу рядом со шлепанцами, которые купила мне мама и которые я не имел ни малейшего намерения надевать. Был час дня.
– Сейчас ночь, – крикнул я маме. – Скажи, чтобы перезвонили в нормальное время.
– Я тебе не служанка, – сказала мама. – Раз шляешься где-то по ночам, то и получай по заслугам.
На ходу сражаясь с халатом, я спустился вниз, к телефону в прихожей.
– Кто это? – пробормотал я, взяв трубку и почесывая все места, которые чесались.
– Извини, Мэтт. Я знаю, что сейчас несколько рано.
Это была Джинни.
– Нет, все нормально, – сказал я, занимаясь пучком волос чуть ниже пупка. – Я уже собирался встать и сделать пробежку. Несколько кругов по парку – и я был бы как огурчик.
– Да уж, – засмеялась она. – Хотела бы я на это посмотреть.
– Ты откуда звонишь? – спросил я.
– Из дома, – ответила Джинни виноватым голосом.
– А разве ты не должна быть на работе? – сказал я, садясь на нижнюю ступеньку лестницы. – Знаю, что многое изменилось в школе с тех пор, как я ее закончил, но вряд ли учителям разрешается так опаздывать, как ученикам.
– Я позвонила и сказала, что заболела, – призналась Джинни. – Мне так стыдно, но в моем сегодняшнем состоянии вряд ли я смогла бы их чему-нибудь научить.
– Ты еще спала, когда я ушел, а это было около шести утра.
– Кажется, меня разбудил стук двери, и я вроде бы даже думала, что надо вставать, но мне было так удобно, что я снова уснула. Когда я толком проснулась в пятнадцать минут восьмого, никто уже не заставил бы меня идти на работу.
– Ты учитель-бунтарь – вот ты кто. А как Гершвин и Зоя?
– Нормально. Зоя ушла на работу в полвосьмого, а Гершвин все еще спит на диване. Вот мы подошли к теме. Ты уже посмотрел на небо? Оно обалденное!
– Надо сказать, еще нет. Трудно увидеть небо, когда лежишь в постели с натянутым на голову одеялом, а занавески закрыты.
– Наплевать на это. Подойди к окну и взгляни.
Я приоткрыл входную дверь и задрал голову.
Солнце сияло, небо было идеально голубым, и казалось, что на улице тепло, хоть был еще только январь.
– Ты права. Кажется, будет отличный день. Это тебе подарок за то, что встречаешься с метеорологом?
– Хорошо, если бы так. Послушай, мы только что с Гершвином поговорили и решили, что раз у нас обоих выходной, и ты тоже вряд ли будешь заниматься тем, чем планировал, если что-то планировал вообще, и раз сегодня такой хороший день, то трое старых друзей должны провести его вместе. Согласен?
Я снова посмотрел на часы и спросил себя, чувствую ли я еще усталость. Да, я чувствовал себя усталым. Очень усталым. Но все-таки я произнес:
– Дай мне время на то, чтобы побриться, и я буду готов.
32
– Знаете, что это мне напоминает? – спросил Гершвин, передавая мне бутылку сандерберда.
– То лето, когда мы сдавали экзамены? – спросил я.
– Как ты догадался?
– Я тоже про это думал.
– И я, – сказала Джинни. – Фантастика, да?
Когда я пришел к Джинни в начале третьего, они с Гершвином уже составили план дальнейших действий. Сначала мы поехали в «Поваренок» и съели обильный английский завтрак, который подается там весь день, а тостов можно брать, сколько хочешь. Потом мы заехали в магазин и купили бутылку сандерберда – совсем как в старые времена, – а затем поехали к холмам Клент, надели свои куртки, взобрались на один из холмов, открыли вино, легли на траве и больше ничего не делали, только разговаривали и смотрели на небо.
14.52
– Знаете, что я делал в это время год назад?
– Что? – спросила Джинни.
– Сидел в своем офисе на Манхэттене и обучал новых сотрудников. Представляете – я, Мэтт Бэдфорд из Кингс Хит, – и на Манхэттене. Я работал с полшестого утра до десяти вечера. Я даже заработал себе язву желудка на нервной почве. А сейчас, через год, я лежу на холме, курю, пью вино, болтаю с друзьями. Что еще нужно человеку?
– Я часто думаю о том, что мне, наверное, не стоит работать так много, – сказала Джинни. – Ну, вы понимаете: перейти на полставки и заняться чем-то более интересным. То есть какой смысл в деньгах, если ты все время занят?
Она вдруг остановилась, икнула, сделала еще глоток вина и передала бутылку мне.
– Как классно! – засмеялась она, потом вздохнула и показала рукой на небо. – Почему мы позволили всему этому уйти?
– Так всегда бывает, да? – сказал Гершвин. – Жизнь становится слишком насыщенной, приоритеты меняются. Во всем виноваты только мы сами.
– Абсолютно точно, – сказала Джинни. – Мы дураки, раз это допустили. Мы становимся старше и не понимаем, что происходит, и только когда…
– …мы достигаем нашего нынешнего возраста… – вставил я.
– …мы понимаем, как это все важно, – закончил Гершвин.
15.05
– Пока мне не исполнилось двадцать девять, я любил думать о том, каким я буду в тридцать лет, – сказал я, переворачиваясь на живот. – Я знал, что не собираюсь переходить с водки на хорликс, но, да, я начал интересоваться процентными ставками, как когда-то интересовался футболом, хотя при этом никогда не хотел становиться одним из тех, кто боится постареть. – Я остановился, чувствуя, что мысль уходит куда-то в сторону, потом продолжил: – А как получается, что некоторые, кому уже за тридцать, чувствуют себя так, как будто им всего двадцать с небольшим?
– Да. – Джинни энергично закивала головой, словно отвечая на вопрос анкеты «Хорошо ли мы знаем себя?» в женском журнале. – Думаю, я почти не изменилась с того времени, когда мне было двадцать шесть. Это вроде как достаточно много, чтобы чувствовать себя взрослой, но в то же время достаточно мало, чтобы оставаться глупой. – Она засмеялась. – А ты, Гершвин?
Он напряженно почесал голову:
– Когда я с Шарлоттой, мне кажется, что мне уже тридцать пять. Я чувствую себя папой. Это, кстати, довольно приятно. А когда ее нет поблизости, мне может быть сколько угодно – от четырнадцати до двадцати шести.
– А мне кажется, что где-то внутри я всегда ощущал себя тридцатилетним, – сказал я. – Я все время чувствую, что жизнь требует больше, чем у меня есть на самом деле.
– А он прав, кстати, – сказала Джинни, повернувшись к Гершвину. – Мэтт всегда был старым пердуном в нашей компании: моралист, этакий мистер Папа.
– Большое вам спасибо, – сказал я саркастически. – Но это правда: я иногда сам чувствую себя папой. – Потом я сформулировал новый вопрос и задал его: – Когда вы в первый раз по-настоящему почувствовали себя взрослыми?
– Когда родилась Шарлотта, – сказал Гершвин.
– Когда умерла мама, – сказала Джинни. – А ты?
– Не знаю. Может быть, я все еще жду этого момента.
15.23
– Если подумать, то сегодня тридцать лет – не так уж и много, – сказала Джинни. – Это как если бы целое поколение собралось вместе и решило отложить настоящую жизнь еще на десять лет. Сейчас попробуй отличи тридцатилетних от двадцатилетних, разве что денег у нас немного побольше.
– … и волос поменьше… – добавил я.
– … и вещей в гардеробе, о которых мы сожалеем, что купили, – сказал Гершвин.
– Тридцать – это сейчас то же, что раньше было двадцать, – сказала Джинни. – А сорок – это все равно что раньше было тридцать. – Она ткнула меня локтем в бок. – У тебя еще десять лет в запасе, можешь пока не волноваться.
– К тому времени и сорок уже будет не похоже ни на тридцать, ни на сорок, – сказал я.
– Ага, – произнес Гершвин. – Но как тогда быть с теми, кому сейчас около двадцати? Они что, такие же подростки, какими были и мы?
На это никто из нас ничего не смог ответить.
15.37
– Поднимите руки, у кого есть седые волосы! – сказала Джинни.
Мы с Гершвином вскинули руки вверх.
– У меня только один, – сказал Гершвин. – На виске. Зоя хотела вырвать его, но я сказал – не надо, в надежде, что он как-то меня выделит из толпы.
– У меня еще ни одного, – сказала Джинни. – Но я крашу волосы так давно, что уже не знаю, какой у них настоящий цвет. А у тебя, Мэтт?
– Два, – неохотно признался я. – Один торчит на груди, а второй… ну, на случай, если у кого-то здесь слишком чувствительные уши, скажу только, что он там, внизу.
– Ниже пупка? – с любопытством спросила Джинни.
– Ниже.
– Но выше, чем, скажем, колени?
– Выше, – мрачно сказал я.
Джинни захохотала.
– Не может быть, – произнес Гершвин. – Ты прикалываешься.
– Какие здесь могут быть приколы?
– А можем мы его увидеть? – спросила Джинни, корчась от смеха. – Ну пожалуйста.
– Ни за что, – сказал я, пытаясь сохранить достоинство, пока они умирали от смеха. – Даже через тысячу лет.
15:55
– Ну и что для тебя означает тридцать лет? – начала Джинни, обращаясь к Гершвину.
– Не слишком много. Значит, через десять лет мне будет сорок, а это уже почти что глубокая старость, но до этого еще так далеко.
– Хорошо сказано, – заметила Джинни.
– А теперь задаю тот же вопрос тебе, Джинни, – сказал Гершвин.
– Что значит для меня тридцать? Я чувствую какое-то глупое самодовольство оттого, что у моей мамы в этом возрасте уже был ребенок, и она уже успела побывать замужем. А еще впервые в жизни я могу ощущать себя женщиной, а вести себя как девочка.
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю… Ну, например, чувствовать себя вроде как и женщиной, а вести себя как непослушный ребенок. Я все еще чувствую себя как бы ненастоящей женщиной, и очень редко настоящей. То есть я – заведующая кафедрой рисования! Подумать только – я, Джинни Паскоу! Каждый раз когда я провожу собрание, то с удивлением замечаю, что люди прислушиваются к тому, что я им говорю. Потом, конечно, я начинаю смущаться, но на какую-то секунду мне и вправду кажется, что у меня получилось. Вот что значит для меня тридцать лет.
Джинни и Гершвин в ожидании повернулись ко мне.
– Давай, Мэтт, – сказала Джинни. – Твоя очередь.
– Не знаю.
– Мэтт, ты так просто не выкрутишься, и не думай, – сказала Джинни.
– Ладно, – я сделал глубокий вдох. – Я скажу вам, что для меня значит тридцать лет. Это значит идти в бар, только если там есть где сидеть. Это значит иметь хотя бы один диск классической музыки, даже если это «То, что я называю классикой, часть 6». Тридцать – это значит прекратить поиск идеальной девушки, потому что теперь, после стольких лет поиска, ты наконец нашел, кого искал. – Я заколебался. – Ну, по крайней мере так должно быть.
16.02
– Нет ничего стыдного в том, чтобы становиться старше, – сказал я успокаивающим тоном. – Что с того, что ты засунул себе в уши ватные тампоны перед последним походом в ночной клуб, потому что там была слишком громкая музыка, и потом тебя отвезли в травмпункт, чтобы их вытащить, потому что ты засунул их слишком глубоко?
– Ты шутишь, да? – озадаченно спросил Гершвин.
– Если бы, – вздохнул я. – Мне пришлось ждать пять часов, чтобы доктор, который только что вылез из коротких штанишек, презрительно посмотрел на меня и вытащил их своими щипцами. Когда я рассказывал ему, как все произошло, по лицу его было видно, что ему так и хочется сказать: «Оставь клубы детям, дедуля». Элен умерла со стыда.
– Прошлой зимой в «Маркс и Спенсер» мне вдруг захотелось купить самые закрытые трусы, которые только там были, – сказала Джинни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32