Морская волна отступила назад, напоровшись на крепость, но это была лишь коварная военная хитрость. Собравшись с силами, она ринулась в новую атаку. Стены и башни растаяли, зеленые пушечные стволы поплыли по воде, и защитники крепости отступили к береговой дюне, чтобы изготовить там из осоки сабли и мечи.
Гюнвор сидела тут же рядом, посыпая голые ноги горячим песком. Снова раздался гул, заставив ее зябко вздрогнуть:
– Гром гремит!
– Что же ты не бежишь домой прятаться в чулан? – спросил Бенгт с презрением. – Ты видишь хоть одну тучу?
Отец-моряк рассказывал ему, что, когда с вагонеток опрокидывают камень в трюмы пароходов, на пристани всегда стоит оглушительный грохот.
– На пристани в Бредвика погрузка идет, а ветер сюда шум доносит, – объяснил Бенгт.
Оке сомневался. Он единственный из всех присутствовавших имел кое-какое представление о расстоянии, которое отделяло их от каменоломен.
– А я думаю, что это был большой взрыв, – сказал он и воспользовался случаем похвастаться недавно приобретенными познаниями.
Такой большой заряд заложить – дело опасное. Сначала надо пробурить в камне отверстие, потом расширить его, чтобы можно было положить необходимое количество динамита. Оке был не совсем уверен, как именно это делается, но смело заявил, что для этого пользуются паяльной лампой.
– Ты врешь, – возразила Гюнвор с упреком в голосе. – Огонь не берет камень.
– Вот как! А как же известь обжигают?
Оке торжествующе осмотрелся вокруг. Даже Эстен, худой, долговязый четырнадцатилетний парень с вызывающей физиономией, не решился возразить ему.
– Когда укладываешь динамит, – поучал Оке, – нельзя становиться перед самым отверстием, как это сделал финн Мякки. Первые патроны взорвались до времени – видно, камень нагрелся от бурения, – и ломик ударил Мякки прямо в грудь, прошел насквозь и вышел между лопатками.
Гюнвор вздрогнула и непроизвольно прижала руки к сердцу:
– Давайте лучше одеваться!
Оке без особого удовольствия вспомнил о времени. Одного взгляда на солнце было достаточно, чтобы убедиться, что он пробыл на берегу дольше, чем позволила бабушка. Он торопливо натянул рубаху и побежал домой, не дожидаясь остальных.
На склоне дюны, где песок был удобрен кучами гниющих водорослей, образовался небольшой лужок. Группа туристов устроилась здесь отдыхать на травке, и Оке едва не споткнулся об их вещи.
– Как тебя зовут, малыш? – спросила молодая дама, ласково улыбаясь.
Оке набрался храбрости и представился.
– Шесть лет и три месяца, – добавил он сразу, чтобы предупредить дальнейшие расспросы.
Все громко рассмеялись, словно он сказал что-то смешное. Пожилой господин погладил Оке украшенной кольцами рукой по голове и вложил в кулак мальчика какой-то кружочек.
Двадцать пять эре! Оке поблагодарил и уставился на подарок. Когда бабушка отправлялась за покупками, она обычно приносила ему конфет на пять эре. За один пятачок можно было купить большой кулек леденцов, а двадцать пять эре – это же в переводе на сладости целое состояние!

Сравнивая, сколько дают в магазине за медный пятак и за меньшие по размеру серебряные монетки, Оке пришел к выводу, что чем сильнее блестит монета, тем больше можно купить на нее. Всю дорогу до Страндосен он тер свой подарок о рубаху, так что пальцы горели.
Тут-то его и нагнал Эстен.
– Что это у тебя? – спросил он, зловеще улыбаясь.
– Ничего.
Оке зажал монетку в кулаке. Скорее он даст сломать себе пальцы, чем добровольно разожмет кулак.
– Давай сюда деньги, сопляк! Ты их только потеряешь где-нибудь.
Сколько Оке ни отбивался ногами, сколько ни царапался, ничто не помогло. Эстен отнял у него монету и, чтобы подразнить, поднес ее к самому носу Оке.
– Дурак! Вор! Вор чертов! – кричал Оке в бессильном отчаянии.
– Так ты еще и ругаться!.. – произнес Эстен с расстановкой. – Вот я расскажу об этом твоей бабушке, она тебе всыплет.
Оке совсем уж было распрощался со своим сокровищем, но Эстен вдруг одумался и сунул ему монету обратно:
– На уж, держи, дурачок! Тебе бы жить в сумасшедшем доме вместе с матерью.
Оке рванулся в сторону и кинулся бежать.
– Беги, беги прямо к матери в сумасшедший дом!
Острая боль пронизала мальчика. Бежать, бежать в лес, где его никто не увидит. Теперь он понял наконец, почему всегда слышал уклончивые ответы, когда спрашивал, отчего мама болеет так долго…
Он споткнулся о кочку и растянулся. Жесткий вереск царапал щеки, шею укусил муравей, но он ничего не чувствовал…
* * *
Оке не особенно удивился, когда однажды в субботний вечер увидел возле кухонного стола незнакомую девушку, которая гладила белую блузку. Но когда она повернулась на своих высоких каблуках и расцеловала его, он вытаращил глаза. У нее были теплые полные губы, а темные волосы пахли жасмином.
– Ты что же, не узнаёшь старшую сестру? – рассмеялась она.
– Чего ты хочешь от него? Мальчику и трех лет не было, когда ты приезжала последний раз и сделала ему его обожаемую куклу, – вмешалась бабушка.
Оке помнил только, что куклу сшил кто-то другой, не бабушка. Салли была для него совершенно чужой.
– Да, тогда я обрадовалась случаю уйти в город домашней работницей, подальше от здешних сплетниц.
В веселом голосе Салли прозвучал оттенок горечи, который не ускользнул от бабушки.
– Ну-ну, с тех пор уже столько воды утекло… Невесело тебе жилось тогда, это верно, и детство у тебя было невеселое. Так уж повелось – где отчим, там и до мачехи недалеко…
Оке расстроился, узнав, что Салли ему родная только наполовину: он уже успел проникнуться гордостью от сознания, что у него такая красивая сестра.
– Когда же ты приступишь к работе в ресторане? – спросила бабушка.
– Завтра с утра. Завтра воскресенье, ожидается много посетителей, и дел будет по горло.
За стеной послышался знакомый шум – подъехал на велосипеде дядя Стен, но только на этот раз не один, как обычно, а с кем-то вдвоем. Старая дверь красного дерева, снятая еще дедушкой с севшего на мель парусника, распахнулась от сильного толчка.
Дядя Стен вошел первым, слегка порозовевший и оживленный больше обычного, за ним – его веселый напарник, с которым бабушка и Оке познакомились в бараке. Они поздоровались, затем дядя Стен протянул бабушке большую запыленную сумку.
– Что-то там булькает, – произнесла она многозначительно.
Оке стоял тут же: дядя Стен всегда привозил что-нибудь вкусное из более богатых бредвикских магазинов. На этот раз это был белый хлеб, прямо из пекарни.
– Один обман, сплошные дрожжи. Жиров в тесте кот наплакал, – заметила бабушка презрительно.
Но Оке вцепился зубами в корку так энергично, что хрустнула сахарная глазурь; для него не было ничего вкуснее «булки».
– Да ты можешь есть взапуски с самим гобургским стариком! – сказал Еста и подбросил вдруг Оке к самому потолку.
– А ты видел, как он ест? – спросил Оке недоверчиво, когда снова обрел твердую почву под ногами.
Он не был уверен – может быть, гобургский старик и в самом деле существует и забирает непослушных детей.
– Нет, это просто выдумка такая, – признался Ёста чистосердечно. – На юге есть у моря скала Гобург, похожая, если смотреть издали, на старика. Оттуда и пошло.
Бабушка спросила гостя, где он родился, и Ёста рассказал, что вырос в маленьком домике с плоской крышей недалеко от Гобурга. В том краю на берегу тоже есть каменоломни, только в них добывают серый песчаник. Каменотесное долото было его любимой игрушкой еще задолго до того, как стало кормить его.
– В шестнадцать лет я мог вытесать точильный камень какого хочешь размера, но теперь это ремесло уже никому не нужно, поэтому я и перебрался на север.
– А родители у тебя живы?
– Нет… Мама умерла недавно, а об отце я почти ничего не знаю. Люди говорят, что он был из Галиции. Видно это мне от него достались такие черные волосы.
Ёста рассмеялся.
Салли внимательно посмотрела на него из-под густых ресниц.
– Я помню поляков – вместе приходилось свеклу копать, – заметила бабушка. – Они праздновали воскресенье по субботам. Девушки наряжались в такие красивые платья – везде кружева. Как придут в лавку, кричат, тараторят, так что у лавочницы каждый раз голова болела от них. Уж они и пальцами показывают и рисуют – все равно она никак не могла их понять.
Бабушка подала обед. Остатки водки разлили по чашкам, смешав с крепким горячим кофе.
После обеда она ласково попросила Стена спеть. Он только смущенно улыбнулся в ответ, но тут все принялись его уговаривать. Полуприкрыв глаза, словно прислушиваясь к чему-то, Стен откинулся назад, на спинку стула, и запел грустную песню. Голос у него был высокий, но сильный; казалось, ему было тесно в комнате. У Оке защемило в груди. Бабушкины глаза увлажнились, а на лице Салли появилось мечтательное выражение.
– А ну-ка, давай теперь «Сватовство Яко-Смиссена», – предложил Ёста, когда воцарилась тишина.
– Да ну… Вы ее уже сто раз слышали.
– Ничего, ее можно и двести раз слушать, – заметила бабушка.
Дядя Стен тряхнул головой, убирая со лба длинный чуб, потом запел веселую, бойкую шуточную песенку под дружный смех слушателей:
Скажи-ка, Яко-Смиссен, где ты бродил всю ночь?
Хай-литте-ли, всю ночь?
Штаны порвал ты в клочья, хоть выброси их прочь!
Хай-литте-ли, хале-е-е!
Припев переливался в горле дяди Стена, словно трель жаворонка.
– Мне бы такой голос в молодости – уж меня не пришлось бы упрашивать спеть! – вздохнула бабушка.
– Теперь ваш черед, мама, – отпарировал дядя Стен. – Расскажите-ка нам какую-нибудь историю позанозистей.
Бабушка, чтобы выиграть время, принялась разглаживать пальцами платье и фартук на коленях, потом подумала немного и начала:
– Вы, молодежь, наверно, мало что знаете о Стине Кайсе с хутора Стадар…
– Это та, которая говорила: «Послал бы господь картошки да рыбы, да здоровья, да еще немного подливки придачу, так и жить можно»?
Бабушка кивнула:
– Она самая. Люди считали ее придурковатой, потому что она всегда говорила то, что думала. А вообще-то за ней ничего такого не замечалось. Ну вот, когда пастор Энбум отправился с женой по хуторам, знакомиться с народом, заехал он и в Стадар. Его только что назначили, и Стина Кайса – она как раз стояла у дровяного сарая – не знала его в лицо…
Бабушка была в ударе. Они словно видели все в лицах: вот придурковатая старая крестьянка, а вот молодой важный священник.
«Здравствуйте!» – произнес он сухо.
«Здрасте», – ответила Стина Кайса, а сама продолжает собирать лучину.
«Вы не узнаёте меня, видно?»
«Хе! Да уж не скупщик ли ты, шкуродрал? Их в нашем бедном уезде, что блох, развелось».
«Нет, я пастор здешнего прихода!»
Стина Кайса от неожиданности даже рот разинула, но сразу же нашлась:
«Что ты говоришь! Милый, хороший, заходи, угощайся, чем бог послал! Съешь ломоть хлеба с маслом да с колбасой!»
«Вошла это я в дом, – рассказывала Стина потом. – Священник за мной. Я села за стол у одного конца, священник – у другого. Священник достал библию. Я – кувшин с пивом. А жена его так и осталась стоять посреди комнаты. Да только мне на нее на…!»
Салли заметно смутилась, зато Ёста улыбался до самых ушей.
Когда пришло время ложиться спать, бабушка засуетилась:
– Где только я вам всем постелю…
– А мне было бы одеяло, я и на сеновале устроюсь, Лучшего места не придумаешь, – заявил Ёста и тут же осведомился, нельзя ли снять угол на сеновале на все время отпуска.
Первый раз Оке слышал, чтобы рабочий решил использовать свой четырехдневный отпуск для отдыха.
«Все равно не хватит ни времени, ни денег съездить куда-нибудь, так уж лучше на сенокос пойти», – говаривал обычно дядя Стен.
Ёста загорал на пляже, нежился в теплых волнах залива и заплывал под водой так далеко, что Оке начинал беспокоиться, вынырнет ли он вообще. Гость выдержал целых два дня такого непривычного существования. На третий день, однако, ему стало не по себе, и он стал придумывать занятие, которое напоминало бы работу.
– Попробуй под вечер поставить сети на камбалу, если погода не подведет, – предложила ему бабушка.
Оке упросил Ёсту взять его с собой, а потом выговорил обещание, что Ёста разбудит его на следующее утро выбирать сети.
Он так боялся проспать, что то и дело просыпался ночью. Сквозь полусон он прислушивался ко всем звукам, которые могли бы означать, что ветер усиливается. Если с рассветом подует сильный ветер, то Ёста может и не взять его…
Воинственно прокукарекали первые петухи; вот и солнце медленно выбирается из розовой мглы на востоке. Мысленно Оке был уже на пути к берегу. Земля покрыта росой, словно инеем, скрипучее колесо тачки оставляет на траве темную полосу. Остатки ночного холодка облизывают голые пятки…
Вдруг Оке соскочил с кровати. Кто-то вышел из сарая… Салли?! Он даже удивился. Она всегда работала в ресторане допоздна и отнюдь не спешила вставать по утрам без нужды.
Волосы Салли были растрепаны, словно она только что поднялась с постели, но глаза сияли ослепительным блеском над порозовевшими щеками. Она задержалась на пороге, прислушиваясь к чему-то, и вдохнула полной грудью прохладный, пахнущий лесом утренний воздух.
Потом мягко улыбнулась и тихонько скользнула в каморку на чердаке…
* * *
В самый разгар лета, когда, согласно старому поверью, можно ожидать всяких бед, к ним влетела, запыхавшись, морщинистая, иссохшая старушка:
– Господи помилуй и спаси! Мандюс-то – сколотил ящик и ловит им разговор да музыку за тыщу километров!
Обычно эта старушка доставляла на Нурингский мыс новости совсем иного рода. Впрочем, если бы она проведала, что две незамужние сестры родили по ребенку, то и тогда не была бы так взволнована, как сегодня.
– Вот ведь выдумщик! Может, тебе лучше не сплетничать про него? – спросила бабушка лукаво: она подозревала, что сплетница наговаривает на нее Фине Лагг.
– Так ведь он слышит только, что со станции передают, – объяснила вестница, делая вид, что не поняла намека.
– Выходит, он телефоном обзавелся?
– Да нет, прямо из воздуха ловит, без всяких проводов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39