Оскорбленное самолюбие превратило пронырливого торговца в какого-то наивного ребенка. Неужели он и взаправду думает, что полумиллионному населению столицы есть дело до какого-то мелкого лавочника?
– Хватит на сегодня, – сказал Энглюнд, когда Оке навел относительный порядок. – После праздника уберем как следует.
Он вытащил из толстой пачки денег три пятерки:
– Держи зарплату. Если хочешь, можешь взять с собой фруктов или еще чего-нибудь.
Оке стал неуверенно отбирать себе апельсины.
– Возьми вон из тех, они намного лучше, – хозяин указал на самый дорогой сорт.
Энглюнд явно хотел показать, что уж он-то не такой скряга, как компаньон. Оке поблагодарил и чуть не бегом заспешил домой.
Хильда почти всю страстную пятницу читала пасхальное евангелие и псалмы и предпринимала отчаянные попытки завербовать Оке в Армию спасения. Она встретила его в дверях с кокетливым хихиканьем:
– О, подарок для меня!
Она взяла апельсин, но руки дрожали так сильно, что он покатился по полу оранжевым мячиком.
– Смотри, как он спешит!
Хильда заковыляла вдогонку за апельсином и упала бы, не подхвати ее Оке. Глаза у нее помутнели, изо рта пахлопивом.
– Я не пьяная! Я уже сколько месяцев ни капли в рот не беру, – заверяла она.
Оке разделся до пояса и наполнил их единственный умывальный таз холодной водой. Хильда посмотрела на его обнаженный торс, и ее путаные мысли устремились по новому руслу.
– Теперь я старая и некрасивая, и мой мальчик никогда не приходит навестить меня.
Она всплакнула от жалости к себе самой и сникла на кровати кучкой серого тряпья. Оке задумался было над тем, кого она понимала под «мальчиком», однако он спешил и продолжал умываться. Его молчание раздражало Хильду, и она снова стала ныть, что совсем не пьяна.
– Я выпила только две бутылки пива. Уж столько-то можно позволить себе в праздник! – твердила она воинственным тоном, который был ему знаком по букинистической лавке.
Следовало бы подыскать себе другую квартиру, однако новая куртка и шапка, лежавшие на стуле, говорили в пользу того, чтобы он принял предложение Хильды остаться и платить ей десять крон в месяц. Только при такой квартплате Оке мог надеяться, что у него будет оставаться что-нибудь на одежду. Теперь ему становилось понятно, почему фирмы и магазины искали рассыльных, живущих в городе с родными. Зарплата не была рассчитана на то, чтобы рассыльный мог сам себя обеспечить, хотя рабочий день длился по десять – одиннадцать часов.
Но сегодня Оке был богат и свободен от забот. В бумажнике лежало около двадцати крон, а там, в безликой массе людей, есть человек, который ждет его…
Взять куртку? Нет, она выглядит слишком просто. Он решил ограничиться джемпером под пиджак, хотя вечера еще были прохладные.
В Железнодорожном парке листочки еще не собрались с духом выглянуть из почек, зато на клумбах пестрели гиацинты и зеленела молодая травка. Карин уже пришла. Ее весенняя шляпка и пальто перекликались по цвету с голубыми цветочками. Она чем-то напоминала хорошенькую фарфоровую пастушку, но явно нервничала.
– Почему ты не сказал мне, что ушел от букиниста? – спросила она. – Я пыталась разыскать тебя там еще с утра.
– А что случилось?
– Ничего особенного. Просто папа вдруг решил приехать в город, чтобы отпраздновать у меня пасху. К восьми часам я должна идти с ним в театр на оперетту.
Оке постарался скрыть свое разочарование:
– Он останется до тридцатого апреля?
– Вряд ли, но на этот день я уже договорилась с компанией из нашей школы. Давай лучше встретимся первого мая!
– Тогда я буду занят, – возразил Оке обиженно.
Карин раздраженно рассмеялась и взяла его под руку:
– Чем же, если не секрет?
– Пойду на демонстрацию!
Она выдернула руку и покраснела:
– Ты невыносим… но… но… позвони как-нибудь. Она подозвала проезжавшее по Васагатан такси и исчезла, прежде чем Оке успел что-нибудь ответить.
* * *
Первого мая магазин закрывался в час дня. Оке рассчитывал перехватить демонстрацию на Кунгсгатан. Ему хотелось посмотреть все шествие, а затем вместе с последними демонстрантами пройти до Гэрдет.
Однако, как он ни спешил, поручения все накапливались. Когда через узкий Кокбринкен донеслись звуки барабанов и громкая музыка духового оркестра, он стоял на Стурторгет, держа в руках корзину с продуктами. Первые колонны шли уже со стороны Сёдэр, над Мюнкбрукайен пламенели на солнце красные знамена.
Оке нужно было в обратную сторону, но он побежал вниз по переулку. Мимо него ряд за рядом проходили демонстранты.
– Да здравствует солидарность рабочего класса! Да здравствует борьба за социализм! – крикнул кто-то из руководителей.
В ответ ему раздалось оглушительное «ура».

Снова Оке ощутил, что стоит совсем в стороне от большой жизни. Солидарность – какое торжественное слово! Но ведь оно сохраняет свое значение не только по праздникам. А с кем ему быть солидарным в магазине? Ингрид никак не может простить ему, что он отказывается называть ее «фрекен Янссон», а отношение Курта к нему являет собой смесь хвастливого панибратства и наглости. Выходит, что его работодатель – единственный человек, который не старается поминутно напоминать Оке его место.
– Много их в этом году, – произнес какой-то полный парень в толпе, одобрительно кивая.
Из заднего кармана его комбинезона торчала плотничья мерка. Он бывал в магазине Энглюнда. Оке представлял себе, что он работает плотником где-нибудь на стройке. Они шли рядом в сторону Стурторгет, и новый знакомец Оке болтал о погоде, о демонстрации и о всякой всячине.
– Ты, кажется, живешь в Старом городе? Квартира хорошая? – спросил он.
Оке видел товарища в каждом человеке, одетом в синий комбинезон труженика, и потому без всяких церемоний рассказал, что не имеет даже кровати.
– Я знаю одну семью, которая охотно сдаст меблированную комнату порядочному парню. Если хочешь, могу им порекомендовать тебя, – предложил «плотник».
– Отдельную комнату? – переспросил Оке недоверчиво.
Это звучало слишком хорошо, чтобы можно было поверить.
– Ну да! Лучше всего будет, если ты забежишь туда и посмотришь сегодня же вечером. У меня канцелярия в том же доме, так что я могу их предупредить еще до твоего прихода.
– Вы подрядчик? – спросил Оке совсем другим тоном.
– Нет, я управдом, и у меня на попечении довольно много домов по эту сторону Вестерлонггатан.
Оке записал адрес и даже готов был радоваться тому, что у Карин не оказалось времени встретиться с ним. В противном случае у него, пожалуй, не хватило бы сегодня денег на задаток.
…С любого места Киндстюгатан была видна Немецкая кирка с ее черно-зеленой башней и страшными фигурами, да и сама улица сохранила что-то от чопорности торговых кварталов старой Ганзы, несмотря на всевозможное барахло, развешенное перед лавчонками для рекламы и для просушки. В этом укромном торговом районе, неизвестном большинству жителей города, сосредоточилась скупка и продажа поношенной одежды и обуви, старой домашней утвари, безделушек сомнительного качества и просроченных залогов.
На Горелом пустыре простирал свои ветви к небу одинокий каштан с такой черной корой, будто огонь только недавно расчистил здесь место для маленькой треугольной площади. Что ж, зато в окно не будут смотреть отсыревшие стены.
Никто не отозвался на его звонок.
– Они, наверно, просто вышли.
На лестничной площадке появился управдом и пригласил Оке войти в его маленькую канцелярию.
– Ты, видать, сильный парень, – сказал он одобрительно и потрогал бицепсы Оке. На лице его появилось какое-то странное, чувственное выражение. – А что, сможешь меня поднять?
Управдом обхватил шею Оке руками и повис на его спине. У него было жирное и рыхлое тело.
– Бросьте эти штучки!
Оке молниеносно высвободился и обернулся, вне себя от ярости. Управдом замигал мутными глазами с виноватым видом, однако тут же попытался прикинуться оскорбленным:
– Что с тобой, парень? Ты что, шуток не понимаешь?
Оке стоял уже на пороге.
– Спешишь куда-нибудь? Зайди завтра утром пораньше – наверняка застанешь их дома.
Мало того, что этот тип испортил ему праздник – он рассчитывал второй раз заманить Оке в ту же ловушку! Из дома напротив доносилась музыка; чей-то старый, изъезженный граммофон хрипел модную и уже избитую песенку:
О, Старый город,
Твои улочки сердце чаруют
Своею прелестью
И налетом таинственности…
Окно любителя музыки было распахнуто настежь, и, когда Оке вышел на улицу, слащавые слова песни с новой силой резанули его ухо.
VIII
Из-за деревьев, выстроившихся по ту сторону дороги, проглядывала блестящая поверхность залива Юргордсбрюннвикен, в густой листве заливалась какая-то ночная птаха. В камышах стелился туман, облизывая прибрежную траву серыми языками. Сквозь прохладный воздух плыли горячие, хмельные волны черемухового аромата. Оке одним ухом прислушивался, не приближаются ли чьи-нибудь шаги, и целовал Карин – не так, как прежде, а жадно, нетерпеливо.
Она высвободилась из его объятий, словно играя, достала из сумочки гребенку и стала приводить в порядок прическу.
– Пошли. Дойдем до моста и сядем на трамвай. Я не хочу засиживаться поздно сегодня, – сказала она.
Оке глянул на небо. Звезды были едва различимы, над городом висел печальный синий сумрак.
– Ты уезжаешь завтра?
– Да. Хорошо будет приехать домой и отдохнуть немного от зубрежки!
Мысль о том, что уже в следующий вечер Карин не будет в Стокгольме, жгла Оке, но одновременно он чувствовал облегчение – похоже, что намечается выход из нелепого положения. Что из того, что она всегда сама платила за себя, когда они куда-нибудь ходили вместе? Все равно он не мог позволить себе ничего, кроме редких субботних посещений самых дешевеньких кино и кафе.
Когда они встали со скамейки, она переплела свои пальцы с его пальцами и мягко улыбнулась:
– Ты обидишься, если я попрошу тебя не приходить на вокзал?
– Нет, почему же? – ответил Оке отсутствующе и ступил на гравий так осторожно, будто это было битое стекло.
В полупустом трамвае он тоже вел себя странно. Карин хотела войти в вагон и сесть на скамейку, но он не соглашался уходить с площадки.
– Ты все-таки обижаешься на меня!
Они уже подошли к дверям дома на Норр Меларстранд. Карин посмотрела на него с упреком, но в голосе звучала нотка скрытого торжества.
Оке только сжал ее руки в ответ и поспешил распроститься:
– Счастливого пути!
– Может быть, встретимся осенью, – ответила Карин. – Адрес ты знаешь.
Он понял намек. Она может не беспокоиться – он не напишет никаких глупостей, которые могли бы попасть на глаза ее родителям.
Идя один в сторону ратуши, Оке совсем позабыл об осторожности, и случилось то, чего он опасался весь вечер. Подметка на правом ботинке отлетела и стала громко шлепать о камни. Оке показалось, что его путь домой до Кольметаргрэнд растянулся на целую вечность и все встречные смотрят на него.
Хильда еще не легла. Она дрожала от волнения, торопясь объясниться с ним в сбивчивом потоке слов:
– Оке должен переехать как можно быстрее! Инспектор был здесь и спрашивал, есть ли у меня жильцы. Я сказала, что Оке – родственник из деревни, приехал погостить. Это пенсионерская квартира, и я не имею права сдавать площадь другим. Кто-то в доме насплетничал. Они сами хотят заполучить эту комнату. Они хотят выжить меня! – твердила она испуганно и чуть не плача.
– Успокойтесь. Я уйду послезавтра, – обещал Оке, снимая рваный ботинок, который тревожил его больше, чем неожиданное заявление Хильды.
На дне чемодана у него хранилась пара спортивных тапочек. Правда, они тесноваты, но придется обойтись, пока починят ботинки. После того как Оке полдня пробегал в тапочках по лестницам, ноги стянуло, словно отсыревшей веревкой, а каменная мостовая Стурторгет жгла сквозь тонкие подметки, как расплавленный свинец.
В час затишья перед вечерней гонкой ему удалось немного отдохнуть от пытки. Энглюнд снабдил его деньгами на трамвай, чтобы доехать до Эстермальма с арендной платой домовладельцу – несколько сотенных бумажек в конверте.
– Вот видишь сам – у владельца магазина тоже большие расходы! – подчеркнул он.
– Таких денег у него, наверно, никогда не было. Если не вернется через час, можно сразу звонить в полицию. Рассыльные ведь очень часто исчезают таким образом, – заметил Курт с кривой улыбкой.
Это было задумано как шутка, но Оке покраснел и ответил зло:
– Я не такой идиот!
Энглюнд расхохотался, а Курт состроил обиженную мину:
– Зато ты слишком нос задираешь!
Оке небрежно сунул деньги в карман. Он и в самом деле еще ни разу в жизни не держал в руках столько денег, но без намека Курта ему бы и в голову не пришло подумать о привлекательности такой суммы. Для Оке ассигнации имели не больше цены, чем клочки обыкновенной оберточной бумаги.
Тем не менее это поручение заинтересовало его больше, чем все остальные в тот день. Впервые ему предстояло позвонить у дверей в роскошных кварталах района Страндвеген. Здание, где жил домовладелец, напоминало упитанного английского бульдога с громкой родословной и злой мордой. Уже в подъезде он скалил зубы на случайных посетителей. По обе стороны звонка висели дощечки: «Сбор милостыни и предложение товаров на территории дома строжайше воспрещается», «Рассыльным следовать черным ходом». Оке поднялся по широкой мраморной лестнице, выстланной посередине мягкой дорожкой, и вошел в лифт, хотя это было «Запрещено детям, рассыльным и посторонним».

На специальной дощечке у двери было написано «Быв. губернатор», чтобы никто не оставался в неведении относительно того, как титуловать владельца многочисленных домов в трущобах Старого города. Его фамилия не свидетельствовала о знатности происхождения, зато холл был выдержан в духе старинного дворянского замка – по стенам висели охотничьи трофеи, скрещенные алебарды, рыцарские пистолеты и дорогие гобелены. В следующей комнате царил устоявшийся запах крепких сигар, и все в ней казалось основательно прокуренным, начиная от коричневых кожаных кресел около книжной полки и кончая громадным письменным столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39