Может быть, стоило выйти на улицу и кричать с еще большим вызовом: «Покупайте книги! Дешевые книги в прекрасном переплете!»
Апельсины или книги, бюстгальтеры или вакса – какая разница? Главное, что это все товар – товар, который нужно рекламировать самым настойчивым образом, чтобы только сбыть.
В отношении Оке к книгам произошла большая перемена, которая сильно печалила его самого, а главное, еще более подрывала уверенность в себе. Раньше они были для него чем-то труднодоступным и прекрасным, тая в себе волнующий аромат неизведанного и радость познания. Теперь же он обращался с ними, как с кирпичами; но хуже всего было то, что он скоро уже будет не в состоянии прочесть серьезную книгу. Он оказался в том же положении, что изголодавшийся человек перед уставленным яствами столом.
Возможность неограниченного выбора привела к тому, что он в конце концов уже не выбирал, а просто хватал, что попадется под руку. Классические произведения очень скоро перестали его привлекать. Зато он буквально глотал множество авантюрных и детективных романов с неправдоподобными приключениями и загадочными убийствами.
После таких книг он ощущал опустошенность и разочарование, сознавая, что только крал у самого себя дорогое время подобным бездумным бегством от действительности.
Производя опись в книгохранилище, Оке наткнулся и на порнографию. Хольм никогда не позволял себе иметь дело с так называемыми «пикантными» фото уличных женщин, которые определенные издательства в Клара распространяли среди мальчиков-рассыльных и учащихся. Он предпочитал поставлять пожилым, полнеюшим господам «занимательные» бытоописания с «изысканными» иллюстрациями, напечатанные на отборной бумаге, которая своей гладкой белизной напоминала девичью кожу.
Такого рода издания вызывали у Оке когда сильное возбуждение, когда глубокое отвращение.
Течение его мыслей никак не могло войти в определенные берега. То он был неотесанный деревенский парень, который с радостной пытливостью наблюдает шумную жизнь города. То все его чувства сосредоточивались на мрачном изучении собственного я. Книги изменяли ему, когда он пытался найти выход из лабиринта мыслей и настроений. Или, может быть, он сам изменил книгам? Порой ему начинало казаться, что прочитанные страницы – всего только расплющенная, безжизненная древесина, а его уставленная книгами комната – сплошное нагромождение мертвых слов.
Нет, в этом большом городе ему нужны были не вымышленные судьбы и образы, а обычные живые люди.
Дождь затянулся до позднего вечера, но Оке не мог усидеть в четырех стенах. Его влекла улица с ее шумами и толкучкой.
Тротуар был забит людьми; одни выходили из кино после только что окончившегося сеанса, другие ждали начала следующего. При желании Оке тоже мог бы зайти в какую-нибудь дешевую киношку – в этот день он получил целую крону сверх обычного на кофе. Перед входом в знакомый кинотеатр все так же протягивал вперед свои мощные когти орел. Вытянутая мокрая шея, как у ящера, голова и клюв напоминали сегодня крикливого попугая… Оке нерешительно посмотрел на рекламу очередной комедии. Нет, только на время приглушишь чувство тоски и одиночества, а после будет еще хуже.
Он пошел дальше, в сторону Кунгсгатан. Мокрый асфальт отражал карминно-красное, ядовито-зеленое и синее сияние газовых реклам; временами по нему пробегали лучи автомобильных фар, спотыкаясь о неровности мостовой. Истертые до предела подметки начали пропускать влагу. Правая подметка, очевидно, совсем отстала – с правильными, как у мигающей рекламы, промежутками ботинок всасывал и снова выжимал холодную воду. Никогда еще Оке не чувствовал себя таким продрогшим и жалким, как сегодня; однако возвращаться в книгохранилище ему не хотелось.
Из недавно открытого ресторана на улицу доносились говор и музыка. Навес над входом был сделан в виде балдахина, натянутого на каркасе из желто-зеленых неоновых трубок. Сквозь этот призрачный свет скользил бесконечный ряд чужих лиц, искаженных, как в кривом зеркале. Даже молодые девушки казались грубыми и отталкивающими, и ни в одном взгляде нельзя было заметить интереса к нему или к кому-нибудь другому.

Ему расхотелось идти дальше, к Стюреплан, и он возвратился на Дроттнинггатан. Но и здесь глаза встречных смотрели холодно и равнодушно. Значит, дело не в неприятном зеленом освещении у ресторана… Независимо от того, прокладывали ли прохожие себе путь в толпе локтями или с механической вежливостью уступали дорогу. – на всех лицах было написано, что их обладатели витают в своем собственном, закрытом для посторонних мире.
Единственным исключением оказались две молодые женщины, которые с возгласом восхищения остановились перед витриной большого обувного магазина. Художник, действительно, оформил ее с большим вкусом. Окно представляло картину в золотой раме; лучшие модели сезона медленно парили в воздухе на кирпично-красных кленовых листьях. Тоненькие проволочки были почти незаметны, а искусно подобранное освещение создавало полное впечатление пронизывающего прозрачный воздух мягкого осеннего солнечного света.
Заглядевшись, Оке нечаянно ступил в водосток, и его эстетическое чувство разом захлебнулось в грязной воде. Теперь он видел только неутешительные надписи на ценниках мужских ботинок в соседней витрине.
Он побрел дальше, свернув в слабо освещенный переулок с двумя рядами черных деревьев. Дождь прекратился, но на площадке перед серым школьным зданием гулял пронзительный холодный ветер. Торчащие ветви роняли целый град крупных капель, и Оке стал искать укрытие, чтобы немного переждать. Как раз напротив, в центре длинного фасада, на высоких колоннах покоились своды трех арок. Удивленный тем, что никогда не замечал раньше этого своеобразного здания, расположенного к тому же совсем рядом от Норра Банторгет, он пересек мостовую.
В небольшой нише сбоку можно было различить когда-то белые буквы: «Торговля с рук в подъезде воспрещается». Тут же рядом висели под стеклом фотографии легко одетых танцовщиц, демонстрирующих свои стройные ножки в очередном ревю. Внимание Оке привлекла надпись: «Театр Народного дома». Ах, вот оно что! Он очутился в подъезде Народного дома, столичного штаба рабочего движения.
Но ведь именно здесь надо искать сочувствия и товарищества! Темные двойные двери были не заперты. Глубоко взволнованный, Оке поспешил войти… и услышал лишь эхо собственных шагов в большом, почти совершенно пустом зале.
Около скульптуры Менье «Угольщик» сидел, прислонившись спиной к металлической ограде, старый рабочий – седые волосы, заросшие густой щетиной щеки, посеревший воротник заношенного пиджака. Рядом пристроился молодой мужчина, засунув руки в карманы грязного плаща и свесив голову набок.
Казалось, в скульптуре больше жизни, чем в дремлющих согнувшихся фигурах на скамье. «Угольщик» тоже слегка пригнулся, но его поза напоминала о стянутом тетивой луке. В усталых чертах бронзового лица можно было прочесть вызов.
Оке осмотрел бледно-желтые стены, пересчитал галереи и заметил не без гордости, что в доме, принадлежащем самим рабочим, головокружительно высокие потолки. На досках объявлений у ведущих наверх лестниц можно было прочесть, что собрание профсоюза чернорабочих состоится в зале «В», а парикмахеры собираются в зале «С». Следовательно, туда ему незачем идти. Оставалось поискать уголок, где можно выпить чашку кофе.
В конце концов Оке очутился в «Красной комнате» – прокуренном ночном кафе, где собирались обычно водители такси. На стене висел портрет Стриндберга – густые волосы, нервные, тонкие черты вдохновенного лица. Столики стояли почти вплотную друг к другу, и говор посетителей и звон посуды сливались в сплошной несмолкаемый гул. Оке сразу стало веселее на душе, и он решил поискать что-нибудь для чтения, чтобы задержаться подольше в этой теплой атмосфере. На одном из стульев он нашел «Хандельсарбетарен», оставленный кем-то из посетителей.
Еще одно удачное совпадение! «Работник торговли» – ведь он сам готовился стать одним из них. Оке с жаром углубился в статью о молодых служащих. Статья была написана мягче, чем он ожидал. Автор обходил наиболее жгучие вопросы осторожными оборотами, однако в конце Оке натолкнулся на слова, которые заставили его глаза загореться. «Молодые парни и девушки выполняют сложную, тяжелую работу, получая 12–15 крон в неделю. В целом ряде случаев было обнаружено, что работодатели пользуются наличием большого числа ищущих работу и принимают молодежь с испытательным сроком в один или несколько месяцев, в течение которого вообще ничего не платят. По окончании «испытательного срока» хозяин заявляет с театральным жестом, что, к сожалению, не может включить вас в штат. Парню или девушке приходится уходить – и все начинается сначала».
Оке перечитал этот абзац и вперил взор в сгустившийся табачный дым, словно надеясь почерпнуть оттуда ясность в отношении своего собственного положения. Ведь он сам тоже проходил как раз испытательный срок. А чему он научился? Колоть дрова, растапливать камин, подметать пол, так как уборщица появлялась слишком редко, – это он умел делать и раньше, и с этим трудно было надеяться на что-нибудь, если он в один прекрасный день будет выставлен на улицу…
Неужели Хольм сознательно растягивает срок ученичества, во время которого не обязан платить? Трудно было заставить себя поверить в это. Однако, раз зародившись, подозрение уже не исчезало. А что, если придется искать другую работу? Оке глянул на соседа по столу, державшего в руках зачитанный до дыр экземпляр «Дагенс нюхетер». Страницы объявлений пестрели заголовками: «Сдается комната…», «Ищу работу…». Несколько магазинов предлагали место мальчика-рассыльного, однако предпочитали «юношу из хорошей семьи».
Как же это понимать? Выходит, если у тебя скончались родители или если хозяин не пожелает признать твою семью достаточно «хорошей», значит тебе нельзя доверить доставку на дом покупок на велосипеде?!
Он прочел еще одно объявление:
«16 – 17-летний юноша может получить место с большими перспективами. Предпочтение будет оказано тем. кто живет у родителей в городе».
Да, неутешительно все это выглядело… Ну хорошо, можно согласиться с тем, что молодежи, родившейся в самом городе, следует предоставлять работу в первую очередь, но ведь Оке не навязывал себя Стокгольму! А уж если его сюда заманили, то он добровольно не отступит!
IV
В один из первых дней зимы, когда с свинцово-серого неба падал мокрый снег, к дому подъехал грузовик и остановился перед теми самыми воротами, которые Хильда была обязана запирать каждый вечер в девять часов. Несколько парней погрузили на машину ее жалкий скарб; саму старушку посадили в кабину рядом с шофером.
Оке наблюдал за ее отъездом с чувством облегчения. Последнее время она обращалась с ним, как какой-нибудь желчный фельдфебель с новобранцами.
Однако очень скоро ему начало казаться, что дни стали еще однообразнее с тех пор, как на дворе перестал раздаваться ее ворчливый голос. Она хоть интересовалась им настолько, что удостаивала своего гнева. Хольм – тот просто молчал.
В те долгие часы, когда в магазин не заглядывал ни один покупатель, тишина становилась нестерпимой, и Оке с томительным чувством ожидал взрыва.
– Так я никогда ничему не научусь! – сказал он как-то вечером. Пусть хозяин знает, что он не так уж дорожит этим местом.
Хольм состроил кислую физиономию и развел руками:
– Все зависит от тебя самого! Надо быть поинициативнее, проявить побольше напористости.
Это верно, ему следовало проявить побольше напористости, но на что направить ее, эту напористость, когда на дворе слишком холодно, чтобы идти выколачивать книги? У него совсем не было верхней одежды; стоило ему побыть немного на улице, и он замерзал, как мокрый пес.
У Оке не было никого, перед кем он мог бы излить свою душу. Дома, на острове, радовались тому, что он нашел себе работу, и он не хотел прибавлять забот бабушке. «В газете написано, что безработных уже почти не стало, – сообщала она в своем последнем письме. – Но это касается, видно, только материка. А у нас здесь хуже, чем когда-либо; в каменоломне работу трудно получить, а кроме нее – куда пойдешь? Стен и Хильдинг добиваются от муниципалитета, чтобы были организованы чрезвычайные работы, но, кажется, из этого ничего не выйдет. Одно верно – многим придется жить эту зиму впроголодь. Нам, слава богу, хоть повезло осенью с рыбой…»
Всегда-то бабушка найдет что-нибудь утешительное… Но он угадывал между строк, что она сильно обеспокоена тем, как им прокормиться.
Он должен найти себе такую работу, где бы ему платили наличными – другого выхода нет. Помощи из дому он не мог просить. Однако солидный счет от конторы, изготовившей каталог книг по заказу магазина, натолкнул Хольма на мысль, которая нарушила все расчеты Оке.
– Пожалуй, я пошлю тебя на вечерние курсы машинописи, – объявил он однажды. – За шестьдесят часов ты сможешь выучиться прекрасно писать на машинке, если днем тоже будешь упражняться.
Неожиданный энтузиазм Хольма заразил и Оке. Раз Хольм решил учить его на свой счет, то придется остаться, чтобы как-то оправдать его затраты с помощью приобретенных знаний.
Курсы находились на Хамнгатсбаккен; там размещалась маленькая канцелярия и вместительное учебное помещение, где трещали, словно пулеметы, около пятидесяти машинок. Узкий коридор был завешан женскими пальто, а около стенного зеркала держался устойчивый запах духов и пудры.
Оке получил именную папку, программу и кипу писчей бумаги, затем его провели через все поле боя к свободному столику.
Преподавательница была молода и хороша собой, не вела занятия по-деловому сухо.
– Будете обучаться по слепому методу, – сказала она и прикрепила к машинке черную дощечку, заслонившую от глаз клавиши.
С помощью небольшой схемы Оке стал искать нужные буквы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39