– На вопрос о знакомстве с Левиным Андерссон признал, что познакомился с ним весной.
Оке почувствовал вдруг, что самые будничные вопросы могли превратиться в опутывающую его сеть.
– Признал?! Разве это противозаконно – знать фамилию человека из фирмы, с которой тебе приходится иметь дело по работе? – вмешался он.
Следователь уставился ему в глаза:
– Какой процент получал Андерссон с украденного?
– Ук-украденного? – Оке заикался от удивления.
Ему стало даже жарко от такого обвинения.
– Я не крал никаких велосипедов! – выкрикнул он сердито.
Альм улыбнулся холодно и победоносно.
– Откуда Андерссон знает, что речь идет о краже велосипедов? – спросил он язвительно.
Оке прикусил губу. Дурак, попался в первую же ловушку!
– Нетрудно догадаться…
– На допросах не догадываются! Все, что вы говорите, может быть использовано против вас на суде.
– Я подумал, что раз тут замешан Левин, значит дело касается велосипедов.
– И, значит, Андерссон знал, что Левин имеет дело с краденым добром.
– Ничего я не знал! – возразил Оке.
– Ладно, не изворачивайтесь. Лучше выкладывайте все, что знаете!
Следователь решил не давать ему опомниться. Он настойчиво задавал Оке одни и те же вопросы. Почему Андерссон был так уверен, что речь идет именно о краже велосипедов?
Телефонный звонок дал Оке небольшую передышку.
– Да, это Альм, – ответил следователь. – Нет… еще нет… В самом деле?… Тогда я сейчас же приду.
Он вышел. Допрос продолжал Боргелин.
– У Андерссона никогда не появлялось подозрений, что с предприятием Оскарссона не все чисто?
– Пожалуй… иногда мне казалось, что он ведет себя как-то странно, – признал Оке.
– Что заставляет Андерссона защищать Оскарссона?
Оке замолчал, подавляя нарастающее возмущение. Все, что он говорил, и в самом деле оборачивалось против него – его слова толковали совершенно иначе.
– Ну-у?! Выкладывайте!
– Я ничего не крал!
– И не получали денег от Оскарссона или Левина за определенного рода сведения и услуги?
– Нет.
Боргелин закурил новую сигарету и пустил задумчиво клуб дыма к потолку.
– Андерссон проголодался? – спросил он несколько приветливее.
– Я ничего еще не ел сегодня.
– Сейчас я закажу сюда завтрак.
Вскоре вошла девушка с подносом. Картофель, жареная селедка… Прибора Оке не дали – одну только ложку, и у него быстро пропал аппетит, когда он принялся за костистую рыбу. Неужели полицейские и в самом деле боятся, что он зарежет или заколет их, если ему дадут вилку и столовый нож?
Он как раз закончил еду, когда в кабинет вернулся Альм.
– Ну как, Андерссон заговорил начистоту?
– Нет, продолжает запираться, совсем как маленький, – ответил Боргелин.
– Отведите его в арестантскую.
– Там сейчас все переполнено.
– Тогда, пожалуй, стоит сразу же отправить его в предварительное заключение.
Тюрьма находилась во флигеле – в каждом этаже не более десяти камер. Здесь Оке передали в распоряжение старого надзирателя, в меру сурового и в меру приветливого, втянувшегося в тюремный распорядок так же, как втягивается в свою работу лошадь, развозящая по утрам пиво по кафе и магазинам.
– Давай сюда галстук и ремень! – скомандовал он.
Оке никак не мог привыкнуть к мысли, что находится в тюрьме по подозрению в соучастии в воровской шайке. Но вот за ним захлопнулась дверь камеры, и он механически приступил к исполнению обряда, столь же древнего, как сама тюрьма.
Камера насчитывала четыре шага в длину и неполных три в ширину. В ней царил полумрак – свет поступал только из небольшого окошечка под самым потолком.
Серый цементный пол и почти такие же серые, облупившиеся стены. На треугольной полке в углу – зеркало, тазик и эмалированное ведро. Под полкой на полу – ночной горшок.
«Жратва!» – начертал какой-то самоистязатель большими буквами на некрашеном, потертом столе, стоявшем у стены. Оке взял табуретку и уселся в самом светлом углу камеры.
За железной решеткой виднелось лишь голубое небо. Хоть бы тучка появилась или пролетела птица и заполнила это пустое пространство! В конце концов он не устоял – подвинул к окошечку табуретку и стал на нее.
Внизу простирался фруктовый сад, сквозь листву отсвечивали зеленым и красным дозревающие яблоки.
– Фьюю!
В отверстии в стене напротив показалась чья-то голова. Это окошечко было больше и расположено ниже, чем в старомодной камере Оке.
Звук тяжелых шагов в коридоре заставил Оке быстро соскочить на пол, но надзиратель уже успел заглянуть в глазок. Скрипнул в замке ключ, и дверь распахнулась.
– В окно смотреть запрещается! Разве вы не прочитали правила? – загрохотал он.
Оке смягчил его гнев, немедленно принявшись изучать первый пункт правил внутреннего распорядка.
«По сигналу подъема заключенный быстро встает, убирает постель, поднимает кровать к стене, одевается и умывает лицо и руки».
А шею что же – запрещено умывать? И что случится, если сначала умоешься, а потом станешь одеваться?
«Во время богослужения заключенный должен соблюдать тишину и спокойствие», – предписывалось далее, но кто-то подправил буквы, и получилось «черт должен соблюдать тишину и спокойствие».
Внезапно с нижнего этажа донесся свисток, затем чей-то голос крикнул:
– Приведите двадцать первого!
Это был номер камеры Оке, и надзирателю пришлось снова отпирать дверь. В коридоре его встретил Боргелин и провел в подвальное помещение.
– Нам нужно посмотреть кое на что, – сказал он, открывая железную дверь, за которой размещался склад.
Здесь висели сотни велосипедов.
– Андерссон может сказать, чей это велосипед? – спросил полицейский, указывая на один из них.
– Это мой собственный.
– Это понятно. Но где он украден?
– Я купил его.
Боргелин никак не реагировал на его ответ и начал изучать велосипед.
– Тонкая работа, ничего не скажешь, хотя лучше уж было не подделывать номер. Сразу заметно.
– Я купил его у Оскарссона, не зная, что он краденый.
– В самом деле? Андерссон может доказать, что купил этот велосипед? – заинтересовался Боргелин.
Оке подумал.
– Это должно быть видно по ведомости зарплаты. Я получил велосипед в рассрочку, и Оскарссон вычитал у меня из жалованья по пятерке каждую неделю.
На этом допрос закончился. Оке вернулся в свою камеру. Прошел час, а то и два в неопределенном ожидании. Затем дверь еще раз открылась, и вошел надзиратель, неся галстук и ремень Оке.
– Вас выпускают. Надеюсь, мы больше здесь не увидимся, – сказал он доброжелательно.
* * *
Радость Оке по поводу того, что его выпустили, омрачилась, как только он пришел домой. Если полиция считала, что вопрос исчерпан, то хозяйка явно придерживалась другого мнения. Она встретила Оке озабоченным и испытующим взглядом:
– Ну и заварили же вы кашу! Сюда приходила полиция, обыскивали комнату и проверяли все велосипеды во дворе. Расспрашивали меня – много ли денег у Андерссона, часто ли он не бывает дома по ночам… – Она остановилась было, чтобы перевести дыхание, но тут же продолжала, не давая Оке времени объясниться. – Прошу Андерссона освободить комнату! Я не хочу, чтобы ко мне приходила полиция. Соседи еще подумают, что я сама в чем-то замешана! – крикнула она сердито и исчезла на кухне.
Оке присел на кровать – обдумать создавшееся положение. Что он станет говорить при поступлении на новую работу? Если он будет правдивым, то нетрудно представить себе, как обернется разговор.
«Где вы работали перед этим?» – таков будет первый, неизбежный вопрос.
«В велосипедном бюро».
«Покажите, пожалуйста, справку».
«У меня нет справки».
«Вот как? Почему же?»
«Хозяин арестован».
«Ах, вот вы в каком бюро работали! Простите, но мы ничем не можем вам помочь».
Единственное, что он может показать, – это старая, истрепанная справка из магазина.
А что, если пойти к Энглюнду, рассказать все и попросить «обновить» справку? Правда, это будет подделка, но ведь ущерба от этого никому не будет.
Оке решил переговорить с Энглюндом сейчас же, не давая себе времени усомниться в исходе своего замысла. Будучи безработным, Оке избегал появляться на Стурторгет, не хотел встречаться с Куртом; позже ему тоже не приходилось там бывать. Все же он ожидал, что на площади все осталось по-старому, как в тот ветреный зимний день, когда он ушел из магазина.
Тем сильнее было разочарование, когда Оке вместо знакомой вывески увидел другую, с надписью «Ремонт обуви».
Владелица табачной лавки по соседству как раз вывешивала у дверей последние новости. Оке быстро проглядел листки. Нет ни слова о раскрытии большой шайки похитителей велосипедов.
– Смотрите! Давненько мы не виделись!
Лавочница узнала Оке и охотно рассказала ему об Энглюнде.
– Он уже давно прогорел…
– Как же это случилось? У него всегда было так много покупателей!
– Слишком уж добр был, верил всем в долг. Между прочим, я видела его недели две назад тут в переулке. Видно, собирал старые долги.
– Чем же он живет теперь?
– Не знаю. Похоже, что он совсем опустился – во всяком случае, обошел меня кругом, чтобы не здороваться.
Если бы Оке случилось встретить на улице когда-то столь самоуверенного и хорошо одетого лавочника в облике жалкого банкрота в потрепанном костюме, он и сам постарался бы свернуть в сторону. Веселый, щедрый нрав Энглюнда сильно скрашивал существование Оке в тяжелую минуту, и было бы мучительно видеть этого человека в положении неудачника.
Оке купил газету и перелистал ее. Может быть, решено вообще не поднимать шума вокруг похождений Оскарссона и Левина, и им посвящена лишь какая-нибудь маленькая заметка? Однако вместо этого он нашел на последней странице сообщение совсем иного содержания, которое потрясло его до глубины души:
«Из Испании сообщают, что шведский моряк Свен Бьёркнер, воевавший на стороне красных, не возвратился из ночной вылазки. В тот момент, когда, по расчетам, патруль должен был выйти к окопам противника, там вспыхнула интенсивная перестрелка, которая затем внезапно стихла».
Бьёркнер убит… Он не вернется из Испании; никогда больше он не появится в рабочем клубе в разгар горячей дискуссии, чтобы вставить меткую реплику, постукивая средним пальцем о левую ладонь. Он отдал все, что имел, отстаивая свои убеждения.
Оке распрощался с разговорчивой лавочницей и побрел бесцельно в сторону Чёпмангатан. Св. Георг на своем постаменте замахивался мечом на дракона; из-за диадемы на голове бронзовой принцессы выглядывало пятнышко темно-синей воды и желтые казарменные здания на Шеппсхольмеи. Как раз напротив статуи какой-то антикварный магазин выставил в витрине роскошное зеркало. Повернув за угол, Оке оказался перед собственным отражением.
Внешне он был тем же парнишкой, что и три года назад. Все пережитое в городе словно просочилось внутрь, образовав там скрытое твердое наслоение горького опыта, наподобие известковой корки в сырой пещере…
На набережной Шёппсбру он остановился около горы грузов и стал читать адреса на ящиках – всё сплошь знакомые наименования… Вспомнилась теплая осень, когда поля долго стояли в зеленом уборе и огонь увядания накалял листву медленно-медленно, напоминая плавку железа в открытом горне.
Но однажды вечером тишина ожила. Холодный порыв с севера растрепал траву на откосах и пригорках. Всю ночь над островом проносились рваные черные тучи. На рассвете задрожали дома, заревело море под ударами первого осеннего шторма, и дождь разом сбил сухие листья с деревьев…
Надо ехать, пока не поздно, пока путь, чего доброго, не преградили минные поля и подводные лодки. Там его ждет маленькая, поникшая от усталости старушка…
Но Оке знал, что скоро вернется опять на городские улицы.
Стокгольм, 1951 год.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39