Оке осторожно взял кончиками пальцев черные гнойные тряпицы, отвалившиеся вместе с носком, и швырнул их в печку. У него даже отлегло на душе, когда огонь принялся пожирать их.
– Ты сжигаешь бинты? Да я мог бы выстирать их и еще раз использовать! – воскликнул Мерк недовольно.
Хорошее настроение вернулось к нему только тогда, когда ноги были вымыты, ногти подстрижены, а раны обернуты новым, чистым бинтом.
– У тебя легкая рука, парень, – произнес он с довольным вздохом.
…Прошло немного времени, и Мерк уже мог опять обуваться, а Оке получил от товарищей новое прозвище. «Маникюрша», – прочел он однажды на внутренней стороне переплета своего псалтыря, забытого в церкви в очередное воскресенье.
В воздухе повис дрожащий колокольный звон. Ослепительное солнце заливало окаймленную зеленью полянку перед церковью. Бабушка сидела у ограды и щурила глаза: все было белое – рубахи подростков, платья девушек, свежевыбеленные стены церкви.

Идя рядом в процессии, Оке и Бенгт казались близнецами. Одна и та же фирма сшила им на заказ костюмы, да и все остальное было одинаково.
Оке обратил внимание на то, что среди всех подростков только у него и у Бенгта были мягкие воротники. Привычное беспокойство кольнуло его: неужели он и здесь обойден, хотя бабушка так старалась, чтобы он получил все самое лучшее?
Однако когда торжество кончилось и конфирманты сгрудились у шоссе в ожидании автомобиля, который развозил участников церемонии по домам, он вдоволь посмеялся над другими ребятами. Натертые докрасна одеревеневшие шеи причиняли им немало неудобств.
– Небось с такими кандалами на шее и головы не повернуть? – спрашивал Бенгт не без ехидства.
– Не будь сегодня такой день, я бы вас обоих одной левой вздул! – отвечал плечистый подросток, сын богатого крестьянина, хвастливо вертя у них перед носом новыми часами на цепочке.
Бенгт решил не принимать угрозу всерьез и только широко улыбнулся в ответ. Он не сомневался в своих кулаках, которыми был готов в самом прямом смысле пробивать себе путь в жизни, если понадобится.
– Неплохая машина… А только я куплю себе ручные, когда распрощаюсь с сухопутьем.
Бенгт глянул в сторону залива, протянувшего свои берега, словно широкие объятия, навстречу поблескивающему на солнце, тихо дремлющему под жарким маревом морю.
– На следующую весну ухожу в море, – сообщил он доверительно Оке, когда они уселись в автомобиле.
– Говорят, трудно на судно устроиться.
– А я сначала пойду батрачить поблизости от какого-нибудь порта и постараюсь устроиться на перевозку извести. А там сразу вступлю в союз и стану настоящим моряком.
Оке не снял новые брюки, даже когда пришел домой, но белая рубашка показалась ему слишком уж шикарной. Он сменил ее на некое ядовито-зеленое изделие, которое приобрел по дешевке в Биркстарда именно благодаря цвету, и сдвинул кепку набекрень еще сильнее обычного.
Под вечер он вышел прогуляться в сторону особняков около Скальвикен. С благоустроенного участка адвоката Бергмана доносился девичий смех и топот быстрых шагов. Карин гонялась между клумбами за маленьким лохматым щенком:
– Топси! Топси! Брось фуражку!
Щенок выкатился из калитки, словно клубок серой шерсти, но тут Оке улучил момент и схватил его за шиворот. На гимназической фуражке Карин остались следы щенячьих зубов, однако владелица только весело рассмеялась, принимая от Оке свою собственность:
– Придется папе покупать мне новую!
Оке очутился от нее так близко, что услышал тонкий запах вьющихся золотистых волос. Горячая волна прокатилась по его телу, но он посмотрел на ее по-детски хрупкую фигурку, и мысли его снова обрели плавное течение.
Почувствовав, что что-то надо сказать, Оке спросил, как ей нравится в гимназии. Карин стала горячо рассказывать про разные черточки и привычки учеников и преподавателей, потом сообщила, что ботаника кажется ей скучной. Оке тщательно скопировал ее произношение незнакомого слова, когда пришел его черед говорить. В начальной школе это называлось просто-напросто естествоведением.
Вдруг он ощутил всю необычность того, что стоит около неприветливого объявления «Частное владение» и говорит с Карин как равный. Много недель после этого Оке помнил каждое слово их разговора…
Ее мир был, без сомнения, намного красивее и надежнее, чем его, но зато (он начинал понемногу догадываться об этом) и гораздо ограниченнее. Отцовская гордость и забота воздвигла тепличную стену между Карин и суровой действительностью.
Если будущее предоставит ему возможность спастись в такой спокойный уголок, под защиту чужого труда и чужих забот, он все равно не сможет согласиться на это. Слишком глубоко ушли его корни в самую скудную на всем острове, исхлестанную ветрами землю. Не раз его обуревало желание взорвать само небо над головой, сделать его еще выше и свободнее…
* * *
Маленькие безобидные медузы покачивали на волнах свои серебристые купола, а в глубине извивались редкие стебельки водорослей. Их принесло сюда течением с каменистых мысов Рёрхольмена, и они бросили якорь на причудливых камешках.
Оке набрал воздуха в легкие и нырнул к ним сквозь прозрачную, отливающую зеленью воду. Солнечные зайчики затеяли волшебную игру на мелких бороздах песчаного дна; при каждом взмахе рук в ушах раздавалось усыпляющее журчанье.
Вынырнув наверх, отдуваясь и фыркая, Оке увидел, что по мелководью идет тонконогий молодой человек. Турист. Это было видно по его белой коже и по тому, как осторожно он окунулся в воду.
– Вы, очевидно, уже давно здесь отдыхаете? – спросил он, глядя на шоколадные плечи Оке.
– Я здешний!
Незнакомец рассмеялся, однако у него хватило такта воздержаться от замечания, что это слышно по выговору. Вместо этого он сообщил, что его фамилия Хольм, и пожаловался, что сможет отдыхать всего лишь одну неделю:
– Мне нельзя оставлять свой магазин надолго.
Оке подумал про себя, какой бы это мог быть магазин. Своими близорукими глазами и вообще всем видом незнакомец напоминал скорее всего учителя-буквоеда.
– У меня есть в Кларанебольшая музыкальная антикварная и букинистическая лавка, – сообщил Хольм, когда они улеглись отдыхать на дюнах.
Оке попытался представить себе, что это значит.
– Неужели это выгодно – продавать подержанные ноты и инструменты?
– Прокормиться вполне можно, – ответил Хольм дипломатично.
Он очень интересовался историей и осведомился, нет ли в Нуринге старинных достопримечательностей. Оке вызвался показать ему курганы и другие археологические памятники, а также остатки крепостных валов времен великого переселения народов, когда, по преданию, треть населения острова была оттеснена через Нуринге на восток.
Во время длинных прогулок было легко разговориться, и Оке сообщил о себе Хольму больше, чем предполагал сам.
– Я напишу тебе, – сказал Хольм, когда неделя пришла к концу и настало время уезжать.
Оке не принял этого обещания всерьез – так говорили почти все туристы. Его терзало мучительное беспокойство, вызванное не только неопределенностью будущего. Мысли метались во все стороны, словно летучие мыши, без определенной цели и направления. Смущенный и встревоженный, он наблюдал, как меняется его организм и характер.
Когда дядя Стен поручал ему выполнить в одиночку какую-нибудь работу, им овладевала лихорадочная жажда деятельности. Однако она так же скоро проходила, оставляя после себя вялое уныние, будто душа покрывалась холодным серым пеплом.
Дядя Стен обычно занимал тягло у крестьян на Рёрудден; взамен он приходил с Оке помогать им во время уборки. Длинные, утомительные 'дни в поле не оставляли времени для беспорядочных размышлений.
В последние дни обмолота Оке вернулся домой несколько раньше, чем дядя Стен.
– Я получила странную весть, – встретила его бабушка на кухне.
Оке недоверчиво улыбнулся. Бабушка не отличалась пристрастием к россказням о призраках и всякой нечисти.
– Однако нерушимо верила в свою способность предсказывать события.
– Твоя мать не умерла тогда, когда нам сообщили об этом.
– Она жива?!
– Нет, теперь-то она наконец покинула эту юдоль, – ответила бабушка со вздохом.
– А то письмо?…
– Сегодня сюда приезжали на автомобиле один из врачей и старшая сестра из больницы в Висбю. Фанни перепутали с другой больной, когда перевозили на материк.
– Как же это могло случиться?
– Этого они не знают. Одна сестра как раз переехала из Висбю на новое место, и ее назначили дежурить у Фанни. Она и узнала ее. Врач страшно беспокоился, все спрашивал меня, буду ли я поднимать шум вокруг этого дела. Да только к чему это?
И в самом деле, к чему?
Ничего уже не изменишь. Маму перепутали во время переезда, словно чемодан, и похоронили под ее именем другую женщину…
Недавно он прочел что-то в этом роде в плохоньком журнальчике для «жителей села» и подумал, что таких вещей не случается с простыми людьми. Действие происходило во дворце, герой и героиня смогли соединиться исключительно благодаря тому, что каким-то образом перепутались все живые и мертвые.
В романах все обретало к концу свой смысл и объяснение. В действительной жизни дело обстояло иначе. За что страдала его мать все эти долгие мрачные годы, когда она не была даже в состоянии сказать, кто она? Тщетно искал он ответа на свои вопросы. Ловкое объяснение, которое ему предлагала религия, говоря о грехе и возмездии, о всемогущем справедливом боге, который ведал судьбой каждого человека, казалось Оке нелепым и жестоким.
– Пойду схожу к Бенгту, – сказал он бабушке.
Дома не сиделось. Оке зашагал механически в сторону Ступхауен.
Из-за деревьев просвечивали поросшие песочницей светло-желтые гребни дюн, по склонам спускались, словно белопенные водопады, две протоптанные «туристские улицы».
Ноги тонули в горячем, зыбучем песке. Как-то раз Бенгт и Гюнвор зарыли его в песок по самый подбородок, так что он не мог шелохнуться, а потом убежали со смехом.
– Сиди так, пока не сгниешь! – крикнул Бенгт напоследок, не задумываясь над смыслом своей угрозы.
Как знать – не погребен ли ты сейчас заживо и сохранил ли ты еще свой разум? В памяти Оке жил образ одного старого чудака, который почти весь год вел себя, как все, но каждую весну уходил бродить по дорогам. Изголодавшийся, с провалившимися глазами, он слонялся вокруг хуторов, словно робкое лесное животное, и замышлял, казалось, всякие каверзы.
– Не бойся Никкена. Он никого не обидит, – успокаивала бабушка Оке, когда за окном вдруг показывалось бородатое лицо под заношенной, источенной молью шапкой из тюленьей шкуры.
Никкен редко отваживался входить дальше сеней, хотя бабушка долго уговаривала его приветливым голосом. Когда она выносила ему большую кружку молока, его мрачный, отсутствующий взор теплел.
– Ты добрая, Анна! Остальные только и думают о том, как бы отравить меня, – шептал он хрипло и глотал «противоядие» одним духом.
Однажды в сочельник он ушел в лес и повесился, хотя обычно зимой голова у него работала лучше всего…
Склонившаяся травинка медленно покачивалась в вечернем бризе. Оке смотрел на полукруг, который она чертила на песке, и его возбужденные мысли стали успокаиваться.
Звуки нескончаемого движения на дороге и хлопотливой работы на хуторах мягко сливались в прозрачном, как стеклышко, воздухе с приглушенным ворчаньем волн.
Изогнувшаяся полукругом цепочка песчаных холмов медленно понижалась в сторону молодого елового лесочка. Зубчатые макушки елок горели на солнце оранжевым пламенем, напоминая волнующееся поле неспелой ржи.
Оке просидел на самой высокой дюне, пока сумерки не превратили сосновый лес, плотно выстроившийся перед Стурхауен, в темную стену. Казалось, белые холмы дюн ожили с заходом солнца и пошли через мыс.
В начале века этот оптический обман был грозной действительностью. Еще и сейчас, когда норд-ост начинал дуть всерьез, он поднимал маленькие песчаные смерчи и вырывал на откосах глубокие белые ямы. В одном месте, в узком овражке, торчали из песка верхушки сухих стволов с когтистыми ветвями.
Но что это? Одна из серых макушек сдвинулась с места.
Да это Мандюс!
Давно Оке не говорил с ним. Последние годы Мандюс большую часть времени жил у своего сына в Висбю. Волосы под его панамой заметно побелели, зрение уже не позволяло заниматься тонким граверным делом. В остальном он оставался таким же, каким его помнил Оке. Суровые черты лица с чуть изогнутым носом были словно вырезаны из красного дерева.
– Ты что это тут мечтаешь в одиночестве, парень?
Голос Мандюса звучал снисходительно, с оттенком печали. Не давая себе времени на раздумье, Оке выпалил мучивший его вопрос:
– Почему нет на свете никакой справедливости?
Бородка старика дернулась вверх, взор его быстро и внимательно скользнул по лицу Оке. Совсем как когда-то давным-давно Оке вдруг показалось, что Мандюс видит его насквозь, читая самые сокровенные мысли.
– Справедливость есть, только она не дается в руки готовенькая. Пойдем, я покажу тебе кое-что…
Оке в недоумении последовал за ним по иссохшему гребню дюн к кучке низеньких зеленых кустиков, которых не замечал раньше.
– Ты не видишь ничего необычного в этих кустах?
– Так у них же толстые стволы, как у деревьев!
– Да, здесь ольха растет прямо из дюны, хотя естествоведы уверяют, что она может жить только у воды.
– Как же это может быть?
– Сосна гибнет, стоит только песку подняться на несколько метров по ее стволу, а вот ольха оказывается дюнам не под силу, лишь бы ей удавалось держать крону над песком. Она здесь уходит корнями в болото, по которому я зимой на коньках бегал, когда был еще мальчишкой… – Мандюс указал на одно дерево: – Погляди на нижние суки!
Оке увидел, что они изогнулись и превратились в бурые корни, но потом шторм раздул песок вокруг них, и они снова покрылись листьями.
– Дюны заставляют ольху тянуться все выше и выше, а чтобы использовать нижние сучья, она превращает их в корни. Запомни это, парень!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39