Ставни и дверь оказались запертыми. Оке громко постучался – никто не откликнулся.
– Похоже, хозяева забросили его, – произнесла Ингер разочарованно.
– Или же это летняя дача и владельцы приезжают сюда только по праздникам. Давай попробуем в сарай забраться.
Ливень снова усилился, и они пересекли двор бегом. На двери сарая висел замок, но люк над дверью был закрыт только на наружный крючок, а вдоль стены лежала на земле лестница. Запыхавшись от бега, они забрались вверх по лестнице на чердак, где хранилась старая солома.
– Ну и погодка! Жакет – насквозь, – сообщила Ингер, снимая его с себя.
Она осталась в белой блузке, которая в полумраке казалась еще белее, словно притягивала к себе весь свет, пробивавшийся сквозь щели в стенах. Ингер устроилась на соломе, положив голову на закинутые наверх руки. Оке хотелось снова ощутить ее ласковую, доверчивую близость, но его останавливала боязнь, что Ингер отодвинется от него с насмешливой улыбкой.
Бамм, бамм! Подхваченный ветром люк застучал по стене с такой силой, что, казалось, сейчас оборвутся проржавленные петли.
– Разве он не запирается изнутри? – спросила Ингер.
Оке удалось закрыть люк. Садясь, он нечаянно задел рукой ее голую руку. Словно искра пробежала по его телу. Он склонился над Ингер и ощутил сквозь тонкую ткань блузки нежное волнующее прикосновение девичьей груди.
– Нет… нет!
Ингер сделала отрицательный жест рукой, но не отвела рот. Он согрел поцелуями ее холодные губы, ее тело мягко поддалось его объятиям, в пламени вспыхнувшей страсти сгорели все их колебания.
Когда оно догорело, она осталась лежать в его объятиях, однако замкнулась в каком-то молчаливом отчуждении. Оке не стал задумываться над этим. Теплая волна пробежала по его телу, оставив после себя глубокий покой.
* * *
Дождь уже перестал барабанить по крыше, когда он проснулся. Люк был открыт. Ингер стояла и поправляла на себе одежду. Оке ласково обнял ее плечи.
– Оставь меня, – попросила она.
– Ты обиделась? – спросил он растерянно.
– Нет… но все это так нехорошо и так низко, когда я подумаю о Свене.
– О Свене?
– Да. Ты разве не знал, что мы с ним встречались?
– Нет.
Оке посмотрел в сторону леса. Бьёркнер лежит в испанском окопе, а он тут – с его девушкой в старом сарае… Но там, где Ингер видела только сумрак и запах гнилой соломы, ему открывался свежий, омытый дождем рассвет.
XIX
Из Испании начали возвращаться в Швецию инвалиды войны. Сотни людей встречали их на Центральном вокзале цветами и восторженными криками. Аксель приехал совершенно неожиданно, один. Он позвонил однажды вечером у дверей и вошел, в маленьком не по росту, костюме, весело улыбаясь удивленной физиономии Оке:
– Желаете дюжину апельсинов прямо из Мурсии?
Аксель выглядел усталым с дороги, но был спокоен и весел, и Оке не мог обнаружить никаких следов перенесенных им трудностей и страданий. Они засыпали друг друга вопросами, не успев даже как следует войти в комнату.
– Ты видел Геге?
– Нет, я успел только зайти в Испанский комитет, получил там немного денег. Как ты думаешь, можно позвонить отсюда в какую-нибудь гостиницу?
– А где ты думаешь поселиться?
– Даже не представляю себе.
– Вселяйся ко мне. Я поговорю с хозяйкой, и можешь въезжать прямо сегодня.
– А согласится она?
– Спрашиваешь!
Оке был уверен, что хозяйка ничего не возразит.
– Он работает? – поинтересовалась она.
– Сейчас – нет.
– Тогда я даже не знаю…
– Я отвечаю за уплату.
– Но тогда понадобится постельное белье на двоих, так что мне придется брать на десять крон больше.
– Ладно. Пусть будет так. Можно попросить сейчас полотенце и горячей воды? Он приехал издалека, ему нужно помыться как следует.
– И всем-то им надо в город, есть ли у них работа или нет! – проворчала она, решив, что новый жилец приехал из деревни.
Вернувшись в комнату, Оке увидел Акселя перед зеркалом.
– Замечаешь что-нибудь? – спросил тот, оборачиваясь.
– Конечно, ты так торопился домой, что надел чужой костюм!
– Он был как раз, когда я надел его, но после первого же дождя сел. Продукция военного времени. Не материя, а бумага!
– А твоя собственная одежда?
– В Альбасете, в учебном лагере бригады, если только она не пригодилась кому-нибудь из испанцев. Там в горах бывает зверски холодно.
– Ну, как там дела?
– Зима будет для народа тяжелая. Продовольствия не хватает. Всё бобы да бобы… А иной раз рад и куску хлеба с кислым вином.
– Когда это кончится, по-твоему?
– Трудно сказать. Знаю только, что Франко надо победить любой ценой, не то очень скоро война придет и к нам.
– К нам?
– Да, к нам. Чем мы гарантированы от того, что Скандинавия не окажется плацдармом для развязывания новой мировой войны? Хотя есть еще, кажется, на свете тупицы, которые верят, что немецкая армия обучается на фанерных танках и деревянных ружьях. Показать бы им немецкие танки и самолеты в наступлении на Аргандский мост! Мы десять лет твердим, что фашизм – это война. Так вот, опасность заключается в том, что люди стали воспринимать эти слова как своего рода ходячую фразу и не думают о том, насколько это серьезно на самом деле. Но фашизм и в самом деле означает войну, войну не только в Испании – везде.
Вошла хозяйка приготовить постель и поглядеть на Акселя. Дождавшись, когда она выйдет, он снял пиджак и налил воды в таз.
– Так ты по-прежнему ничего не замечаешь?
– Нет, ничего особенного.
– Ты не видишь, что у меня левое плечо покривилось и опустилось ниже правого?
Аксель снял через голову верхнюю и нижнюю рубашки, обнажив длинный алый шрам с неровными краями, словно кто-то вонзил ему в грудную клетку зазубренную саперную лопатку.
– В госпитале не было рентгеновского аппарата, когда меня оперировали в первый раз. Хирург искромсал меня всего, пока не нашел вот эту штуку.
Аксель вытащил из бумажника острый кусок металла. Осколок воткнулся словно гвоздь между ребрами и проник глубоко в легкое.
– Потом я попал в другой госпиталь, получше – на побережье, и это, видно, спасло мне жизнь… Кстати, там я встретил Бьёркнера несколько недель назад.
– Он тоже ранен?
Аксель рассмеялся:
– Вроде того. Он и там бесподобен! Сначала был в Университетском городке, покуда тяжелая артиллерия не сровняла все дома с землей, потом прошел всю Харамскую битву – и все без единой царапины. Затем – наступление в буран у Гвадалахары и преследование итальянской армейской группы. После этого он очутился на Теруэльском фронте, попал по собственному желанию в ПВО. Все лето сбивал «Капрони» и «Юнкерсов». И вот, около Брунете фашисты решили во что бы то ни стало зажать рот его батарее. Пятьдесят бомбовозов налетело! Это был ад кромешный – у артиллеристов из ушей кровь хлестала от взрывов, Бьёркнер дольше всех отбивался.
– Его сильно ранило?
– Нет, они попали в самое орудие. А он отделался лопнувшими барабанными перепонками! Теперь страшно огорчается, что не сможет вернуться в артиллерию и придется идти обратно в пехоту.
Они легли рано, но никак не могли заснуть и долго лежали, прислушиваясь к уличному шуму. Оке вспоминал других «испанцев», ночевавших в этой комнате, – молчаливого шведа из Финляндии и крестьянина из Норрботтена, который продал лошадей и клочок земли, чтобы набрать денег на дорогу в Испанию.
– И знаешь, что хуже всего? – произнес Аксель негромко. – Не передовая, а именно когда лежишь вот так ночью в полевом госпитале и не можешь заснуть. Везде полно раненых – на лестницах, в коридорах, всюду, где только можно поставить топчан или носилки. К крикам и стонам привыкаешь, но вот раздается гул моторов. «Юн-керсы»!
Нельзя укрыться, нельзя бежать, нельзя стрелять: остается только лежать и мучиться с распиленными ребрами – и ждать.
Вот провизжала первая бомба, а там посыпались все остальные. Здание ходит ходуном от взрывов, летят стекла, от грохота закладывает уши. Санитары и сестры всячески успокаивают: «Не обращайте внимания, это он так, наудачу штучки две бросил!»
Но мы-то знаем, что это не так. Фашисты намеренно бомбили госпитали. «Бежим!» – крикнет кто-нибудь – и начинается паника. Кто может, бросается к дверям, даже тяжелораненые сползают с коек. У всех одно на уме: бежать, бежать, пока не обрушились стены и потолок!
Аксель замолчал и стал шарить на тумбочке, нащупывая сигареты.
– Мне предложили в Комитете помощи, чтобы я съездил в Норрланд и выступил там с воспоминаниями, после того как немного отдохну. Не знаю даже – может, отказаться?
– Да ведь ты соберешь больше народу, чем любой другой оратор! И для движения солидарности сделаешь больше других. Людям так хочется послушать очевидца.
– Как же – фронтовые воспоминания! А что я знаю, собственно, о жизни на фронте? Каких-нибудь шесть дней пробыл на передовой. У нас вернулись ребята, которые больше полугода воевали в батальоне Тельмана, побывали на многих фронтах. Они же меня на смех поднимут, если я стану разъезжать и рассказывать о том, как провел неделю в долине Харамы.
Оке узнавал того Акселя, с которым они бродили ночью в гавани. Вечное сомнение товарища в самом себе вызвало в нем, как всегда, потребность спорить.
– А тот факт, что именно эта неделя, возможно, решала исход войны, не имеет никакого значения?
– Но неужели ты не понимаешь…
– Не понимаю! Ты не имеешь никаких оснований уклоняться от поездки.
– Ну ладно, ладно, я соглашусь, только не кричи ты так на меня! – ответил Аксель таким виноватым голосом, что оба тут же расхохотались.
XX
Рано утром раздался долгий и пронзительный звонок. Хозяйка не захотела вставать, и после второго звонка Оке поднялся и открыл. Может быть, Акселю пришлось почему-то прервать свою поездку… Но ведь у него должен быть свой ключ?
В дверях стояли две рослые фигуры в плащах и серых шляпах:
– Вы Оке Андерссон?
– Да.
В руке у одного из них сверкнул желтый металлический жетон.
– Мы из уголовного розыска. Одевайтесь и следуйте за нами.
Язык одеревенел во рту, в висках застучала кровь. Зачем он понадобился полиции?
– Это зачем же? – выдавил он из себя наконец.
– Вам это лучше известно.
– Нет, я за собой ничего не знаю.
– Вот придете в участок – сразу все выяснится. Поторопитесь!
На улице ожидал черный автомобиль, который быстро доставил их на Кунгсхольмен. Здесь около узких ворот стоял постовой. Помимо обязательной сабли, у него на поясе виднелась кобура пистолета. Машина остановилась на вымощенном булыжником дворе, окруженном серыми стенами с голыми, враждебными проемами окон.
Сыщики провели Оке по длинному мрачному коридору к лифту. Затем они прошли в новую пристройку полицейского управления. Открылась нумерованная дверь, и Оке ввели в светлую, хорошо обставленную комнату. Ее можно было принять за обычный служебный кабинет, если бы не крашенная белой краской решетка за окном.
За письменным столом сидел пожилой мужчина, широкоплечий, со строгим по-военному лицом и внимательными глазами. Он протянул Оке руку и представился:
– Старший следователь Альм.
Затем обернулся к другому чиновнику:
– Садитесь за машинку, Боргелйн, мы быстро управимся.
Задав обычные анкетные вопросы, следователь произнес:
– Ну, рассказывайте все с самого начала. Для вас же будет лучше, если вы ничего не станете утаивать.
– Что рассказывать?
– Не прикидывайтесь! Остальные задержаны и уже всё признали.
– Я ни в чем не провинился.
Следователь повысил голос:
– Неужели Андерссон будет здесь отрицать, что играл роль связного?
Оке молчал, лихорадочно размышляя. Не иначе, дело идет о добровольцах, которые тайно ночевали у него! Стало быть, полиция хочет засадить его по обвинению в вербовке? Это может означать до шести месяцев тюрьмы: правда, до сих пор общественное мнение настолько отрицательно относилось к «закону о невмешательстве», что по нему никого еще не привлекали к суду. Кого могла поймать полиция? И кто мог навести их на след? Кроме Ингер. никто не знал о товарищах, ночевавших в его комнате.
– Ну, так вы ответите нам? Или мы так и просидим тут весь день? – вмешался Боргелин на помощь шефу.
– Какого связного?
Следователь вскочил на ноги.
– Здесь спрашиваем мы, а дело Андерссона – отвечать! – заорал он.
Однако эта вспышка, призванная напугать Оке, только придала ему спокойствии. Он понял, что если бы у полиции действительно имелись какие-нибудь улики против него, следователь не стал бы вести себя таким образом.
Заметив свой просчет, следователь обменялся с Боргелином выразительным взглядом, который, очевидно, означал: «Прожженный тип, лучше испытать другую тактику».
Он достал портсигар:
– Курите?
– Нет, спасибо.
Слегка разочарованный тем, что арестант отклонил его примирительный жест, следователь угостил Боргелина, потом закурил сам и решил прибегнуть к лести:
– Вы производите впечатление разумного и сообразительного парня. Очень жаль, что Андерссон осложняет свое дело из-за неправильно понятой лояльности.
– Андерссон ведь работает в велосипедном бюро Оскарссона. Каково ваше мнение о хозяине? – спросил Боргелин как бы мимоходом.
– Он не хуже других.
– Кажется, Андерссон пользуется у него большим доверием? – вставил Альм.
– Об этом я ничего не знаю.
– Но ведь вы замещаете Оскарссона, когда тот оставляет бюро… по делам.
– Я всего лишь дежурю у телефона.
– И, кроме того, часто выполняете личные поручения Оскарссона?
– Да, – согласился Оке, пораженный осведомленностью полиции о его работе.
– Не знает ли Андерссон господина по фамилии Левин?
«Похоже, тут дело вовсе не в добровольцах», – подумал Оке с облегчением и невольно слегка улыбнулся. Он совсем забыл о третьем полицейском, который сидел в стороне, но все время внимательно следил за выражением, его лица.
– С чего это вы вдруг развеселились?! – раздался резкий голос из угла.
– Я знаю одного Левина, владельца велосипедной мастерской в Клара, – ответил Оке, пропуская мимо ушей второй вопрос.
– Когда Андерссон увидел его в первый раз?
– Это было весной.
Следователь продиктовал Боргелину:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39