Кто сделан из настоящего материала, всегда найдет в себе силы подняться над песком!
Мандюс встряхнул его за плечо, и Оке словно пробудился.
Все стало как-то светлее и легче от слов старика. Гравер и сам принадлежал к числу тех, кто сумел подняться выше всего того, что душит и тянет вниз. Нищий, смертельно больной, он вернулся в Нуринге, отдав молодые годы работе на верфях и кораблях, однако у него оказалось довольно сил, чтобы спасти не только свою жизнь, но и родной край.
Беспощадная рубка леса и уничтожение молодых побегов овечьими стадами привели в движение пески Стурхауен. Небольшая дюна въедалась со стороны Скальвикен все дальше в зелень, словно гнойная болячка. Казалось, Мурет обречен на опустошение… Больше того: наступающие дюны грозили поглотить весь мыс.
– Ольха – редкость на нашем острове, и люди решили, что я свихнулся, когда предложил насадить из нее защитную полосу против песков, – продолжал Мандюс.
Вообще-то он был немногословен во всем, что касалось его самого, но тут вдруг по собственному почину принялся рассказывать об упорной борьбе с песками.
– Наконец мне удалось убедить здешний народ, что надо что-то предпринять. Один только Лагг был на моей стороне с самого начала. Его луга заносило песком, трава сохла и исчезала. Власти и Общество сельских хозяев выделяли нам всего по нескольку сот крон на год. Сажали мы поначалу песочницу и сосну, да много ли сделаешь на эти деньги!
Оке вспомнил, как бабушка рассказывала, что немало Дней проработала на дюнах, сажая сосну.
– Проклятые сосны! С наветренной стороны Стурхауен внизу простиралось сплошное болото. Как мы ни старались осушить участок, растения всё болели от избытка влаги… – Мандюс даже рукой махнул. – Но что поделаешь! Эксперты, видите ли, раз и навсегда установили, что сосны – лучшее средство остановить блуждающие дюны.
В конце концов Мандюсу удалось настоять на своем, и они посадили перед Стурхауен длинные ряды быстрорастущей ольхи.
– Никогда не следует слишком уж полагаться на непогрешимых специалистов! Пятьдесят лет назад врачи сказали, что моя чахотка неизлечима. А я вот жив еще!
* * *
Воскресными вечерами случалось, что в каморке у дяди Стена собирались несколько каменотесов, рыбаков и небогатых крестьян. Дымок из трубок струился к потолку, а собравшиеся рассказывали смачные истории или делились своими будничными заботами.

Оке понимал, что подслушивать стыдно, но не мог удержаться от того, чтобы не прокрасться к двери вверх по лестнице. Казалось, дядя Стен терпеливо и осторожно строит что-то новое. А чтобы расчистить место для этого нового, он безжалостно обрушивался на застаревшие представления. Временами Стен повышал голос, и тогда его речь звучала особенно убедительно, подчиняя себе остальных.
– Рабочим и беднякам не за что благодарить господствующий класс. Нам ничто не давалось даром. Малейшее завоевание стоило жестокой борьбы, и если мы хотим жить лучше, чем сегодня, то можем полагаться только на самих себя.
Среди друзей дяди Стена выделялся Сплавщик. Сильный, краснощекий, чуть кривоногий, он много времени провел на материке и перепробовал кучу удивительных профессий.
Нетрудно было поразить островитян, видевших лишь иссохшие ручейки, рассказами о том, как он мчался на плотах вниз по бурным рекам Норрланда и ютился в тридцатипятиградусный мороз в лесном шалаше. И в праздник и в будни Сплавщик носил остроконечную шляпу, заломленную особенно лихим образом, чтобы сразу было видно сезонника с Большой земли.
Дядя Стен очень дорожил его дружбой, хотя они нередко расходились во взглядах.
– Ну как, встряхнул рабочую организацию? – спросил дядя Стен как-то утром, когда Сплавщик пришел попросить у него заступ.
– Вот увидишь – осенью мы опять станем созывать собрания. Нам бы еще тебя заполучить, тогда бы и в этом захолустье закипела политическая жизнь!
– Я никогда не стану реформистом!
Дядя Стен прямо-таки выплюнул это слово, как какую-то гадость, а Сплавщик вспылил:
– И до чего же упрямы эти синдикалисты! Хорошо, что ты уехал из Бредвика и тамошняя синдикалистская лига рассыпалась. Зато теперь там во всех муниципальных органах есть рабочие, и это отнюдь не ваша заслуга.
Дядя Стен нахмурился, но голос его оставался спокойным:
– Ты прав, конечно, что нам повредило наше отношение к парламентаризму. Рабочие не могут обойтись одним только левым профсоюзом.
– Ну вот, ты и сам видишь! Социал-демократия – вот наш путь!
– Сомневаюсь… Что нам нужно, так это революционная партия, которая опиралась бы не только на промышленных рабочих, но и на рыбаков и бедных крестьян. Не говоря уже об издольщиках и батраках…
– Черт возьми! Да ты тут незаметно стал коммунистом, после того как ушел с каменоломни!
Дядя Стен сухо усмехнулся:
– Не знаю, совпадают ли взгляды коммунистов с моими, а не худо бы проверить. Ты же работал на материке – может быть, дашь мне адрес кого-нибудь из них?
– Подожди лучше, что покажут выборы в риксдаг! – убеждал его Сплавщик. – У нас есть надежда победить правого кандидата, если голоса не расколются, и тогда от Готланда пройдет представитель рабочей партии.
– Знаю я вашего представителя… Его не мешало бы основательно толкнуть влево, чтобы он не спал на ходу, – ответил дядя Стен насмешливо.
– Коммунисты никогда не будут пользоваться влиянием здесь, на Готланде, попомни мои слова!
– Не зарекайся! Ты забыл, что прошло всего четырнадцать лет, как Мандюс и архамрский портной стали раздавать первое в нашем краю предвыборное воззвание против правых? Весь уезд взбудоражили!
– Нет, не забыл. Я сам был в числе тех семи, кто проголосовал за свободомыслящих, хотя, по существу, уже тогда был социал-демократом.
– Мандюс тоже считал себя социалистом, да только, если бы он заговорил об этом прямо, хуторяне растерзали бы его. Вспомни, как Лаурелль и старый Русен натравили их против него за то, что он агитировал за свободомыслящих!
У Сплавщика на лице было написано удивление.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что Мандюс социал-демократ?
– Я этого не говорил. Знаю только, что он молодым рабочим на верфях в Стокгольме часто ходил на собрания, где выступал Аугуст Пальм.
Меньше чем через неделю после разговора дяди Стена со Сплавщиком пришла пора Оке отправляться в путь. Бабушка выложила на стол свежевыглаженное белье, и он поспешил уложить его в небольшой серый чемодан. Он уже успел попрощаться с соседями и вырезать свои буквы рядом с буквами Бенгта высоко на стволе старой осины у дороги.
– Через десять лет вернемся сюда и залезем посмотреть, как разрастутся буквы, – обещали они друг другу.
Укладывая маленькую медную рамочку, ту самую, которую он получил, когда пришел в первый раз к Мандюсу, Оке вдруг подумал о Карин Бергман. Она уехала с родителями на лето куда-то за границу.
«Вот тебе для карточки твоей невесты!» – сказал тогда Мандюс и лукаво подмигнул.
Рамка до сих пор оставалась пустой… Оке решил, что надо что-нибудь вставить в нее, и достал старый календарь, выпущенный рабочим издательством. Там он нашел репродукцию аллегорической картины француза Делакруа «Свобода на баррикадах». Календарь был уже основательно потрепан, и Оке без особых угрызений совести выстриг картинку.
В рамке уместились только статная женщина с красной фригийской шапочкой на развевающихся волосах и маленький горнист рядом с ней.
Отделенная таким образом от рвущихся вперед сквозь пороховой дым повстанцев и павших в бою революционеров, Свобода странно видоизменилась. Теперь уже не видно было гордо поднятого над ее головой трехцветного флага, который обычно приковывал к себе взор. Взгляд Оке, горячий, необычно взволнованный, скользнул вниз, к ее нагой груди, и он поспешил спрятать картинку между вещами.
Не сон ли все это, за которым последует внезапное пробуждение? Завтра он уже будет в главном городе страны, с его кипучей жизнью… Громадные здания, красивые мосты, широкие улицы, кишащие людьми и автомобилями, – все, о чем Оке только мечтал и что так смутно представлял себе, он увидит своими глазами.
И еще там есть много молодых людей, которые борются за новую, лучшую жизнь.
Бледнолицый владелец нотного магазина предложил ему место у себя. Обещал комнату и питание, а также небольшие карманные деньги. Со временем, когда он немного освоится с работой, заработок, конечно, возрастет.
– Нельзя сказать, чтобы уж очень хорошие условия. – сказал дядя Стен, – но зато ты сможешь найти себе другую работу, когда пообвыкнешь.
Бабушка с трудом подавляла свою тревогу:
– И как только Оке справится один в таком большом городе?
Дядя Хильдинг, прибывший домой затем, чтобы попрощаться с Оке, не принимал ее волнений всерьез.
– Стокгольм – захолустье по сравнению с Нью-Йорком! Вот куда не так-то просто было явиться отсюда, не зная к тому же ни слова на чужом языке!
– Но зато тебе было уже не пятнадцать лет, и ты знал, что такое городская улица…
– Ничего, справится парень, если в нем есть хоть что-нибудь от старых нурингцев. Отцу как-то раз надоело торчать на Сандэн и рубить там лес, так он соорудил себе небольшую лодку и отправился на ней в одиночку в Стокгольм.
– Ну, не совсем в одиночку, с ним поплыл смотритель маяка с мыса Тернудден, – поправила бабушка. – Они там выгодно продали лодку и вернулись в Висбю на пароходе. Я-то хожу дома и жду, когда он приедет с лоцманской шхуной с острова, а он вдруг появляется и преподносит мне стокгольмский кофе и красивый материал на передник!
Дядя Стен достал из буфета поллитровку и коротконогую рюмку из толстого синего стекла с красивой гранью.
– Единственная памятка, какая осталась у нас от отца, – произнес дядя Хютьдинг задумчиво, рассматривая рюмку на свет.
– Налей парню. Пусть пьет первый по случаю проводов.
Оке сморщился.
– Не заставляй его пить водку, раз не хочет, – вмешалась бабушка.
– Верно, лучше не привыкать к этой гадости, – поддержал дядя Хильдинг.
– Почему же ему не глотнуть из отцовской рюмки, если он стоял на коленях перед священником и тянул вино? – возражал дядя Стен. Он никак не мог забыть спора из-за конфирмации.
Оке проглотил полрюмки, хотя ему страшно жгло горло и на глазах выступили слезы.
– Вот так! Теперь можешь бодро двигаться в путь! – одобрительно воскликнул дядя Стен и крепко пожал ему руку.
Дядя Хильдинг снабдил его последними напутственными советами и хлопнул ободряюще по плечу:
– Счастливо тебе! Ворочай мозгами как следует, не старайся все лбом пробить!
– Автобус уже едет! Все готово? – заторопилась бабушка и выбежала во двор.
Оке мысленно был уже в завтрашнем сказочном дне, но вдруг ощутил бурное желание никуда не уезжать. Бабушка пазом показалась ему такой маленькой и сгорбленной… Лицо ее словно посерело, голос прерывался…
– Мои глупые старьте глаза… Слезятся, да и только! – Она сделала отчаянное и тщетное усилие улыбнуться сквозь слезы. – Мне бы только радоваться, что ты посмотришь на белый свет…
Оке устроился на заднем сиденье и махал бабушке все время, пока видел ее.
– Смотри только, не ошибись пароходом, а не то вместо Стокгольма попадешь в Кальмар! – крикнула она ему вслед и медленно опустила руки.
Бредвикский автобус быстро катился вниз по склону последнего холма Мурет. С одной стороны шоссе росло множество маков. Горящее на солнце алое цветочное поле напоминало мягко развевающийся шелковый стяг. Казалось, вот-вот налетит шторм и знамя взметнется к небу громадным языком пламени. Тогда надо крепко держать его, чтобы не выпустить из рук символ борьбы!
Оке чувствовал себя все еще дома, хотя ни разу прежде не ездил этим путем. Почти на всех дорожных указателях он читал знакомые названия каменоломен и цементных заводов побережья.
Впереди над селом торчала острая церковная башенка, увенчанная черным шпилем. Воняющий бензином автобус подъехал к железнодорожной станции. Без особых приключений Оке купил билет и уселся в вагон. Время отправления уже прошло, а паровоз все еще стоял на месте и тяжело пыхтел. Видно, опаздывает, как обычно, почтовый автобус…
Наконец паровоз тронул вагоны с места. В купе третьего класса, где и так нечем было дышать, ворвался через окна едкий угольный дым. Пассажиры поспешили закрыть окна, и Оке ушел в тамбур. Он не собирался продремать за запыленным стеклом всю свою первую в жизни поездку по железной дороге!
Быстро бежал мимо однообразный лесок, перемежавшийся буроватыми плоскими болотистыми лугами, и Оке не успевал даже составить себе настоящее представление о местах, которые проезжал. Чтобы заставить время идти быстрее, он пел одну мелодию за другой в такт с перестуком колес. Тамбур дергался и грохотал так, что он еле слышал свой голос, и, когда паровоз громким гудком приветствовал появление Висбю, Оке успел охрипнуть.
Вдали призрачным видением возникли серо-белые городские стены. Оке увидел знакомые по многим открыткам и вполне достоверным гравюрам Мандюса характерные зубчатые очертания башен и узкие темные щели бойниц. Черные купола собора тоже полностью соответствовали его представлениям, тем не менее от них веяло чем-то сказочным, нереальным.
Унылый вид давно не ремонтировавшегося станционного здания быстро вернул его к действительности. Крепко сжимая в руке чемодан, Оке вышел на перрон. Поток приезжих направился к обсаженной густыми деревьями аллее; оставалось только следовать за всеми.
Оке пришлось основательно собраться с духом, прежде чем он решился войти под узкую арку Сёдерпурта, где нетерпеливо сигналили автомобили, теснились прохожие и извивались бесстрашные велосипедисты.
За аркой раскинулась под палящим солнцем пустынная площадь Сёдерторг. Стайки воробьев весело резвились в пыли и редкой траве между известковыми плитами. Их не пугали ни автомобили, ни шум из грязной пивной.
Площадь кончалась крутым уступом, густо поросшим зеленью. Из-за верхушек деревьев проглядывала синева моря, и Оке сразу же почувствовал себя спокойнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39