Она же, находясь под воздействием охватившего ее болезненного гипноза, с содроганием услышала громкий возглас Казимира, прозвучавший для нее как предупреждение об опасности, и впала в галлюцинацию, видя перед собой, как о том свидетельствовали ее растерянные жесты и слова, произносимые по-французски, своего отца, отбивающегося от тигра, некогда вцепившегося ему в горло.
После трех, испытанных одно за другим потрясений кровавое видение самого происшествия, ставшего причиной ее психической слабости, довершило участь несчастной. Она стала с этого момента проявлять признаки полного безумия и прежде всего не узнала Олбэна, охваченного беспокойством и тут же подбежавшего к жене, чтобы тихонько отвести ее в их апартаменты, оставив лошадей на Амброза.
С этого дня состояние Эзельфельды постоянно ухудшалось. Она жила, как в бреду, и все ей виделось окрашенным в кроваво-красный цвет. Ее перевезли в Париж, и приглашенный к ней крупный специалист, подробно введенный в курс дела Олбэном, определил причину особой формы ее душевного расстройства. Попавшее в минуту острого потрясения на почву, уже давно ставшую опасной в некоторых отношениях, злополучное красное пятно, отразившееся в солнечном луче от ногтя, своими очертаниями вызвало в уже болезненном воображении Эзельфельды видение огромной по размерам Европы, полностью окрашенной в красный цвет. Вступив на эту опасную, ведущую в пропасть тропку и впав несколькими мгновениями позже в безумие, она сама мгновенно преодолела ряд усугубляющих ее состояние этапов вплоть до того момента, когда весь мир принял в ее глазах красную окраску.
В сочетании с ее «краснофобией» такое полнейшее обобщенное восприятие цвета, столь болезненно ассоциировавшегося для нее с мыслью о крови, превратило ее жизнь в вечный ад. Ни одно из применявшихся лечебных средств не давало пользы, и подорванная невыносимыми муками бедная женщина вконец ослабла и умерла.
Убитый горем Олбэн не переставая думал о той страшной роли, которую сыграли в роковой момент этой трагедии сила и яркость оказавшего гипнотическое воздействие отражения, и проникся ненавистью к полировщику ногтей, чье изобретение фактически было главной причиной несчастья.
Теперь мертвая Эзельфельда снова повторяла свой трагический, ранящий душу выход, приведший к внезапной потере ею разума.
Познакомившись со всеми деталями события, Кантрель тщательно восстановил обстановку. Поскольку ногти молодой женщины после смерти отросли, он выписал из Лондона за огромные деньги изобретателя-маникюра, и тот выполнил – на сей раз без обезболивания – требовавшуюся дополнительную обработку ногтей: сначала на правом большом пальце, игравшем в сцене главную роль, а затем на остальных девяти пальцах, чтобы избежать разнобоя, который мог броситься в глаза. Метр постарался устроить все так, чтобы Олбэн не увидел того, кто внушал ему такую ненависть со времени его несчастья.
Любовно хранимая вдовцом чайная роза, со стебелька которой смыли кровь Эзельфельды, была слишком увядшей для использования в сцене. Поэтому Кантрель заказал несколько ее искусственных копий с шипом на нужном месте.
Затем были найдены конверты такого же вида, как и тот, что был принесен в злосчастный день, и на них в точности воспроизведена та же надпись. В каждый конверт вкладывали, перед тем как его запечатать, лист бумаги, чтобы конверт имел требуемую толщину и плотность.
Радуясь тому, что снова видит свою Эзельфельду в здравом уме в те короткие мгновенья, которые предшествовали вручению ей конверта, Олбэн без устали и с жадностью повторял это зрелище. Свою роль он играл в нем сам, а на роль Казимира и грума были приглашены два статиста – один очень старый, а другой совсем юный. На фонарь направляли луч от электрической лампы, которую зажигали только тогда, когда время дня было подходящее, небо достаточно чистое и солнце ярко и долго освещало красную карту. Перед каждым сеансом на самое мясистое место первой фаланги указательного пальца правой руки Эзельфельды аккуратно наклеивали тонкий пузырек телесного цвета, и в нужный момент шип искусственной чайной розы без труда прокалывал его, а из пузырька вытекала красная жидкость, имитирующая кровь.
Поскольку стебли ложных роз нельзя было отмыть, то каждая из них служила лишь один раз, точно так же, как и конверты, которые выбрасывали после использования.
№ 8. Франсуа-Шарль Кортье, молодой человек, покончивший с собой при таинственных обстоятельствах и помещенный в Locus Solus тоже весьма странным образом.
Действия, которых Кантрель добился от трупа, привели к открытию ценного рукописного признания, позволившего мысленно восстановить детали громкой драмы, покрытой до тех пор мраком.
Довольно давно литератор Франсуа-Жюль Кортье, оставшийся незадолго перед тем вдовцом и с двумя малолетними детьми – Франсуа-Шарлем и Лидией – на руках, приобрел неподалеку от Mo виллу, одиноко стоявшую посреди обширного сада, с намерением жить там круглый год, проводя время в упорном труде, требовавшем спокойной обстановки.
У Франсуа-Жюля была крупная голова с необыкновенно выпуклым лбом, чем он чрезвычайно гордился. Прославиться он также стремился своими познаниями во френологии. В его кабинете на широкой черной полке были в определенном порядке расставлены черепа, о любопытных особенностях которых он любил вести ученые беседы.
Как-то в январе в предвечерний час, когда писатель садился за работу, девятилетняя Лидия вошла в кабинет и почтительно попросила позволения поиграть около него, показав пальцем на окно, за которым шел густой снег, из-за чего она не могла выйти из дома. В руках она держала куклу-адвокатессу – игрушку, произведшую в тот год настоящий фурор, так как отвечала бывшей у всех на устах теме дня – первым женщинам-адвокатам, выступавшим в суде.
Франсуа-Жюль обожал дочку и испытывал к ней вдвойне нежные чувства с тех пор, как он с сожалением расстался с Франсуа-Шарлем, которого недавно, в одиннадцать лет, отдали на пансион в один из парижских лицеев, где он мог получить хорошее образование.
Он поцеловал девочку и ответил ей «да», попросив пообещать при этом, что она будет вести себя тихонько. Лидия, конечно же, не хотела отвлекать отца и уселась на пол позади большого и настолько заваленного бумагами стола, что работавший за ним отец не мог ее видеть. Бесшумно возясь с куклой, она вдруг почувствовала к ней жалость, так как за окном шел снег и фарфоровая фигурка казалось совсем холодной. Тогда девочка уложила ее, как если бы это был озябший человек, на спину у камина, в котором пылал сильный огонь.
Но вскоре жар камина растопил клей, с помощью которого держались стеклянные глаза куклы, и они провалились внутрь кукольной головы. Огорченная девочка подняла и стала рассматривать поврежденную игрушку. Получилось так, что кукла находилась спиной к стене с черной полкой, и Лидию невольно поразило сходство между стоящими на полке черепами и круглым розовым лицом игрушки, так как у всех у них черной пустотой зияли глазницы.
Лидия сняла один из черепов и, радуясь новой игре, принялась всеми возможными для нее способами дополнять обнаруженное ею сходство. Как того требовали строгие правила, продиктованные серьезностью профессии, все волосы адвокатессы были стянуты назад в строгий пучок и забраны под сетку. Сеточка, поскольку выполняла она заведомо второстепенную роль, была изготовлена самым простым, экономным и далеким от совершенства способом, а потому выступала впереди из-под шапочки и заходила прямо на лоб.
Девочка решила, что прежде всего ей нужно перенести на череп линии, образованные сеточкой, поскольку в ее работе по приданию абсолютного сходства двум этим предметам линии играли важнейшую роль, ибо находились в непосредственной близости к пустым глазницам, приведшим ее к мысли о том, насколько могут быть похожи голова куклы и череп.
У Лидии, уже занимавшейся под руководством гувернантки рукодельем, лежал в кармане наборчик для вышивания. Она достала из кармана шильце и, сильно надавливая своей ручкой, стала чертить на лобной кости черепа тонкие и короткие косые линии, повторяя рисунок сетки на голове куклы. Постепенно на всем взятом ею для работы пространстве появлялись, ячейка за ячейкой, элементы сетки, хотя и не все ее места отличались необходимой прямизной, что объяснялось, разумеется, слабостью детской ручонки.
Теперь череп нужно было обрядить в шапочку, похожую на головной убор адвокатессы.
Под письменным столом стояла урна, полная старых английских газет. Человек пытливого и увлекающегося ума, жадно стремившийся читать любые произведения в оригинале, Франсуа-Жюль весьма преуспел в изучении многих живых и мертвых языков. В течение почти всего предыдущего месяца он ежедневно получал «Таймс», где в то время печатали самые серьезные комментарии занимавших его событий.
Английский путешественник Дунстэн Эшерст незадолго до того вернулся в Лондон из очень длительной полярной экспедиции, замечательной тем, что, хотя к северу не удалось продвинуться ни на шаг дальше других, были открыты многие новые земли. Так, например, отправившись как-то в пешую разведку по льдине и удалившись на большое расстояние от своего скованного льдами судна, Эшерст обнаружил на полном препятствий пути остров, который не был нанесен ни одну карту.
У самого берега, на вершине холма, под шестом красного цвета, воткнутым там, чтобы обратить на себя внимание, лежал железный ящик. Когда его взломали, то внутри оказался лишь старый и потемневший от времени пергамент, покрытый необычными, написанными от руки знаками. Едва возвратившись в английскую столицу, Эшерст пригласил посмотреть на документ ученых языковедов, которые предприняли попытки перевести его.
Написанный на старонорвежском древний пергамент, сохранивший разборчивую подпись и дату, причем все это было исполнено руническим шрифтом, принадлежал руке норвежского мореплавателя Гундерсена, отправившегося к полюсу году эдак в 860, но так из плавания и не вернувшегося. Поскольку замечательным было уже то, что в столь давние времена кто-то смог установить красный шест на острове, расположенном на такой широте, что потребовалось несколько веков усилий, чтобы вновь высадиться на нем, то весь мир проникся вдруг живейшим интересом к документу, ажиотаж вокруг которого поддерживался еще и тем, что многие его строчки почти стерлись и, следовательно, могли приводить к противоречащим друг другу толкованиям.
Все газеты мира склоняли на все лады этот животрепещущий вопрос, а особенно газеты по другую сторону Ла-Манша. «Таймс», например, помимо многочисленных версий, предлагаемых сведущими людьми, умудрилась даже ежедневно помещать факсимильные отрывки из пергамента в виде нескольких длинных строк – учитывая размеры оригинала – над заглавием статьи на полстраницы и три колонки, неизменно посвящавшейся популярной теме. Франсуа-Жюль, бывший хорошим знатоком старонорвежского и рун, сразу же увлекся этой проблемой. Он вырезал все изображения древнего текста и держал их постоянно при себе, проводя над ними все свободное время. Чтобы случайно что-нибудь не перепутать, он записывал на обратной стороне листка свои заметки поверх печатного текста газеты.
В конце концов таинственные записи были полностью прочитаны, из них стало ясно, что в пергаменте подробно, хотя и без известий о трагической его развязке, описано путешествие к северу, казавшееся чудом, ввиду давности его осуществления.
По завершении дела Франсуа-Жюль в то же утро, прибирая на столе, выкинул в урну вырезки и ненужные уже экземпляры «Таймс».
Лидия вынула из урны первый попавшийся номер популярной газеты, захватив невольно вместе с ним три вырезки с рунами, попавшие в свернутую газету. Оторвав целый лист, девочка стала загибать края вокруг оставленной гладкой круглой площади, а затем ножницами обрезала загнутые края, так, чтобы получилась шапочка нужной высоты. Для узенького вертикального края, которым надлежало завершить убор, Лидия использовала три полоски с рунами, понравившиеся ей удлиненной формой и, значит, не требовавшие лишней работы ножницами.
Вооружившись взятыми из своего несессера наперстком и иголкой с длинной белой ниткой, она полностью обшила нижний край шапочки, пришивая к нему верхней частью три тонкие ленточки, которые она прилаживала друг к другу так, что сторона, исписанная заметками ее отца, оставалась внутри.
Закончив работу, девочка водрузила хрупкий убор на череп и, довольная полученным сходством с куклой, принялась убирать все с ковра. Сначала был собран и спрятан в карман несессер, а изрезанная газета снова свернута и возвращена в урну. Обрезки же шапочки Лидия решила сжечь и, чтобы не промахнуться своими маленькими ручками, протиснулась за экран камина, а там бросила скомканную бумагу в огонь. Подождав, пока обрезки загорятся, она повернулась спиной к очагу и стала выбираться из-за экрана. Но в этот момент горящий конец бумаги разогнулся, как это обычно бывает, замер на миг в воздухе и развернулся наружу, подобно открывающейся форточке. Огонь с куска бумаги перекинулся сзади на коротенькую юбочку Лидии, которая заметила его, лишь через несколько секунд, когда пламя начало продвигаться по кругу.
Услышав крик дочки Франсуа-Жюль, поднял голову и помертвел от ужаса. Окинув взглядом кабинет в поисках какого-либо спасительного средства, он бросился к девочке, схватил ее, не думая о грозящей ему опасности, и понес к толстой занавеси на окне, пытаясь обернуть ею дочку. Однако, когда он стремительно несся с девочкой на руках к окну, пламя еще больше разгорелось, невзирая на лихорадочные попытки несчастного отца завернуть дочку как можно плотнее.
После того как огонь был наконец потушен, Лидию отнесли в постель, а срочно вызванные врачи не оставили отцу никакой надежды. В бреду девочка без конца, и не забывая ни малейшей подробности, говорила о том, что она делала с той минуты, когда отец разрешил ей поиграть около него, и до того рокового момента, когда на нее перебросился огонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34