Тогда он умножил свои опыты и в результате вопреки упорному нежеланию разума осознать это вынужден был признать справедливость своего невероятного вывода: если, находясь в любом закрытом или открытом месте лицом к северу, он резко поворачивал голову на восток или на запад, в затылке возникала боль. Если же первоначально тело его было направлено в любую другую сторону света, то, как бы он ни вертел головой, ощущение боли не приходило.
Роланд припомнил, что в тот роковой день, когда к нему явился с пергаментом Рюскасье, он сидел как раз перед окном, выходившим на север, а вымогатель стоял справа от него.
Выражавшаяся в четко различимых мелких покалываниях боль исходила, по всей очевидности, от множества намагниченных точек монограммы в затылке. Роланд знал, что Обертур вставил некогда иголочки так, что, если стоять прямо, они будут перпендикулярны воображаемой вертикальной плоскости, проведенной от плеч вверх. Зная это и умножая до бесконечности свои наблюдения, проводя долгие часы в размышлениях, он пришел к заключению, казавшемуся совершенно невозможным, но побеждавшему все остальные предположения. Он понял таким образом, что намагниченные острия иголок таинственной силой притягивались к северу. Когда Роланд становился лицом на север, то все иголки устремлялись концом вперед и, стоило ему резко повернуть шею, увлекая их в другую сторону, они оказывали определенное сопротивление, вызывавшее болезненное покалывание, которое, естественно, не возникало в других случаях.
Роланд верно разгадал истинную причину своей капризной боли. Однако его знания как человека одиннадцатого века вынуждали его опасливо относиться к слишком смелой новизне доселе неслыханной истины, пронизывавшей его молчаливой радостью и все сильнее укреплявшейся в его сознании, опьяненном предчувствием чудесного открытия.
Дабы проверить правильность своей догадки, он наполнил водой сосуд и поместил поперек него на двух маленьких параллельных соломинках, плававших на воде, длинную намагниченную иглу, получившую, благодаря такому расположению, полную свободу.
Пораженный величием своего открытия, Poланд, угадывавший его значимость для морского дела, с трепещущем сердцем установил, что куда бы не повернуть стрелку, она всегда возвращалась в то положение, в котором ее острие указывало на север.
Роланд отнес свое изумительное изобретение королю Людовику VII, пояснив, сколь много выгод предвещало оно мореплавателям, сколь много человеческих жизней могло помочь спасти и сколь много удивительных и еще неизвестных земель могло позволить открыть. Король проникся его воодушевлением и щедро одарил его.
С тех пор на каждом судне появилась магнитная стрелка, указывавшая на север, укрепленная на двух соломинках, плававших в наполовину заполненном водой сосудике. Этот примитивный прибор назвали «морячкой», и он стал предтечей настоящего компаса, который в известном всем виде, с розой ветров, появился лишь тремя столетиями позже.
Снова разбогатевший Роланд выкупил свой замок и благословил странные обстоятельства постигшей его беды, без которой он никогда бы не совершил свое бессмертное открытие. Ведь действительно только чрезвычайно редкое движение головы вызывало боль в затылке. Однако, чтобы подобное случайное стремительное движение произошло, потребовалось не меньше и не больше, как внезапно сделанное до того совсем безмятежному человеку объявление о его полном и бесповоротном разорении. По странному смешению обстоятельств от услышанного короткого слова «коб» ироничный и уверенный в себе Роланд был низвергнут на дно чернейшей бездны. Более длинное слово, возможно, не оказало бы столь мгновенный эффект на психическое состояние, а следовательно, не привело бы к стремительному повороту головы и, значит, провидческая боль не проявилась бы.
Что до двух сообщников – Рюскасье и Квентина, – то они вскоре от игры и чревоугодия снова обратились в ничто и очутились в тюрьме за новые преступления.
На этот сюжет драматург Эстали Ньеказ сочинил трогательную пьесу. В прологе ученый Обертур составлял гороскоп новорожденного Роланда, лежавшего на руках у отца, а затем готовился, объяснив попутно тайный ее смысл, к подкожной операции на затылке младенца, которая, впрочем, начиналась только после того, как опускался занавес. В последующих пяти актах, переносивших действие на четверть века вперед, развертывалось в малейших деталях трагическое происшествие с чистым подписанным листом, повлекшее за собой пагубные последствия, но увенчавшееся впоследствии счастливым концом.
Облаченный в костюм с отложным воротником, позволявшим видеть на затылке темно-серую монограмму, выполненную на самом деле с помощью искусно подобранного грима, Лоз много раз с успехом играл роль Роланда – героя сложного, то наслаждающегося тихим семейным счастьем подле супруги и сыновей, то падающего под ударом рока, мужественного в несчастье, вынашивающего свое открытие, и наконец опьяненного заслуженной славой.
По смерти он имитировал игру самого волнующего эпизода драмы – того, когда слово «коб», брошенное Рюскасье, пришедшим предъявить расписку, стало косвенной причиной боли в затылке человека, осчастливившего впоследствии все человечество.
Роль Рюскасье играл статист, старавшийся все сделать так, чтобы произнести в самый нужный момент слово, послужившее причиной столь счастливого поворота головы. Аксессуары и декорации, костюмы, специальный грим были подобраны так, чтобы дочь артиста, исполненная фанатичной восторженности, получила иллюзию присутствия на сцене своего отца.
№ 4. Потеряв семилетнего сына, умершего от тифа, его мать, молодая вдова, оставшаяся одна на свете и преследуемая мыслями о самоубийстве, откладывала исполнение своих зловещих планов только ради того, чтобы доставить себе радость от иллюзии ожившего на мгновение тела сына.
Душераздирающее волнение охватило несчастную, увидевшую, что ее ребенок снова переживает мгновенья, когда в день ее рожденья он, сидя на коленях у матери и нежно глядя ей в глаза, декламировал «Связную поэму» Ронсара.
В этом произведении, написанном с абсолютным совершенством, в этом гимне сыновней любви, которым только может отрок возблагодарить свою мать за ее благодеяния, поэт добился сильной экспрессии мысли благодаря строгой точности в расположении слов. Известно, однако, что в шестнадцатом веке такие понятия, как «связный» и «бессвязный», относились к стилю, будь то «холодный» или «свободный» стиль, хотя в наши дни только второй из них еще сохранил свой переносный смысл. С этим и связан тот эпитет, который восхищенные массы дали сразу же после появления этой знаменитой поэмы – шедевру стройной лаконичности.
Столь строгая манера письма усложняла заучивание стихов, и мальчику пришлось, чтобы запомнить их, приложить недюжинные и изнуряющие ум усилия, объяснявшие эту посмертную реминисценцию.
Для чтения поэмы, с которым маленький покойник справлялся безукоризненно, подкрепляя правильную интонацию ладными и хорошо понятными жестами, потребовался – в качестве обстановки – лишь простой стул, на который, не допуская и мысли о замене, садилась тепло одетая сама неутешная мать, чтобы еще раз подержать на коленях свое дитя и еще раз насладиться мигом полнейшего иллюзорного счастья.
№ 5. Скульптор Жержек, скоропостижно скончавшийся в полном одиночестве, привезен был неким молодым человеком, Жаком Польжем, его усердным учеником и горячим почитателем.
Зная, что в незапамятные времена Жержек ежедневно посвящал десять часов работе, своей единственной и постоянной страсти, Польж не без оснований надеялся увидеть, как труп возвращается в его самые продуктивные в жизни минуты. Ему было любопытно знать, если вдруг все сбудется, сможет ли его мертвый учитель, весь талант которого строился на тщательнейшей и тонкой проработке деталей, совершить такие же чудеса, как при жизни.
Кантрель узрел в этом интересный способ нагляднейшим образом показать, с какой совершенной точностью воссозданные куски жизни похожи на свои модели.
Как и предполагалось, труп воспроизводил именно мгновенья творческого труда под внимательным взором Польжа, пояснявшего Кантрелю происходящее.
Шесть месяцев назад к Жержеку в Париже явился некий Бариуле, разбогатевший коммерсант из Тулузы, проживший холостяком до пятидесяти лет, но собиравшийся в более или менее скором времени жениться на девушке из его мест, соблазнившейся его состоянием.
Влюбившийся по уши, как и всякий другой мужчина его возраста, испытывающий на себе очарование юности, коммерсант хотел по случаю свадьбы преподнести каждому из своих друзей какой-нибудь памятный подарок, который смог бы увековечить воспоминание о счастливейшем дне, осветившем всю его жизнь. Драгоценность можно потерять, или она может выйти из моды, испортиться, надоесть, и от нее избавятся. Только произведение искусства, полученное из рук великого Бариуле, даже будучи небольшим по размерам и, значит, доступным по цене, будет храниться в семье из поколения в поколение.
Набивший руку единственно на ваянии мраморного Жиля высотой в несколько сантиметров, добившийся громкой славы, Жержек казался ему самым подходящим скульптором для такого заказа.
Было условлено, что ваятель изготовит в качестве образцов трех разных мраморных Жилей – радостно и бурно смеющихся в напоминание о дне пылкого счастья, а следом, – если они понравятся Бариуле, будет произведено большое количество им подобных с выбитой на основании каждого из них знаменательной даты, как только она будет назначена.
Тулузец уехал, а Жержек принялся за работу, пользуясь при этом странными приемами, освоенными им еще в детстве. Бедный сирота, чьи дядья, обремененные семьями, ценой тяжких жертв оплачивали его учебу и проживание в одном из парижских лицеев, Жержек рос не у семейного очага.
Самой большой радостью для мальчика были долгие посещения музеев дождливыми воскресеньями вместе с товарищами. На другой день после таких походов он воспроизводил по памяти ту или иную картину в своей тетради либо же какую-нибудь статую, лепя ее из хлебного мякиша.
Как-то в Лувре взгляд его завороженно замер на «Жиле» кисти Ватто, которого он принялся после этого с остервенением копировать. Однако ни один из эскизов его не удовлетворял. Решив, что его неудача связана с недостатком штрихов – результатом абсолютной белизны напудренного персонажа, что сильно осложняло работу, – он придумал, как добиться хотя бы иллюзии более успешного результата.
Он покрыл чернилами целую страницу, а затем, дождавшись, когда они высохнут, скребком в уголке выцарапал своего Жиля.
Способ этот сразу же оказался удачным – настолько вдохновляло его постепенное появление на темном с}юне зачаровывающей белизны его героя.
Оставив полученный образец, он усеял всю черную страницу множеством выцарапанных Жилей, меняя, как указывала ему фантазия, их позу и выражение.
Инстинкт подсказал Жержеку, что перед ним открывается плодотворный путь, и он продолжал с не меньшим старанием водить скребком по покрытой чернилами бумаге, получая все новые и новые изображения одного и того же персонажа в различных ракурсах. Оставляя кое-где с помощью лезвия следы чернил на молочно-белом лице, он добивался удивительной игры его выражения.
Затем он попытался вылепить Жиля из хлеба, и ему показалось, что жизнь его осветил внезапно хлынувший на него яркий свет.
Скульптура, которой он всегда отдавал предпочтение перед рисунком, еще больше раскрывала таинственные возможности ставшего для него излюбленным сюжета. Он чувствовал, что ваяние этого Жиля принесет ему славу и богатство.
Но как добиться успеха, если вместо глины у тебя хлебный мякиш, а вместо инструментов – только пальцы и ни копейки, чтобы рассчитывать на нечто большее?
Каждую неделю в лицее проводил урок ботаники профессор Брозеланд, прижимистый холостяк, живший в пригороде и настолько влюбленный в свою науку, что тратил все, что оставалось у него от жалованья и уроков, на выращивание в теплице необычных растений. Брозеланд часто находил, что плакаты были недостаточно четко написаны для его объяснений и, не обращая внимания на трудности перевозки, сам привозил из дому в лицей тот или иной редкий1образец для урока.
Как-то он распаковал перед Жержеком и его одноклассниками, предваряя длинный разговор, одну из своих «вдовушек» – большой вьетнамский цветок, похожий по форме на тюльпан и обязанный своим названием, напоминающем о трауре, белым тычинкам и черным лепесткам.
«Вдовушка» замечательна, главным образом, донышком своего венчика, выделяющим своего рода черный воск с множеством белых зернышек, который называют ночным воском за сходство со звездным небосводом.
Брозеланд показал со своей кафедры всему классу этот воск, чуть наклонив цветок вперед, и рассказал, что воск после каждого съема восстанавливается очень медленно. Затем он набрал воска на кончик ножа для разрезания бумаги и пустил по рядам, чтобы ученики увидели и попробовали пальцами это приятное мягкое вещество, наделенное редчайшей податливостью, поразившей Жержека, когда дошла до него очередь руками прикоснуться к воску.
С радостью отметив, что его «вдовушка» сильно заинтересовала новых слушателей, Брозеланд пообещал подарить экзотический цветок, не представляющий трудности для выращивания в домашних условиях, тому, кто лучше всех напишет грядущую контрольную.
Подумав о том, какими семимильными шагами позволит ему продвигаться в его искусстве кусочек ночного воска, Жержек видел перед собой только одну цель: выиграть цветок. Упорные занятия ботаникой, вынудившие его забросить – под страхом многих наказаний – все остальные задания и уроки, позволили-таки ему написать контрольную лучше всех и получить из рук Брозеланда заветную «вдовушку».
До самой смерти цветка Жержек заботливо ухаживал за ним, пунктуально удобряя и поливая его, и регулярно собирал в венчике постоянно появляющийся темный воск, и получил наконец значительное его количество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34