Полукруг кожи откидывается, нет, переворачивается, как страница книги. Ассистент тампоном вбирает капельки крови. Крови мало, не успевает вытечь.
Опять по тому же месту, точно такой же второй разрез — и вот они, позвонки…
Но что это? Девочка под наркозом начинает петь. Тоненько, про цветы на лугу. Тоненько… как она по лугу бежит.
А ей Алексей Платонович в позвоночник — долото.
А по долоту молотком — раз!
Ей уже держат ногу, смазанную йодом. Ей по позвоночнику опять — раз! в другом месте.
Мне душно. Перед глазами поплыло. Держаться надо, держаться. Смотреть на руки. Почему так легко его рукам? Но темнота к голове. Темнота давит.
И еле успеваю сказать:
«Уйти».
Саня и сестричка — под руки. Выводят к скамейке в зеленый двор, а мне серый, черный… И я теряю сознание, слава богу, не в операционной.
Но знала бы ты, как стыдно, когда теряла и когда Саня вел домой. А потом, когда дома увидела: идет из больницы Алексей Платонович — с удовольствием провалилась бы.
Он сразу, от калитки начал:
«В самый интересный момент операции хочу вам объяснить… Увы, некому. Ах вы бесстыдники!»
Я ответила:
«Не бесстыдники, а бесстыдница».
Он напомнил, что не советовал мне, но, по правде сказать, надеялся, что выдержу.
«Если бы девочка не запела, выдержала бы».
«Разве она запела?» — удивился Алексей Платонович.
Это «разве» Нину просто потрясло. Она не могла понять, как можно не услышать пения девочки, которую оперируешь. Но бывшему обломку, а теперь преддипломнице это было понятно. И она охотно объяснила киноведу, что Алексей Платонович мог не слышать даже фортиссимо самого мощного оркестра, мог не услышать всего, если это ничем не грозило оперируемой, но малейший тревожный звук, малейшую неровность дыхания — уловил бы немедленно.
Киновед выслушала это объяснение с глубочайшим вниманием и о чем-то задумалась. Видно было, что она думает стремительно, что проясняются еще какие-то черты Алексея Платоновича и она этому рада. Вообще, на ее лице все читалось: и то, что — пожалуйста, читай, и то, чего она не хотела бы дать прочесть.
Сильные впечатления ферганского дня не кончились.
Еще был вечер. А вечером произошло такое, что, если бы Варвара Васильевна и все остальные в доме знали, где и с кем встречается Алексей Платонович в этот темный вечерний час, можно было по меньшей мере сойти с ума.
Но долой взволнованность. Эта страшная история и пересказывается своими словами для того, чтобы убрать скачкообразную взволнованность Нины. Надо приложить старания, чтобы все шло по порядку и вечернее поведение Алексея Платоновича выявлялось шаг за шагом, без лишних эмоций, без ахов и охов.
Сигнал к вечерней встрече был получен Алексеем Платоновичем позавчера. О получении сигнала он никому не сказал, и, может быть, это к лучшему. Иначе все домочадцы сходили бы с ума с позавчера до послезавтра.
А так — самым спокойным образом после вечернего чая он, как ни в чем не бывало, вынул из жилетного кармана свою золотую луковицу — часы, принятые из рук Фрунзе в награду за героическую медицинскую работу в годы гражданской войны. Он вынул часы-луковицу, взглянул на циферблат и сказал:
— Я вынужден покинуть вас.
— Опять в больницу? — спросила Варвара Васильевна. — Это называется отпуском и отдыхом?
Очень извиняющимся, ласковым голосом муж объяснил, что ему необходимо взглянуть на девочку, такую умницу. Оказывается, она пела во время операции. И хотя он не догадывался, что она поет, он оперировал ее в каком-то особом, музыкальном настроении. Как же не навестить девочку, которая поет, чтобы хирургу было приятнее работать?
После такого подробного объяснения Алексей Платонович сунул в карман свой фонарик, по-узбекски прижал ладони к сердцу, улыбнулся, взял свою палку с железным наконечником и ушел.
Дальше можно излагать события двумя способами.
Либо подождать возвращения Алексея Платоновича, как ждала Нина со всеми домочадцами, и рассказать, как было дело, задним числом, а точнее, задним часом. Либо, если уже знаешь, как было дело, сразу пойти за Алексеем Платоновичем и вместе с ним преодолеть пространство дороги, ведущей не в больницу, а в сторону от больницы.
В этот час земля дорог на Востоке светла, а небо густо темнеет. И все же оно, как говорят узбеки, здесь на семь тополей выше, чем в Ленинграде.
Но вот у поворота дороги под тоненьким серпом луны вырисовываются деревья. Не высокие свечи пирамидальных тополей, а раскидистые, ветвистые шелковицы — тутовник. У этого поворота Коржин останавливается. Достает из кармана чесучового пиджака бумажку, полученную позавчера, освещает ее своим ярким фонариком и перечитывает:
«дарагой догхтор Хирурик
догхторы богачи
ПРИКАЗ
палажи один тыща рубль пад камень»
Далее указывается местонахождение камня, под который должно тысячу рублей положить не позже сего числа, до темноты. Стемнеет — будет проверщик. «Нет тыща — у догхтор скоро нет головы, голова — отдельно».
Под приказом три закорючки — три подписи известных в Фергане бандитов.
Алексей Платонович подходит к указанному глухому месту. Подробно обводит кружочком света одинокий полуразрушенный дом. У стены дома камень. Свет упирается в него, поднимается по стене, ползет вдоль стены, опускается вниз. Стена достаточно крепкая. Камень к ней прислонен, и вот она, выемка в земле. Место для денег. Предусмотрительные бандиты. Для каждого устрашающего приказа — новое место, новая выемка.
Выемку Алексей Платонович подробно не осматривает. Он садится на камень и выключает фонарик.
Над головой пролетает большая птица. В темноте сверкнули янтарные глаза.
Слышно журчание арыка, не близкого. Мирное журчание жизнетворной работы.
Врывается, взрывая мир и покой, «и-а-а-а!» ишачка, отчаянное, с повторами. Повторы все глуше, все реже…
И — тишина.
Алексей Платонович сидит, опершись на ручку своей палки. Сидит на камне спиной к стене. Камень еще не отдал вечеру дневного тепла, он не холодит, он чуточку греет.
Со стороны тутовых деревьев — голоса, приглушенновеселые. Слов не уловить. Шагов не слышно. Ничего не видно. Но вот из-за деревьев выплывает какой-то широкий ком. Ком делится, как амеба, на две части. Большая часть снова делится.
Ого! Вместо одного проверщика идет высочайший бандитский триумвират в полном составе. Не доверяют подлецы друг другу.
Идут… Трудно на таком расстоянии заметить человека в белом у белой стены. Но зрение у них кошачье. Заметили. Сближаются три головы. Держат совет. И вдруг вскидывают головы — от неожиданности, от громового раската голоса:
— Салям, даррагие! Падхадите, гостями будете!
Головы повернулись в разные стороны. Ищут кого-то по сторонам. Двое идут направо, один остается, не спускает глаз с белой фигуры у белой стены.
Куда заторопились двое? Зачем?.. Их нет несколько секунд… долгих, растянутых и плотных, как давящая неопределенность.
Вот, ушли направо — появились слева. Значит, обогнули дом, проверили, нет ли засады. Они подошли к третьему, доложили. И снова приближаются втроем, более уверенным, неспешным шагом.
Алексей Платонович сидит неподвижно. В его левой руке щелкнул фонарик. Кружок света не забегал по лицам бандитов, не замелькал в глаза, не ослепил, как фары зайцев. Нет, яркий кружок поплыл у ног, любезно высветляя дорогу. Но невзначай подпрыгнул до пояса. За поясом — одним, другим, третьим — обнаружил ножи.
Кривые ножи, удобные для отделения догхторской головы.
Бандиты подходили, не прибавляя шага. Высветленные фонариком фигуры выразительно и точно свидетельствовали, что настроение веселой готовности вынуть из тайника «один тыща» сменилось яростной, но сдерживаемой жаждой узнать: зачем и как посмел явиться к тайнику человек в белом? Кто такой? Почему спокойно сидит, как за дастарханом?
Не спешат крупные бандиты расправиться со своей жертвой. Спешить — ниже их достоинства. Они должны поиграть, насладиться трепетом унижения и трепетом страха. Должны выказать свое могущество. Кому же еще они могут его выказать? Только жертве и себе.
Ах, как это сплетено воедино! Какая жажда увидеть отражение своего полновластия даже в умирающих глазах…
Но это что означает? Сидит. Освещает дорогу, как дорогим друзьям. Не может сидеть тот, кому приказ. Приказ получил — деньги лежат, человека не видно. Кто же такой сидит? Совсем дурак или совсем умный?..
А свет не отрывается от бандитов. И хотя плывет внизу — они в подсветке. Человек из темноты уловил пружинную энергию их движений, костистую худобу одного лица, плотность другого, угодливость третьего. А им не разглядеть того, кто спокойно сидит в темноте.
Они уже шагах в девяти-десяти, и человек приветливо обращается к ним:
— Зачем в Фергане говорят: вы — шакалы? Неправда! Вы красивые люди. Познакомимся честно.
Алексей Платонович поднимается. Поворачивает фонарик к себе. Светит на свой пиджак, на свое лицо.
Его узнали. Он почти так же широко известен в Фергане явно, как эти три знаменитых бандита известны тайно, шепотом панического страха.
Его приветствует костистый, играя голосом:
— Салям, догхтор Хи-рурик!
В каждом слоге такой царственно-кровожадный юмор — похолодеть можно. Ясно, это главный бандит.
— Са-лям! — в два голоса вторят подручные, предвкушая большое веселье.
Главный бросает им что-то подобное нашему «молчать!» и обращается к Алексею Платоновичу с кивком почтения:
— На твой салям — давно надо мой салям. А я не замечал, что сидит догхтор Хирурик. Ты сказал: падхадите, гости будете?
— Сказал.
— А где дастархан, зачем не даешь? Ай-яй, как плохо делал: гости звал дастархан не вижу.
Свет мгновенно перелетает на его нож.
— Ваш дастархан вижу. Я такой острый дастархан дома оставил.
Главный усмехается:
— А за спина — наган?!
— Нет нагана.
— Говорит «нет», — обращается главный к подручным, — хорошо слышали?
— Хорошо, — отвечает один.
— Совсем хорошо слышал, — отвечает другой.
— Понимаешь, догхтор: он слышал и он слышал. Говоришь: наган нет. А зачем спина к стена?
— К стене — чтобы сзади не напали.
Главный удивленно разводит руки:
— Кто-то на догхтор Хирурик нападать хочет? Покажи, кто?
— Не могу показать, зеркала нет.
Молчат. Не сразу доходит, что в зеркале увидели бы себя. Но дошло. Подручные рассмеялись. Кружок света проплывает по ним. Они раскачиваются от смеха, изображают безудержное, простодушное веселье.
Главный стоит чуть впереди. Он не смеется. Он почтительно укоряет:
— Ай как обижаешь. На Хирурик нападать сзади — некрасиво. — Он укоряет и постукивает, пощелкивает пальцами по рукоятке ножа. — Сделаем красиво, лицо к лицо.
— Да, — говорит Алексей Платонович, — это красиво: ночью есть лицо, днем — нет лица. Такое сильное, умное лицо днем прятать обидно.
Это уж чересчур. Подручные оборвали смех, шагнули к главному, ждут намека, сигнала к расправе, как собаки сахара. А главный — застыл. Стоит повелитель, как статуя повелителя. Стоит в подвластной ему тишине.
И вдруг прорывает ее режущим, нервным криком:
— Тебе деньги надо! Мне надо! Приказ даю — деньги беру. Больной идет большой деньги берешь. Сто больной — сто раз берешь!
— У больных не беру.
— У здоровый берет, — шутит угодливый подручный.
— У больных не беру, — повторяет Алексей Платонович. — Люблю лечить. А вы что любите? В темноте три лица, три ножа — на одного без ножа? Зачем, сильный человек, любишь такую слабую силу показывать?
Ух, какая быстрая перемена. Какой гневный приказ:
— Пакажи спина. Пакажи наган!
И тут, — да это просто безумие! — опираясь на палку правой рукой, Алексей Платонович спокойно отходит от стены и приглашает зайти сзади посмотреть.
Главный и подручные обходят его, стоят, подпирая стену, вглядываясь в спину Хирурика, а он фонариком в левой руке освещает ее, дает убедиться, что нагана нет, подставляет себя ножам. Затем поворачивается лицом и с улыбкой спрашивает:
— Будет три ножа — на одного без ножа?
— Ты и ты, бросай нож за стена! — приказывает главный.
У подручных руки на рукоятках, но они медлят.
— Я сказал: бросай!
Летят два ножа за стену. Повелитель отталкивает подручных, велит им сесть. Они садятся и сидят у стены, а он не отрывает глаз от Хирурика.
— Видишь, как обещал. Одно лицо — к одно лицо.
Рука медленно скользит к поясу, медленно обхватывает рукоятку ножа, а глаза впиваются и впиваются в невиданное — в улыбку перед ножом.
Хирурик тоже впился глазами в костистую руку. Кривой нож, еще играючи и устрашая игрой, последними сантиметрами лезвия выскальзывает из-за пояса, а палка мелькает в вытянутой руке и железным кончиком упирается в горло главного устрашителя.
Затылок прижат к стене. Деться некуда. И сразу: гыык! — открытый рот, ошалелые глаза. И сразу вскакивают подручные.
— Ни с места! Иначе палка дырку сделает, умрет человек.
Стоят не шелохнувшись. Слышат, как падает на землю нож из костистой руки, — и стоят.
— Молодцы. Теперь садитесь на землю.
Сели.
Он говорит подручным, а фонариком светит в лицо главного. Следит за беспомощным лицом такого беспомощного человека лет около тридцати, теряющего сознание… и отводит свою палку от горла. Он отбрасывает этой палкой кривой нож, подпирает плечом пошатнувшегося главного бандита, подводит к его подчиненным, укладывает головой на колени угодливому и говорит:
— Ему нельзя подниматься два часа. Поднимется раньше — умрет. Пусть один останется с ним. Другой — слышите, журчит арык? — пойдет и принесет ему воды.
Есть там, — он показывает за стену, на дом, — во что воды набрать?
— Чайник нет, пиала нет, кувшин нет.
Алексей Платонович достает из кармана сложенную компрессную клееночку, показывает, как собрать края и сделать из нее пузырь для воды.
Потом говорит:
— Передайте ему привет, — и уходит.
Он идет тяжелым шагом, не оглядываясь назад, время от времени освещая фонариком дорогу на неровностях.
6
В Фергане ласковое лето. Но законное лето кончилось. На календаре первое сентября.
Дней десять назад директор Петр Афанасьевич получил от Алексея Платоновича письмо-просьбу и, прочтя в первой строке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30