— Кто это шумит о тишине?
— Коржин.
— Зачем так громко?
— Глупость хочет перекричать.
— Вот чудак!..
(Из услышанного в клинике пишущим человеком, которому в этой главе, к прискорбию, придется быть одним из действующих лиц.)

1
На месяцы летних каникул супруги Коржины покинули Минск. Они отбыли в центр благословенной Ферганской долины — в цветущий город Фергану. Алексея Платоновича туда настойчиво приглашали, сулили медицинские соблазны, все блага и спокойный отдых.
Коржины собрались с такой быстротой, что письмо о намерении принять приглашение дошло до пишущего, когда они уже перевалили Уральский хребет и сперва грелись, а потом жарились в вагоне, как утки в духовке, да еще глотая пыль с паровозной гарью.
Но, как явствовало из письма с дороги, — ну как тут не вспомнить с благодарностью волчий билет и привитую этим билетиком привычку к перемене мест! — им нравилось решительно все. Нравился даже вагон-духовка, на этот раз — мягкий, ибо он уже начал исцелять глубоко продрогшие бедные ноги Варвары Васильевны.
На отдельной страничке Алексей Платонозич сообщал, что его подопытные страдалицы-мышки умерли. Он так и написал: не подохли, не передохли, как пишут о четвероногих, а умерли. И он похоронил их в аккуратно вырытой могилке, с грустными мыслями о судьбе всех подопытных. Но с мыслями и обнадеживающими, потому что эти мышки еще больше подтвердили вероятность вирусного происхождения рака. А такое предположение было у него уже довольно давно, и он хотел поделиться им на московском совещании онкологов. Однако председатель, один из самых уважаемых онкологов, самый искренний друг Алексея Платоновича, прочитав его тезисы, не дал ему слова. Он назвал эти тезисы ни много ни мало бредом собачьим, да еще при сем добавил, что не желает видеть, как над удивительнейшим из хирургов будут потешаться онкологи всея Руси.
Вот и выходит, что Саня в вечер возвращения Коржина с этого совещания ошибся только в том, что его отец получил афронт. Фронта не было, потому и афронта не могло быть, но оценка ниже единицы с минусом, приятненькая оценка «бред собачий», — все-таки была.
Дорожное письмо Алексея Платоновича заканчивалось так:
«Зато у могилки подопытных мышек рядом со мной стоял человек со светлой головой, чутким сердцем и руками истинного хирурга. Догадались, кто?.. Да, Николай Николаевич Бобренок.
Если — не доведи аллах! — Вам понадобится помощь, обратитесь к нему.
С зауральским приветом А. К.»
О помощи Алексей Платонович написал потому, что однажды этому адресату, тогда еще студентке-первокурснице, извлеченной в сильно изувеченном, бессознательном виде из поезда дальнего следования, потерпевшего под Минском крушение, уже пришлось оказывать помощь.
— Небольшую, — объяснил ей потом Бобренок, — с того света пришлось вернуть на этот.
— Как наше дитятко? — спрашивал Алексей Платонович, подходя к ее койке. Затем опускал руку в оттопыренный карман и извлекал оттуда яблоко, либо телячью отбивную в клееночке для компресса, либо порядочный кусок домашнего пирога — в той же упаковке.
Оказывается, он занимался дома воровством. Да, занимался, когда знал, что у него в клинике лежит больной и ему никто не носит подкрепляющих передач, а это подкрепление крайне необходимо.
Варвара Васильевна делала вид, что воровства не замечает. Но иногда не выдерживала, говорила, что не может покупать и готовить на всю клинику, и что это уж чересчур, и надо знать хоть какую-то меру.
«Дитятке» никто передач не носил. У нее не осталось ни денег, ни удостоверения личности. Платья — и то половина на ней осталась. Вместе с платьем поддело и сорвало кожу. Лоскутами, вся в осколках стекла, свисала она с плеча, лопатки и с макушки головы — с волосами вместе.
Но на том свете пришлось побывать не из-за этих лоскутов, не из-за треснувшей лопатки, а из-за маленькой, пустяковой подколенной ямки. Кто из здоровых ее берет в расчет, кто помнит, что она есть? Кто знает, что у нас под коленом, в этой ямке, находится сосудистонервный пучок? И что сосуд там большой? Оказывается, при ранении из него сильно хлещет кровь. А тут сосуд был совсем разорван. Можете себе представить, как она хлестала и сколько ее выхлестало?
По-видимому, когда толчком вдавило внутрь вагонную стенку с окнами, кусок стекла угодил в подколенную ямку рухнувшей ничком пассажирки.
Когда она начала слышать, до нее донесся голос, объясняющий студентам, почему было трудно соединить края сосуда и надлежащим образом сшить. Она не знала, что речь идет о ее сосуде, голос доносился словно бы откудато издалека, и она перестала его слышать, погружаясь в забытье, в ту приятную, легкую тишину, в какой рождаются заново.
И только тогда, когда пассажирка смогла говорить, выяснилось, что она студентка из Ленинграда, в Минске у нее — никого. Нет, телеграмму домой не надо, там с ума сойдут. А так еще не волнуются. Знают, что ей долго добираться поездом, долго от поезда и письмо с места не скоро до них дойдет. Вот когда поправится — спасибо, если дадут телеграмму: «Вышлите деньги на билет. Подробности при встрече».
Прошла еще неделя. Если бы кто-нибудь из близких у нее здесь был, ее следовало бы выписать. Освобождения койки ждала неотложная больная. Но для отправки в Ленинград, с глаз долой, было рановато. И была она еще очень слаба.
Алексей Платонович, вероятно, ух как красноречивожалостливо обрисовал это затруднительное положение Варваре Васильевне, и она разрешила на несколько дней перевезти «бедняжку-студенточку» к ним.
Так началось знакомство пишущего с Коржиным, его женой и его сырой квартирой.
Бедняжку привезли к ним на «скорой помощи», в больничном белье и больничном халате. Поверх Варвара Васильевна на нее натянула теплющий Санин свитер.
— Хоть он велик, зато почти как платье, не будут стынуть колени. И приятно на него глядеть: свитер напоминает о сыне. Он так редко приезжает. А вещи лежат, лежат… и тоже устали ждать.
Алексей Платонович разрешил с первого дня понемногу передвигаться по квартире, даже что-нибудь легкое делать: накрывать на стол, доставать из буфета чашки и расставлять. Пока — не более того. Разве что играть на пианино «чижика», если умеет. Если нет, он научит — он превосходный исполнитель этого классического произведения.
Пианино тогда только начинало хрипеть. Почти не мешая, чуть-чуть хрипловато вздыхали отдельные клавиши, и Варвара Васильевна долечивала пострадавшую музыкой Шумана, Шопена или Шуберта. А иногда — своим пением, лучезарно меняющим комнату, естественным, как сама правда. Честное слово, оно звучит в усталых от избытка звуков ушах и сейчас, когда пишутся эти строки.
Но вот затихает ее голос. Вернее, его вытесняет другой.
…Вечер. Часов девять. Алексея Платоновича нет дома с семи утра. Сразу после работы в клинике его повезли в сельскую больницу определить причину какогото непонятного шокового состояния у старого агронома.
Наконец щелкает замок. Слышны тяжелые шаги в прихожей — к вешалке. Потом он деликатно стучит в свою столовую, приоткрывает дверь и смотрит в сторону сидящих на диване: на голову, которая повыше, с прекрасными волосами, и на голову пониже, обритую в клинике, с ежиком, отросшим на полсантиметрика.
Смотрит, почему-то улыбается этому жалкому ежику и гремит:
— Ну-с, как тут живет-поживает обломок крушения?
До чего же ясен голос. Он добавляет сил и через толщу времени. И разве можно забыть, благодаря кому ты живешь? И живешь не обломком.
После крушения прошло около четырех лет. За эти годы Коржины ни разу на все лето вместе не уезжали.
Обычно Алексей Платонович проводил свой отпуск, колеся по Белоруссии: по городам, где он обещал коллегам побывать, по деревням, где ему интересно было побывать, и по лесам, по которым любил бродить. Он всегда брал с собой охотничье ружье. Но, как уверяет Варвара Васильевна, дневал и ночевал в сельских больницах, ни разу не охотился и привозил ей свои охотничьи трофеи прямиком с базара.
Сама она летом жила на снятой под Минском даче, куда приезжала на отдых дочь — сперва с одним сыночком и мужем, потом с двумя сыночками и мужем. Варвара Васильевна лелеяла, обслуживала и, конечно же, усердно кормила свою пышно тяжелеющую дочь и ее семью.
Изредка этаким загорелым метеором врывался на дачу Алексей Платонович, пленял своими охотничьими трофеями, затевал забавы и хохотал со своими внучатами, а денька через два, от силы через три, за ним заезжал кто-нибудь на таратайке либо на телеге и он исчезал с горизонта, а внуки поднимали страшный рев, причем старшенький оглушал дискантом, а младшенький — басом.
И вот пришло новое лето… Коржины взяли и укатили в такую даль. Теперь в отпуск к ним не приедешь. Алексей Платонович совсем редко будет писать, если вообще будет. Это в поезде у него есть время на письма личные.
А они ведь тоже по-разному пишутся. Не с каждым он делится в них мыслями о своих подопытных. Не каждому сообщает свое предположение о вирусах. А про опенку «бред собачий» — тем более…
Как дорого, как лестно это студенточке, теперь уже не первокурснице, а преддипломнице. Как наполняет это ее уважением к себе. Не кто-нибудь, такой человек с нею делится — значит, есть в ней что-то!..
Не задумывается студенточка о том, из чего это «чтото» составилось, из чего образовалось. Не детский уже сад, могло бы прийти ей это в голову — и не пришло.
Глядела она в клинике на все и всех, таращила глаза, многое слушала, кое-что услышала — и не уловила одной примечательной черты настоящего врача: назовем ее родственной привязанностью.
Когда же она возникает, к примеру, у Коржина?
Она возникает, когда вот — очевидная, полнейшая безвыходность. Случай «ничего не поделаешь».
— Унести?
Молчание.
— Убрать?
Тишина.
Смотрит. Не отвечает. Оглох от напряжения. Никого, ничего, кроме распластанного на носилках.
«А если?.. Нельзя, рядом много разрывов».
Напряжение знаний. Нет, все, что известно, здесь неприменимо.
«Но если?!.»
И начинается труд. Вся устремленная чуткость вливается в руки. Каждый палец — мудрец, а только что, как слепой щенок, не ведал, куда ткнуться. Труд — не предсказанный заранее, с препятствиями, каверзами, решениями на ходу. Трудный, адский, счастливый…
И лежащий на столе уже не человек — человек снова.
Тогда-то и появляется к нему беспредельная нежность. Он тебе родствен, ибо часть тебя и твоих сил остается в нем.
Вот из чего родилось и составилось твое «что-то», незадачливая преддипломница. Вот когда Коржин нежно смотрит на ветхую старушку, корявенького старичка и — на тебя. Не воображай, пожалуйста, что за какието особые свойства твоей натуры. Нет, смотрит по той же причине и точно так же.
Правда, он любит все молодое, растущее. От растущего ждет хорошего. Такое еще можно допустить. Потому он с тобой и делится тем, что, по его мнению, подтвердится в будущем.
Варвара Васильевна — совсем другое. Она не любит «визитов к супруге Коржина» и целыми днями одна. Ты ей чуточку заменила отсутствующих детей. Хоть и шутя, а искренне она сказала, что взяла бы тебя в дочки. Родная дочь вряд ли слушала ее пение так, как слушала ты.
Это тоже родство, притом — дорогое. Вот почему так ласково написала она тебе с дороги и так подробно из Ферганы.
В письме из Ферганы Варвара Васильевна сообщала, что их хорошо устроили. Им предоставили удобный трехкомнатный дом с большой террасой. За террасой масса цветов и сад с персиковыми, грушевыми, урючными деревьями и одним ореховым. Все это поместье отгорожено от любопытных глаз высоким дувалом с хитрыми ржавыми крючьями наверху, чтобы злоумышленники, если надумают к ним перелезть, зацепились. Жаль, что Алексей Платонович так занят в больнице и мало отдыхает.
Впрочем, его отдых — тоже в работе: разреживает густые заросли цветов, рассаживает их в свободные уголки. На днях к ним приедут погостить дочка с мужем и внуками.
Внуков уже трое: к двум мальчикам добавилась девочка.
Ей полгодика. Скверная бабушка видела ее только после рождения. К родам всегда приезжает, потом разрывается между желанием помочь дочери и необходимостью вернуться домой. Ведь Алексей Платонович, когда один, печку не топит, ничего не ест, вместо чая пьет воду из крана. Бобренок застал его за таким чаепитием, от него и узнала. Есть надежда, что Саня тоже приедет. И есть предчувствие, что не один, что вот-вот женится.
Она кончает письмо приглашением приехать:
«Места хватит всем. На одном топчане в саду может поместиться целая семья. Фруктов своих будет вдосталь и грецких орехов — тоже. Персики, как в раю, висят над головой, протянуть руку — и в рот».
На свободном кусочке Алексей Платонович приписывает, что ему приготовили интереснейших больных, а смелый санитар больницы обещает достать ему гюрзу и что эта ядовитая дама будет содержаться вне дома.
«Если приедете, обещаю вас с ней познакомить.
С ферганским приветом А. К.»
Под этим приветом строчка Варвары Васильевны:
«Заклинаю судьбу: пусть санитар не достанет проклятой гюрзы».
2
Больше ни одного письма из Ферганы бывший обломок крушения не получила. Но кое-какие любопытные сведения привез Николай Николаевич Бобренок. Будучи в Ленинграде, он поинтересовался обломком, потому что тоже приложил к нему руку, ассистируя, то есть деля адский и счастливый труд спасения.
Адрес он знал: года два назад уже заходил, чтобы по просьбе Алексея Платоновича взять купленную для него редкую книгу о змеях. А зачем понадобилась эта змеиная книга — не было объяснено никому, даже любимому ассистенту.
Николай Николаевич вошел в небольшую комнату, заполнив ее всю собой. Он постоял и не уселся в предложенное ему полукреслице, боясь его раздавить, а сел на жесткий стул, более надежный, по его мнению.
Он захватил с собой из Минска картонную папку с надписью «Дело» и положил ее перед собой на стол, чем очень заинтриговал бывшего обломка.
Прежде чем раскрыть папку, Николай Николаевич по секрету рассказал о том, что он пустил в уши директора института Петра Афанасьевича ложный слух, будто профессор Коржин не намерен возвращаться в Минск, так как жить в сырой квартире больше не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30