То, что за этим слухом последовало, находилось в папке. Она тут же была раскрыта, В ней лежало несколько объемистых писем Коржина. Ник-Ник доставал одно за другим и немногие подчеркнутые в письме строки читал внятным, спокойным голосом.
Картина предстала такая.
«Получаю спешное письмо от директора, — уведомлял Коржин Ник-Ника. - Директор пишет: „Как Вам не стыдно, любимый, высокочтимый профессор, бросить мединститут, бросить клинику, превращенную Вами в образцовую, и Ваше детище — Белорусское хирургическое общество?“ Догадываюсь, — пишет Коржин, — кому я обязан дезинформацией».
Благодарю хитреца, принимаю условия игры и директору отвечаю:
«Как Вам не стыдно, уважаемый директор, обитая в солнечной и удобной квартире, мириться с тем, что Ваш любимый, высокочтимый профессор обитает в сырой норе, сушит ее своими костями и, к сожалению, еще в большей мере костями своей супруги».
Директор пишет:
«А сколько раз я советовал тебе идти к лицу, от которого все зависит? Пришел бы к нему на прием — давно получил бы приличную квартиру».
Ответ Коржина:
«Лицо пришло ко мне на прием».
Телеграмма директора, срочная:
«Отвечай немедленно. Минусы квартиры ему обрисованы?»
Телеграмма Коржина, простая:
«Ему обрисованы минусы его желчного пузыря».
Телеграмма директора, срочная:
«Сегодня был на приеме. Квартира твердо обещана осенью».
— Пока все, — сказал Николай Николаевич, закрыл папку, завязал ее шнурки, похожие на ботиночные, и начались совместные мечты о новых условиях жизни Коржина, грандиозно улучшенных.
3
Месяца через полтора пришла от Коржиных посылка — с оказией. Оказия оказалась тоненькой, длинноногой, стремительной и серьезной. Похоже было, что она стремительно ищет или ждет — можно ведь и ждать стремительно чего-то такого, что вот-вот просветлит и разъяснит жизнь. И ее лицо, красотой не ахти какое, было готово вобрать это разъяснение.
Войдя в прихожую, она отрекомендовалась:
— Нина, жена Сани Коржика. Пришла одна… Саню ждала повестка в военкомат, он на лагерном сборе.
И тут же, почти у двери, еще не захлопнутой, она протянула корзинку:
— Это вам от Варвары Васильевны: кишмиш и орехи. Просила передать: вкуснее их есть вместе.
Через несколько минут хозяйка-преддипломница и гостья, уже дипломированный широкий специалист киновед, как сказано в дипломе, сидели на тахте, скинув туфли и поджав под себя ноги. Они уже были на ты. Но хозяйка чувствовала себя куда старше, хотя бы потому, что успела побывать обломком крушения, а дипломированный киновед еще ничем таким не побывала. Да и замуж хозяйка вышла двумя месяцами раньше — следовательно, была более опытной женой.
Ощущая свое старшинство, она и спросила:
— Как тебя встретила Варвара Васильевна?
— Смешно встретила. Выдохнула: «Фу-ух, вот вы какая… По фотографии я представила сплошное легкомыслие!» — и обняла меня раньше, чем Саню. «Что вы! — сказала я. — Вы запылитесь…» Мы были пыльные с ног до головы. Ехали с вокзала на арбе — это два большущих колеса, между ними квадратная доска для седоков и поклажи. В упряжке — ишак. Колеса выше доски и поднимают пыль на нас. Едем в пыльных волнах, моргаем и чихаем. Недаром Саня перед выходом из вагона не хотел надеть белую рубашку. Он не надел, и я осталась в заштопанном линялом платье. Но это к лучшему:
было во что после этой арбы переодеться. Ты бы посмотрела, какие умные, добрые глаза были у нашего ишака!
Удивляюсь, почему он — ругательное слово. Он понимал, что везет кого-то чужого, поэтому часто оборачивался, останавливался и смотрел. Возница в халате его безжалостно толкал и хлестал. С верблюдом обращаются куда лучше. Он — корабль пустыни, важная персона. А ишачок — это тьфу! Это раб. Но он никогда не позволяет себе плевать на людей, как эти лорды-верблюды.
После полной реабилитации ишачков Нина перешла к описанию Коржиных, но сперва к тому, что ей было известно о них от Сани. А известно ей было следующее:
Об Алексее Платоновиче.
«Отец — врач». И все. Никаких добавлений.
О Варваре Васильевне:
«Мама — это мама. Когда-то она была центром притяжения. Теперь — жена того, кто притягивает как врач».
О сестре он вообще ни разу не упоминал до самого отъезда в Фергану. А когда вскользь упомянул, что там будет и сестра с семьей, Нина просто задохнулась:
«То есть как, у тебя есть сестра?»
«Есть».
«А почему как будто ее и не существует?.. Значит, тебе нет до нее никакого дела?»
«Хочу, чтобы не было», — ответил Саня сумрачно, но ни одного плохого слова о ней не сказал.
Нина была вне себя, даже вспоминая свое состояние после такого Саниного ответа:
— Ну каким надо быть… если сам говорит: «Хочу, чтобы не было никакого дела». До кого? До своей единственной сестры!
Это был удар. Оглушающий. И оглушенная Нина пережила его, терзаясь. Она переживала и терзалась вслух.
Даже дошла до мысли уйти от мужа. Она уже встала, чтобы уйти пока что из комнаты в ванную или кухню…
А Саня — он выслушал ее оскорбляющие терзания молча, как говорят, стиснув зубы, хотя, стиснул он их или нет, осталось неизвестным, опередил жену. Быстро вынув из ящика стола, у которого сидел, письмо единственной сестры, он сунул его Нине в руку и ушел, причем не в ванную и не в кухню. Он ушел из дому.
Этого Нина никак не ожидала. Она поглядела в окно, увидела, что Саня перешел на ту сторону Большого проспекта и вошел в угловой магазин, куда собирался за папиросами. Тогда жена почувствовала, что она все-таки еще жена, отошла от окна и села читать письмо, старое, трехлетней давности.
Одну страничку письма она перечла два раза. Там было написано:
«Муж недавно вернулся из Москвы. Он возил туда свою картину для украшения выставки хозяйства в Узбекский павильон. Выставка будет очень шикарная. Картину там приняли на ура! Поэтому денег заплатили столько, что Усто привез мне целый чемодан изумительных шоколадных конфет. Ты знаешь, Санечка, что я никогда досыта конфетами не наедалась. Я сразу столько съела, что немножко заболела. А какой громадный, роскошный бухарский ковер мы на эти деньги купили! Вообще, что хотели — покупали, кутили вовсю. И почему-то вдруг получилось так, что деньги истратились все, до копейки. Нам нечем жить. Себе лепешку и молока детям купить не на что. Вот какой был ужас! Но ничего, дорогая мамочка быстро прислала телеграфом. Я ее обожаю!
Я бы хотела никогда с ней не расставаться и всегда ее беречь».
Приведя эту цитату из Аниного письма, Нина вздохнула и замолчала.
Более опытная жена не могла не спросить:
— А когда Саня вернулся, что ты ему сказала?
Нина смутилась, помедлила и отважилась на откровенность:
— Я поняла, что я за человек. Я сказала: «Да… после этого можно меня разлюбить».
Саня выкладывал папиросы из карманов в чемодан.
Не подняв головы, спросил:
«Так сразу и можно?»
Я добавила:
«Имей в виду, если ты полюбишь другую — ты и не заметишь, как я исчезну с твоего горизонта».
«А если ты полюбишь другого, — сказал Саня, — ты и не заметишь, как он исчезнет с твоего горизонта».
— Но это свинство, — спохватилась Нина. — Я все про нас, когда надо так много рассказать про Алексея Платоновича и Варвару Васильевну. Слишком по-разному они живут. Он каждый день делает людям столько! — и радуется тому, что делает. А она старается радоваться, очень старается. Нет, не так… Она как будто разделилась на две половины. За Алексея Платоновича радуется без всякого старания. За Саню тоже, а теперь даже можно сказать за нас. Но наша работа от нее далека. О делах Алексея Платоновича она знает, слышит о них, но никогда своими глазами не видела, потому что не может и не хочет видеть страданий и крови. (Потом расскажу, как я увидела!) А вторая половина ее жизни — это дочь и внуки. О дочери не буду говорить… Ну почему, откуда у таких родителей — такая дочь? Ее муж Усто куда человечнее. Увидит, какие битком набитые сумки тащит Варвара Васильевна, подбежит и выхватит. Но это бывает редко, он с утра уходит на этюды за город. Пока мы там жили — она тяжестей не носила, а теперь, конечно, опять носит.
А здоровенная Аня только и делает, что кормит свою малышку Маринку. Стоит ей пискнуть — сразу кормить, не обращая внимания на слова мамы, что так нельзя, что это вредно. Я поняла: она так часто кормит потому, что ее телу это приятно, и потому, что она кормит тем, что дано природой, оно в ней, заботиться об этом не надо.
Вот когда грудное кормление прекращается — кормит куда хуже. Это видно по мальчикам. Младший, Валерик — лицом копия Ани, — тот еще покрепче. Старший, Алька — слабенький, белесенький, некрасивый, — мне больше нравится: облюбует птицу или цветок и так долго, поглощенно разглядывает добрыми глазами. Алексею Платоновичу тоже больше по душе Алька — это видно. По Варваре Васильевне — ничего не видно. Тому, кто из них хуже, она никогда этого не покажет, будет винить во всем только себя. У нее такое чувство справедливости, что это уже несправедливо. Но все же Альку решено взять в Минск, если дадут сухую квартиру. Аня его совсем не замечает, он тихий, заброшенный и, наверное, часто некормленный. Вот такой дочери и старается мама радоваться. Днем она похожа на загнанную. Саня говорит, что за это лето она очень исхудала. Но всю тяжелую работу она делает до прихода Алексея Платоновича из больницы и при нем лучше выглядит.
По вечерам, когда дети уложены спать и Аня ужинает — она почему-то всегда ужинает отдельно и делго, — мы собираемся на террасе или в саду и о чем-нибудь интересном говорим…
До сих пор хозяйка слушала, не перебивая и разделяя эмоции Саниной жены. Но когда дело дошло до интересных разговоров под далеким, теплым небом, под персиковыми деревьями, где присутствовал Коржин, где были они все, и Нина, все-таки новый для них человек, а ее там не было, — в этом месте что-то впилось в сердце, ну прямо гюрза впилась. Пришлось опустить глаза, чтобы гостья не заметила, что так подействовала на хозяйку.
А гостья, поглядев на опущенные глаза, задумчиво проговорила:
— Жалко, что тебя там не было.
От этого «жалко» гюрза впилась еще сильней.
— Но Алексей Платонович тебя вспоминал, и Варвара Васильевна. Она все о тебе рассказала.
Тогда — другое дело. От этих слов Нины все стало на свои места. Можно было себя почувствовать никем не вытесненной и можно было с легким сердцем спросить:
— Какой разговор тебе особенно запомнился?
— Ну, например, тот, когда еще засветло мы пили чай на террасе и пришел Усто. Он осторожно держал за край подрамника свою свежую работу и повернул ее в нашу сторону. Когда ему нравилось то, что он сделал, он показывал. На этот раз был не этюд, была законченная картина: на песчаном холме стоял на редкость нежный, стройный — не мальчик, но и не взрослый узбек, в халате с лиловыми и голубыми полосами, и так красиво смуглой рукой протягивал нам розу. Ну полное впечатление, что нам. Он был босой. Ноги — тоже нежные, как у мадонны.
Алексей Платонович посмотрел и сказал:
«Неотразимой красоты юноша. Но… бездельник. Он будет на иждивении обожающих его».
Усто не обиделся, сказал, что это его не интересовало.
Его интересовала только гармония облика.
«А как вам?» — спросил он у Варвары Васильевны.
Она нехотя ответила:
«На мой вкус, он слишком томный… не мужественный».
Я вглядывалась в эту фигуру. Правда, все в ней струилось, в каждой линии была гармония. Но что-то было в ней мне неприятно. Даже неловко было, сама не знаю отчего.
«Нина мне что-нибудь скажет?» — спросил Усто.
Я очень глупо выпалила:
«Не понимаю я его!..»
А Саня сказал:
«Поздравляю, Усто. Из всего, что у вас видел, это самая тонкая живопись. Как вы назовете?»
«Я уже назвал: „Венец творения“. Подразумевается, что гармоничный человек — венец творения».
«Не чересчур пышно? — спросил Саня. — И по-моему, не совсем верно. А почему не цветок, не олень, не бабочка? Что, в них меньше гармонии?»
Теперь Усто обиделся:
«Ну, знаете! Не случайно бог создал по своему образу и подобию не бабочку, не оленя, а человека».
Саня сказал:
«Тогда объясните, почему человек рождается беспомощным несмышленышем, а бабочка рождается, зная, что ей делать. Новорожденная пчелка знает еще больше: ей известно, что надо делать для своего народа, то есть для своего улья. Ее никто не обучал, как проветривать улей, как его сторожить и чем свой народ кормить. Она сразу летит, иногда за несколько километров, садится на нужный цветок, достает из чашечки нектар и возвращается с ним к своему народу. Это расписание дел на общее благо известно ей при появлении на свет. Человека обучают всю жизнь, воспитывают, указывают, а он, как правило, до конца жизни не знает, что надо делать даже для своего блага. Так кто же венец творения?»
До этого Алексей Платонович листал какой-то журнал и как будто не слушал, что Саня говорит. Но вдруг отложил журнал и сказал:
«Вопрос поставлен серьезный. Полагаю, что дело было так. Бог начал мастерить человека и делал это вдохновенно. Но когда был готов гармоничный, ему подобный облик, у бога появилось великое опасение. К прискорбию, этот момент, определивший и объясняющий всю историю человечества, в Библии не зафиксирован. Посему придется изложить его не божественными, не апостольскими, а своими словами».
И Алексей Платонович потребовал:
- Прошу представить этот определяющий момент четко. Костно-сосудисто-тканевая часть себе подобного богом уже сотворена. Остается вдохнуть в него жизнь, а вместе с жизнью — духовную силу, дабы отличала она человека от всех прочих живых существ, которым велено плодиться и размножаться. Бог уже вытягивает губы трубочкой для вдувания жизни и духа. Но в это решающее судьбу человечества мгновение творца охватывает тревога. Его губы плотно сжимаются. Выпуск первого человека на свет задерживается. Бог думает: «Если я создам его внешне и внутренне себе подобным — у меня будет собеседник, мое божественное существование станет не столь одиноким. Но если человек появится точно таким, как я, — не будут ли все живые твари принимать его за меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30