Это ты постоянно все отрицаешь, Кэт. Это ты просираешь свою жизнь. Открой глаза! Сделай что-нибудь, пока не…
Я осеклась и молча смотрела на нее. Она подошла к раковине, перевернула бутылку, вылила содержимое и, обернувшись, бросила на меня душераздирающий взгляд.
– Я стараюсь, – произнесла она с неимоверно грустным лицом. – Пожалуйста, пойми. Я собираюсь вернуться на реабилитацию, и, клянусь, на этот раз у меня все получится. Но мне нужна помощь. Я не знаю, почему иногда я так злюсь на тебя. Мне нужна твоя поддержка, Ли, правда. Ты правильно делаешь, что ругаешь меня, но, пожалуйста… пожалуйста, не надо.
И вдруг я поняла, что именно ей нужно. Я должна была ласково подбодрить ее, но только не кричать. Я распахнула объятия, и она подошла ко мне.
– Я самая плохая подруга на свете, – прошептала я, обнимая ее. – Я действительно всех всегда критикую. Я знаю, это неправильно, но я ведь так за тебя волнуюсь. Ты никогда не говорила о своей проблеме. Я просто не знаю, как себя вести. Ты должна помочь мне.
– Договорились. Я не говорила тебе потому, что знала: ты будешь очень ругаться. Я боялась потерять тебя.
– Не потеряешь, – заверила я. – Раз уж мы зашли так далеко, значит, нам надо быть вместе. Теперь я буду, как овечка. Я сделаю все, что попросишь, кроме одного. Я не дам тебе выпить.
– Все-все? – переспросила она. Я кивнула.
– Тогда ты будешь крестной матерью малыша? Мы с Ричи будем очень рады.
– Мне бы хотелось этого больше всего на свете.
– И еще кое-что, – она взглянула на меня.
– Что?
– Мы уже попросили Томми стать крестным отцом, и он согласился.
Что? Она связалась с Томми за моей спиной, даже не спросила меня, и он не сказал ни слова, и…
Сообразив, что я себя накручиваю, я заулыбалась. Пора забыть о старых обидах. Пора задуматься о том, что и Томми, и Кэт снова вошли в мою жизнь.
– Я хочу знать только одно: как, черт возьми, я проживу целых шесть месяцев, пока ребенок не родится, – сказала я. – Это будет такое событие для всех нас!
– Ну да, а ты можешь представить, каково мне? – воскликнула она. – Мне будет нужно видеться с тобой как можно чаще.
Но как выяснилось, времени у меня было немного – и к лучшему, поскольку так я хоть не думала о пожаре, Баззе, Фреде и жутких событиях последних шести недель. Мы с Сельмой работали в те недолгие часы, когда она приезжала в Лондон из Манчестера, и я уже ломала голову, какой была бы ее история, останься Базз в живых. Ясно одно: она не стала бы такой выразительной. Но главная мысль Сельмы была не только трагической; она была эмоциональной. Каждый раз, когда она рассказывала, как сильно они с Баззом любили друг друга, вся моя боль поднималась на поверхность, и я чудом умудрялась не выдавать своих чувств при ней.
Сельма была человеком сдержанным. Мы никогда не станем близки, никогда не выйдем за рамки профессиональных отношений, и она рассказывала мне свою историю отстраненно, почти холодно. Описывала, как выдумывала любые предлоги, чтобы остаться с ним, когда он начал ее избивать. Говорила себе, что, если останется, он изменится. Шептала, как невыносимо нежны их занятия любовью после побоев, как это вселяло ложную надежду. Читая эти отрывки, трудно было не поддержать ее решение остаться. Сельма призналась, что сначала часто думала, будто сама во всем виновата. Рассказала о невероятных крайностях, до которых дошла, лишь бы держать свои страдания в тайне, потому что ей было так стыдно. И понемногу раскрывала в книге свое отчаяние. Побои стали постоянными, и наконец она поняла, что должна уйти от мужа.
Книгой Сельмы я гордилась больше, чем всеми предыдущими. Особенно меня поразило то, что Сельма никогда не забывала, что пишет книгу для женщин не столь удачливых, как она. Она признала, что у нее были деньги и что ей повезло так, как не повезло многим другим. Но с самого начала книги она призывала к борьбе. Не давайте ему ни малейшей возможности, советовала она, невзирая на то, что сама терпела так долго. Неважно, как сильно вы его любите, вы должны уйти от него, едва он поднимет на вас руку. Убеждайте его обратиться за помощью, но не оставайтесь с ним. Эта мысль повторялась на протяжении всей книги до того момента, когда Сельма прибежала искать приюта в моем доме.
Разумеется, попытка Базза спасти ее в последней главе явилась кульминацией раскаяния – драматичнее их самого сладкого примирения, – а его смерть сделала ее историю совсем душераздирающей. Но даже в горе Сельма по-прежнему утверждала, что не вернулась бы к нему.
Мы сделали свою домашнюю работу. Мы ослепили читателя ужасающей статистикой о насилии в семье по всему миру; мы дали совет, что делать после того, как вы только что ушли; мы привели анкеты, способные выявить склонность к насилию. Но в результате получилась сногсшибательная история человека, чье лицо трижды в неделю появлялось в тринадцати миллионах гостиных. Женевьева объявила, что не будет никаких трудностей с «продажей, твою мать». На мой взгляд, довольно неожиданное высказывание для человека, которого во время нашей первой незабываемой встречи Базз описал как «очарование в бледно-розовом и сиреневом».
А потом, как только мы закончили первый черновик и я уже закатывала рукава, чтобы внести исправления перед вручением книги Женевьеве, Томми объявил, что помощница Норин со своим мужем переезжают в Австралию. Но, прибавил он, это подсказало ему отличную идею.
Может, я перееду к нему и сама позабочусь о Норин, пока он на работе?
ГЛАВА 23
То одно, то другое, и с тех пор, как я переехала к Сельме, мы с Томми виделись редко. Периодически, когда он заходил, я замечала, что ему неловко. Томми не строил из себя бог весть что, и это мне всегда в нем нравилось. Бывали моменты, когда мне хотелось, чтобы у него было больше стремлений в жизни, но его явная нелюбовь к показной роскоши казалась мне правильной.
Я с головой ушла в книгу Сельмы и, хотя время от времени ездила на Бьюдли-стрит, делала это скорее чтобы повидать Норин и немного с ней посидеть. Мы с Томми не ругались, часто разговаривали по телефону, но, как ни странно, я начала очень по нему скучать.
В некотором роде мне это нравилось. Я смаковала тоску по нему – это был новый опыт, новое переживание. Раньше, когда Томми не было рядом, я думала о нем, временами нуждалась в нем и звала в гости, чтобы удовлетворить эту потребность: либо в качестве любовника, либо как защитника от жестокого мира по ту сторону двери. Но как ни ужасно признавать, после восьми лет тесного общения (кроме четырех месяцев, когда мы разошлись) я впервые действительно скучала по нему. То же самое я чувствовала, когда мы только начали встречаться. Нечто вроде необъяснимой жажды. Именно так я скучала по его надежному мощному телу за кухонным столом или в постели. Я скучала по его запаху. Его феромонам. Томми мог быть неряхой, но всегда оставался скрупулезен, если дело касалось чистых рубашек и нижнего белья.
Это было неожиданно, но приятно – я скучала по его постоянной способности меня удивлять. Однажды, когда он был на работе, я заехала к Норин и нашла свидетельства – книги и аудиокассеты – того, что он изучает русский язык. Сначала я беспокоилась, что он собрался заказать себе невесту по Интернету – говорят, русские женщины очень красивы. Но оказалось, что новый владелец «Челси» – русский, не говорящий по-английски, и Томми лелеял надежду стать его переводчиком. Не такая уж безумная затея, как сначала казалось: через несколько недель Томми тараторил уже вовсю. Разговаривая со мной по-русски, он, наверное, нес тарабарщину, но произношение было хорошим. У него врожденный талант к языкам, с Мари-Шанталь или без. Кто бы мог подумать?
Я перезвонила ему, сказала, что вечером приеду на Бьюдли-стрит и мы поговорим об этом.
Но на работе у Томми случился аврал, и он вернулся только к десяти. К этому времени я уже накормила Норин, уложила ее в постель и сама готовилась лечь.
Я поднялась за ним в спальню, но, увидев ее, чуть не передумала и не уехала домой. Томми утверждал, что убрался перед моим приходом, но его представление об уборке комнаты не совпадало с общепринятым. Он просто собрал грязную одежду, раскиданную по всему полу, словно второй ковер. Теперь она была сложена аккуратными маленькими стопками – но по-прежнему на полу. Я закрыла глаза и ничего не сказала. Мы легли в постель и некоторое время молчали.
– Томми, – начала я нерешительно. Глаза у него были закрыты, и я подумала, что он уже уснул. – Я подумала о твоей затее.
– Дай руку. – Он открыл глаза и, прижавшись ко мне, взял мою руку. – Ладно, валяй. Я слушаю.
– Я подумала, что действительно помогу тебе с Норин.
– Умереть и не встать, – заявил он, медленно задирая мою ночную рубашку пальцем ноги. «Умереть и не встать» – его новая фразочка. Она заменила собой «круто» и «офигенно», но в принципе означала то же самое.
– И я могла бы переехать к тебе. Палец остановился на икре.
– Я правильно расслышал? – Он натянул одеяло до самого носа и смотрел на меня широко раскрытыми глазами.
– Но я хочу оговорить несколько правил, – сказала я. – Буквально. Я хочу, чтобы у нас были отдельные комнаты. Ты будешь здесь, а я, с твоего позволения, займу комнату твоей мамы. Буду в ней работать и спать. По крайней мере, пока Норин не переберется снова наверх.
Мы оба знали, что это случится очень не скоро. Если вообще случится.
– Ты хочешь сказать, что мы не будем спать вместе?
– Конечно, будем. Ты станешь приглашать меня к себе, а я тебя – к себе.
– Если я буду хорошо себя вести?
– Что-то в этом роде.
– Но я хорошо себя веду, – сказал он, двигая ночную рубашку вверх по моему телу уже руками.
Это идеальный план, размышляла я после того, что Томми назвал «советским сексом». Много покусываний и сладких бессмысленных бормотаний на ухо по-русски – тихих, но очень нежных. Нам втроем будет тесновато на Бьюдли-стрит, но я должна сохранить свободу. Сдвиг с мертвой точки пойдет мне на пользу. Дом на Бленхейм-кресчент всегда был маминым, и теперь, когда страховка покроет дорогостоящий ремонт, она запросто может потребовать его обратно.
Но чего-то не хватало. Если я собираюсь сделать этот гигантский шаг и переехать к Томми, разве нам не нужно оформить это официально? Мари-Шанталь может благополучно вернуться во Францию, но их роман пошатнул мою уверенность. Жизнь с ним окажется вполне терпимой, если у меня будет своя комната, куда я смогу удалиться, и при этом останусь на месте, чтобы управлять хаосом по всему дому. На самом деле я не хотела управлять Томми. Я бы предпочла, чтобы он сам собой управлял. Но теперь, поняв, как сильно его люблю, я хотела быть с ним.
– Томми, – прошептала я, обращаясь к его голове в сиянии телевизора. – Ты женишься на мне?
Меня вознаградили громким храпом. И поскольку таков уж Томми, я приняла это за «да».
Той ночью я долго сидела в темноте рядом с ним и примеряла на себя имя миссис Кеннеди с Бьюдли-стрит, Ислингтон. Натали Кеннеди. Ли Кеннеди. Разумеется, Ли Бартоломью я оставлю в качестве авторского псевдонима. Странно, но миссис Кеннеди не беспокоила меня вообще. Теперь, когда я приняла решение, что именно этого хочу, мне нравилась мысль стать его женой. Я взглянула на Томми. Он лежал на спине, вытянув руки на одеяле, словно примерялся к гробу. Я изучила его огромные лапищи и подумала, нужно ли купить ему кольцо. В конце концов, это ведь я сделала предложение.
Ночь тянулась медленно, я не могла заснуть и начала размышлять о том, каково это – не просто приезжать в Ислингтон на несколько часов, а жить здесь все время. И вот тут я разнервничалась. О чем я думала? Я не смогу жить нигде, кроме Ноттинг-Хилл-гейт. Теперь, когда я примирилась с тем, что стрельба, убийства и торговля кокаином происходят в национальном масштабе по другую сторону моей двери (не говоря уже о детской проституции); когда я пережила два пожара; когда я наконец нашла способ сделать ремонт во всем доме и при этом не надзирать за рабочими; когда я наконец повзрослела настолько, что задумалась о совместной жизни с Томми; когда научилась выживать в сердце Ноттинг-Хилла двадцать первого века, почему я вообще думаю о том, чтобы жить где-то еще? Пусть переезжает Томми.
Утомившись, я отключилась на несколько часов, потом встала, оделась и оставила Томми записку. Линия Виктория в сторону «Оксфордского цирка» была безлюдна. Даже Центральная, обычно битком набитая, оказалась относительно пустой. Выйдя на станции «Ноттинг-Хилл», я побрела по Портобелло-роуд. Как только я добралась до ее конца, мне пришлось уворачиваться от продавцов с рынка. Они везли тележки с овощами и фруктами к своим прилавкам.
Я никогда не смогу покинуть это рассветное затишье, за которым следует безумство раннего утра, когда рынок пробуждается к жизни. На одном из прилавков магнитофон во всю мощь орал «На реках Вавилона». Из окна второго этажа высунулась женщина и завизжала, чтобы его немедленно выключили.
На Элджин-кресчент я зашла в кафе «У Кристиана» и съела шоколадное пирожное с орехами. Вкусно. Я купила еще одно и поспешила через дорогу, жуя на ходу. Мне не хотелось, чтобы Сельма – ее кукольное тело являлось неопровержимым доказательством строгой диеты – стала очевидцем моего утреннего сахарного безумства.
И вдруг, свернув на Вестбурн-парк-роуд, я поняла, что не могу требовать от Томми, чтобы он сию секунду собрал вещички и переехал в Ноттинг-Хилл. А как же Норин? Я выудила из кармана сотовый и разбудила его.
– Где ты? – спросил он. – Я огляделся, но тебя нигде нет. Ты что, сидишь под кроватью и дуешься?
– Я оставила тебе записку. Спустись вниз, прочти, а потом перезвони мне на сотовый.
– Ты уже ушла, – устало произнес он. – Я так и думал, это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Он перезвонил почти сразу.
– Ну? – спросила я.
– Что – ну?
– Переедешь в Ноттинг-Хилл?
– Запросто, но не лучше ли подождать, пока твой дом немного отремонтируют?
– Ты хочешь сказать, что не возражаешь? Я, конечно, обещала переехать в Ислингтон сама, но…
– Ты что, серьезно думаешь, что я поверил тебе хоть на секунду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45