Я тебе насыплю монеток.
Малыш сложил ладошки лодочкой. Флич перевернул кружку. Она была пуста. Зал веселился.
– А мороженое за мной, - прошептал Флич на ухо малышу и достал из кармана игральную карту. Она исчезла. Потом появилась целая колода, рассыпалась по полу, в руке появилась вторая колода, третья.
– В рукаве! В рукаве! - кричали из зала.
Флич засмеялся, снял фрак и манишку, бросил их на стул и остался в майке, поверх которой тянулись брючные помочи. И снова стали появляться и исчезать шарики, монеты, карты, носовые платки.
Зал то замирал, то ревел от удовольствия. Раскрасневшийся Флич сиял. И под конец из небольшого чемоданчика, который был ну совершенно пуст, достал… Киндера. Тот с лаем бросился к своим хозяевам.
Они аплодировали вместе со всеми. Такого Флича даже они еще ни разу не видели! Это был великий фокусник! Великий артист!

10
А на другой день, ранним утром, когда крепче спится, гостиницу встряхнул грохот. Задребезжали стекла. Звякнула и закачалась люстра под потолком. Грохот давил на уши.
Братья проснулись. Отец подбежал к окну и отпрянул. Это сон, сон, сон!…
Стена дома напротив медленно оседала, сползала вниз, рушилась. Обнажились клетушки-комнаты с разноцветными обоями, с мебелью - столами, стульями, кроватями, диванами, шкафами, с картинами и фотографиями.
Это выглядело жутко и неправдоподобно.
Кто-то закричал пронзительно. За окном расползалось облако розоватой пыли.
– Что это, Иван? - голос Гертруды дрожал и срывался.
Иван Александрович не ответил. Облако пыли повисло перед гостиницей, густое, пахнущее гарью. А ему снова и снова мерещилась сползающая стена, комнаты-клетушки с разноцветными обоями. Словно в мозгу отпечаталась моментальная фотография.
Потом ударило несколько раз где-то подальше.
И вдруг взвыла сирена, как во время учебных воздушных тревог. Звук был тоскливым и протяжным. Он то повышался до стона, то спадал. Он проникал куда-то внутрь, леденил сердце. От него некуда было деться.
И снова грохот, и запах гари, и крики…
Улицу возле гостиницы перекрыли. Красноармейцы, милиционеры и добровольцы из жителей разбирали рухнувшую стену. Битый кирпич наваливали в кузова грузовиков. Пыль осела, и улица стала розовой.
Сигналя, подходили машины "скорой помощи". Санитары осторожно переносили пострадавших от бомбежки через завал. Некоторые были укрыты простынями с головой. И простыни, и белые халаты тоже становились розовыми.
Лужины вышли из гостиницы через запасной выход, который вел на тесный асфальтированный двор. Там уже толпились растерянные артисты. Флич был бледен, испуганный взгляд его перебегал с одного лица на другое, словно Флич молча спрашивал: что ж это? Что ж это?… Но ответа не находил. Машинально достал он из кармана знакомый всем медный пятак, стал гонять его между пальцев, но руки мелко дрожали. Пятак упал, звякнув, покатился по асфальту.
Петр догнал его, наступил ногой, потом поднял, протянул Фличу.
– А!… - выдохнул Флич и махнул рукой.
– Где Григорий Евсеевич? - спросил кто-то.
– Кажется, умчался в цирк вместе с Гурием, - ответил дядя Миша. Сморщенные белые губы его дрожали. - Это нападение. Гитлер. Немцы.
Когда он произнес "немцы", некоторые посмотрели на Гертруду Иоганновну. Она опустила голову, хотя и сама, и другие понимали, что Гертруда ни при чем. И все же она была немкой. Она родилась там, в Германии.
– Пойдемте в цирк, - сказал Флич.
Все двинулись испуганной плотной стайкой и как-то жались друг к другу, искали друг у друга защиты. Так, наверно, птицы сбиваются в стаю перед бурей.
Город пропах гарью. На улицах было многолюдно. Мелькали испуганные, растерянные, непонимающие лица. Кто-то плакал.
Промчались пожарные машины.
Прогрохотал грузовик, рассыпая на мостовую обломки кирпичей.
Директор, Сергей Сергеевич, Гурий Александрович и несколько униформистов стояли возле большой ямы-воронки. Бомба разорвалась между воротами и шапито. Вагончик дирекции опрокинуло. Столб, к которому был подвешен толстый электрокабель, вырвало из земли. Брезентовая стенка изрешечена.
– Вот, товарищи, - сказал Григорий Евсеевич печально. - Надо что-то делать.
Но никто не знал, что надо делать, и Григорий Евсеевич не знал.
– Люди не пострадали? - спросил дядя Миша.
Сергей Сергеевич и несколько униформистов жили в вагончике.
– Все целы. Только страху натерпелись, как ахнуло, - сказал Сергей Сергеевич. - И животные целы. Кроме Алешеньки. Алешеньке осколок угодил прямо в голову.
– Нет Киндера, - шепнул Павел брату.
Они, потрясенные, озирались, но пса нигде не было.
– Пойдем в конюшню, - позвал Петр.
Они направились к конюшне, настороженно посматривая по сторонам, в привычном подмечая следы взрыва. Дырки в стенке вагончика. Перебитый пожарный шланг, из отверстия, брызгая, вытекает струя воды. Под ногами хрустят осколки стекла, разбит плафон фонаря, сорванная лампочка болтается на конце провода.
В конюшне беспокойно всхрапывали перепуганные лошади. Кто-то всхлипывал. Да это ж Пашенный! Вот он сидит прямо на присыпанном опилками полу перед открытой клеткой, а рядом - неподвижный Алешенька. Голова медведя на коленях дрессировщика. Пашенный всхлипывает, плечи его вздрагивают.
– Что с ним? - тихо спросил Петр.
Пашенный повернул к братьям искаженное лицо с неподвижными, как у слепого, глазами и не ответил, только вздохнул.
– Киндер, - позвал тихонько Павел, - Киндер.
Пес выполз из-под загородки, где стояли Мальва и Дублон, медленно подошел к хозяевам, словно лапы его не гнулись. Хвост был поджат. Он потерся о колени хозяев и тоненько заскулил.
Григорий Евсеевич и Гурий Александрович ушли к городскому начальству, выяснить: что же все-таки происходит? На самом деле война или чудовищная, дикая провокация?
Артисты не расходились. Никому и в голову не пришло отправиться домой досматривать сны.
Возле перебитого шланга образовалась большая лужа, ее обходили, словно она здесь была вечно. Наконец кто-то догадался перекрыть кран.
Сергей Сергеевич озабоченно ощупывал продырявленный брезент. Осветители проверяли кабель. Ругался дирижер: осколки, пробив стенку вагончика, где хранились музыкальные инструменты, разнесли бок контрабаса, на барабане кожа свисала внутрь лохмотьями.
Раздалось глухое жужжание. Кто услышал - посмотрел на небо. Снова летят? Но жужжало где-то рядом.
– Это ж телефон, - сказал Флич.
В опрокинутом вагончике дирекции действительно жужжал телефон. Проникнуть туда можно было только сверху, в маленькое оконце.
– Петр, Павел, быстренько!
Братья поняли, вскарабкались на бок вагончика, ставший крышей. Телефон жужжал.
Павел торопливо отбил ногой остатки стекла, они упали внутрь. Он сел на край, опустил ноги в оконце, ухватился за раму руками и скользнул в вагончик, ударившись о ножку опрокинутого стола. Здесь царил невообразимый хаос, все сдвинулось с места, упало, рухнуло. По стенке, которая стала полом, расползлась лиловая чернильная лужа. Валялись бумаги, книги, афиши…
Дребезжал телефон. Аппарат оказался зажатым между столом и бывшим потолком, который стал стенкой.
Павел оттащил стол. Трубка скатилась в чернильную лужу и тотчас в ней захрипело: але, але… але… Он поднял трубку, приложил к уху.
– Слушаю.
– Цирк?… Але… Это цирк?…
– Да-да, цирк. - Павлик узнал директорский дискант. - Это я, Григорий Евсеевич. Павлик.
– Павлик?… Что ты там делаешь?
– Влез в окно. Ведь дирекция опрокинута.
– Ну, да… ну, да… Слушай меня внимательно, Павлик. Ты слышишь?
– Да-да, слышу.
– Германия напала на Советский Союз. Включите радио. Будет передано важное сообщение. Слышишь?
– Слышу…
– Передай: никому не расходиться. Мы скоро придем. Утреннее представление отменяется. Понял?
– Понял.
– Павлик… Мальчик… - вдруг едва слышно сказал Григорий Евсеевич, даже не сказал, выдохнул и снова громко: - Давай действуй.
В трубке запищали короткие гудки… Германия напала… Напала… Война. Он представил себе войну такой, какой видел в кино… Строчит пулемет… Мчится конница… Сверкают сабли.
– Павлик! - позвал сверху брат.
Рухнула стена дома… Выносят людей с наброшенными на лица простынями…
– Павлик!
– Да-да… - Павлик освободил придавленный столом телефонный провод, поднял аппарат над головой. - Держи.
Петр подхватил аппарат, вытащил наружу. Потом протянул в окно руку, помог брату вылезти.
Они стали рядом на краю вагончика. Павел весь был перепачкан чернилами, но у него было такое лицо, такие суровые глаза, что никто из глядевших на него снизу не улыбнулся.
– Товарищи, - у Павла перехватило горло, но он справился с собой. - Утреннее представление отменяется. Никому не расходиться. Германия напала на Советский Союз.
– Война, - произнес Флич.
Все стояли неподвижно и молча, словно ощутили на плечах всю тяжесть этого слова.
Больше в цирке представлений не было.
В школе занятия давно закончились, но ребята, не уехавшие из города, бежали в школу. Оказалось необходимым и очень важным быть вместе.
Оборудование столярной мастерской перетащили из подвала в коридор первого этажа. Подвалы очистили от мусора и всякого хлама, превратили в бомбоубежище.
Старшеклассники дежурили в группах противовоздушной обороны, в санитарных дружинах. Некоторых мобилизовал военкомат разносить повестки.
Возле военкомата выстраивались очереди. Добровольцы осаждали военного комиссара, требовали немедленно направить на фронт. Среди них был и Иван Александрович.
На третий день войны пришла телеграмма из Москвы: цирк эвакуировать.
Григорий Евсеевич направился к начальнику железнодорожной станции просить вагоны. Вагонов не было.
– У меня же люди, оборудование, - объяснял Григорий Евсеевич, размахивая телеграммой.
– У всех, товарищ, люди и оборудование. Оставьте заявку. При первой возможности - удовлетворим. - Опухшие от бессонницы глаза начальника станции не смотрели на собеседника. В кабинете было полно народу, и все требовали вагонов.
– Но у меня животные! Товарищ, - повернулся Григорий Евсеевич к одному из мужчин, стоявшему с расстегнутым портфелем в одной руке и с пачкой бумажек в другой. - Товарищ, у вас, например, есть слон?
Тот засмеялся.
– Слона нет. Только слона мне сейчас и не хватало!
– А у меня есть! - воскликнул Григорий Евсеевич фальцетом. - Государственный слон! И медведи, и лошади! Поймите, товарищ начальник!
– Понимаю, - устало сказал начальник станции. - И вы меня поймите.
– И я вас понимаю, - проникновенно пропел Григорий Евсеевич. - И если мы понимаем друг друга, дайте хоть три вагона.
– Слушай, а боеприпасы у тебя есть? - спросил мужчина с раскрытым портфелем. - А у меня - склады! Что же там, - он махнул энергично рукой, - слоном, что ли, твоим прикажешь стрелять?
– Вагонов нет, - сказал начальник станции. - Все вагоны - на военном коменданте.
Но к военному коменданту Григорий Евсеевич не пошел, понимал, что бесполезно. А что-то делать было просто необходимо. И он побежал в горком партии.
Там тоже было полно народу и в коридорах, и в приемной первого секретаря. Люди сидели на стульях у стен и тихо переговаривались. Звонили телефоны. Строгая секретарша за столиком у дверей снимала то одну трубку, то другую. Коротко отвечала.
Григорий Евсеевич потоптался на месте и направился к ней.
– Здравствуйте. Я - директор цирка.
– Слушаю вас.
– У меня вопрос чрезвычайный и безотлагательный. Решить его может только первый.
– Товарищ Порфирин очень занят. Вот, все ждут…
– Понимаю… Понимаю… Но у меня чрезвычайное положение. У меня, видите ли, животные. Слон, медведи, лошади. И вот телеграмма.
Секретарша вздохнула.
– Слон, слон! - произнес Григорий Евсеевич, как заклинание.
– Хорошо. Попробую. Давайте вашу телеграмму.
Она взяла телеграмму и, бесшумно открыв дверь, скрылась за ней. Через минуту она вернулась.
– Пройдите, товарищ.
В приемной умолкли, проводили Григория Евсеевича взглядами, кто удивленно, кто осуждающе.
В кабинете за длинным столом для заседаний сидели трое мужчин. Григорий Евсеевич знал первого секретаря Порфирина и начальника милиции. Третий в военной форме был ему незнаком.
– Здравствуйте.
Порфирин кивнул.
– Давайте коротко.
– У меня телеграмма об эвакуации цирка. У меня животные.
– Видел, - улыбнулся Порфирин.
– А вагонов начальник станции не дает.
– Сколько?
Григорий Евсеевич хотел сказать "три", но сказал:
– Хотя бы один. Зверей вывезти.
В конце концов он понимал, что вагонов действительно нет.
Порфирин дотянулся до вделанной в письменный стол кнопки. Вошла секретарша.
– Соедините меня с начальником станции. - И обратился к Григорию Евсеевичу: - Как думаете отправлять остальное имущество?
Тот пожал плечами:
– Поездом.
– Если будет, - вставил военный.
– У вас же кони, конная тяга, - сказал начальник милиции.
На письменном столе зажглась лампочка. Порфирин взял телефонную трубку.
– Порфирин. Как у тебя с вагонами?… Надо один дать цирку…
– Знаю, но надо… Двухосную платформу?… Хорошо. - Он положил трубку. - Теплушек нет. Не обессудьте. Только платформа.
– Но слон… - попытался возразить Григорий Евсеевич.
– Берите пока дают, - снова вмешался военный.
– Есть! - ответил Григорий Евсеевич. - У меня все.
– А у меня вопрос, - сказал Порфирин. - Что за семья артисты…
– Лужины, - подсказал военный.
– В каком смысле? - удивился Григорий Евсеевич.
– Что за люди?
– Хорошие люди. Иван Александрович - член партии. Гертруда Иоганновна осталась в Советском Союзе во время гастролей в тысяча девятьсот двадцать шестом году.
– Почему? - спросил военный.
– По любви. Влюбилась в нашего Ивана Лужина. И он, соответственно, влюбился. Весь цирк переживал. Отец ее Иоганн Копф - известный цирковой артист.
– И как он отнесся к поступку дочери?
– Загрустил, конечно. А что предпримешь, если дело уже сделано, Я думаю, он бы и сам тогда остался.
– Что ж не остался?
– Трудно сказать. Контракты. Обязанности, Они от нас по Скандинавским странам поехали.
– Гертруда Иоганновна переписывается с отцом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41