Впереди висела белая мгла. Она чуть приподнялась над водой. Вода была темной и тихо струилась.
Пантелей Романович хотел было зачерпнуть ведром, но какой-то предмет, плывший по реке, привлек его внимание. Он разглядел труп немца в мышином мундире. Река тихонько покачивала его.
Пантелей Романович плюнул, подхватил с земли пустые ведра и пошел обратно. Петр двинулся за ним и все оглядывался, словно немец мог вылезти из реки и зашагать следом.
– Запоганили реку, - сердито сказал Пантелей Романович. - До колонки дойду. А вы - марш в комнаты. И пса…
Братья послушно ушли в дом, позвав Киндера, обнюхивавшего углы сада.
А в это время на берегу появились парнишка с тощим рюкзаком за спиной и девочка с санитарной сумкой.
Если бы Петр и Павел выглянули в окошко, они бы узнали Ржавого и Злату. А может быть, и не узнали бы, потому что туман только начал отрываться от воды, солнце еще не пробилось сквозь него и видимость была плохая.
Василь и Злата торопливо разделись, положили одежду вместе с рюкзаком и сумкой на доску, найденную на берегу, бесшумно вошли в воду и поплыли к лесному берегу, толкая доску перед собой.
Город притаился и ждал.
Огненные столбы сникли, опустились, расползлись над городом едким дымом, от которого захотелось бы чихнуть, если бы кто-нибудь вышел на улицу. Но никто не выходил. Жители попрятались дома, выглядывали из-за штор и занавесок, просматривая пустые, мертвые улицы.
А гитлеровцы не торопились входить в город. Они знали, что город в кольце. Но боялись. Битые, они ждали подвоха. И только когда рассеялся над рекой туман и четко стал виден городской берег, они поняли, что окопы пусты, что полк Красной Армии, который они столько раз уничтожали, снова ускользнул.
Тогда в реку, ниже моста, осторожно сполз фашистский танк. И завяз на середине, уйдя в тину, в воду по самую башню.

Часть третья. РАЗЛУКИ И ВСТРЕЧИ.


1
Осень подкрадывалась к городу незаметно, словно и ей грозила опасность в опустевших унылых улицах, и ее пугали шаги патрулей, и для нее воздвигали на площади, недалеко от потрепанного брезентового цирка, виселицы из новеньких бревен и аккуратно оструганных досок.
Мелкие капли дождя извилистыми струйками текли по оконному стеклу, шептались на ржавом подоконнике.
Фличу и в окошко смотреть не надо, чтобы узнать, какая на дворе погода, загодя заломило поясницу. Да и смотреть не на что, из окна ничего, кроме крыш, не видно. Комната под самым чердаком четырехэтажного дома, того самого, где в подвале мастерская по ремонту замков, примусов и велосипедов.
Здесь Флич живет уже третий месяц вместе с одноногим сторожем из цирка.
…Флич вошел в город с беженцами, не успевшими уйти по шоссе, которое перерезали немцы. Беженцы торопливо исчезали в переулках и дворах, словно испарялись под солнцем. А он брел по городу куда глаза глядят. Где искать мальчиков, куда они могли направиться, если добрались до города, он представления не имел. И не знал, что в то же время с другой стороны в город входили немцы.
Флич решил зайти в цирк. Ведь и мальчики могли найти приют в цирке! И потом, куда-то надо идти. Пугаясь тишины и настороженности улиц, Флич зашагал к центру. Иногда ему начинало казаться, что он в городе один, совершенно один. Он озирался затравленно и ускорял шаг.
Как же он обрадовался, когда увидел возле знакомого входа живую душу, старика сторожа! Тот сидел на табуретке в привычной позе, опираясь на крепкую клюку, и солнце играло на его солдатских "Георгиях".
Флич замахал ему рукой еще издали и почти побежал.
– Здравствуйте!
Сторож глянул на него из-под козырька красноармейской фуражки и, ничуть не удивившись, буркнул:
– Здравия желаю!
– Здравствуйте, дорогой друг, - с жаром повторил Флич и неловко пожал вместо его руки клюку. Появилось ощущение, что раз сторож на своем месте, значит, и все остальное на месте. Павел и Петр, верно, в своем вагончике, а под вагончиком - Киндер, он любит поваляться в тени.
Флич смотрел по сторонам посветлевшими глазами, все еще тряся дружелюбно клюку сторожа. И вдруг сообразил, что даже не знает, как старика зовут. Столько раз здоровался и прощался!… Нехорошо.
– Простите, как ваше имя, отчество?
– Филимоныч.
– Просто Филимоныч?
– Куды проще.
– Ну, хорошо… Филимоныч, - повторил Флич и спросил: - А где мальчики?
– Это какее-такее?
– Лужины, - пояснил Флич. - Павел и Петя.
Сторож глянул на Флича озадаченно.
– Вот-те… Вместе ж уехали!
– Да… Но они же сбежали обратно в город. Они должны быть здесь.
– Не видел, - задумчиво покачал головой старик.
– Странно. Может быть, они спят у себя в вагончике? Филимоныч, голубчик, пойдемте посмотрим.
Сторож молча поднялся, накинул на калитку крючок и пошел к цирку, постукивая деревянной ногой. Взволнованный Флич шел рядом, дергал головой, озираясь. Ни одной вещи не валялось на площадке. На вагончиках висели замки. Служебные ворота тоже на запоре. Словно в цирке выходной. А завтра с утра заснуют по цирковой улице артисты, униформисты, осветители и прочий трудовой люд, готовясь к представлению.
Флич остановился, сжалось сердце.
– У меня порядок. Имущество, оно казенное… - сказал сторож, постучав клюкой по стенке желтого вагончика Лужиных. - Нету тут твоих святых, Петра и Павла.
Они вошли под купол цирка. Вокруг большого серого пятна манежа толпились темные скамейки для зрителей.
– Петя… Павлик… - тихо позвал Флич.
– Нету. Я б увидал. У меня дальнозоркость, - сказал Филимоныч.
– Может, спят где? - Флич не хотел расставаться с надеждой.
Они обошли цирк. Заглянули под козлы, на которые был настелен пол. Зашли в конюшню. В осиротелых стойлах дрались воробьи.
Потом снова вышли к вагончикам, сощурились: солнце ударило в глаза.
– Теперь куда?… - участливо спросил Филимоныч.
– Не знаю.
Флич и в самом деле не знал. Идти было некуда. В это время на улице раздался треск мотоциклов.
– Что это? - спросил Флич.
– Видать, германец пожаловал, - нахмурился Филимоныч. - Идем на пост, - старик одернул пиджак с крестами и зашагал ко входу. И деревянная нога его и клюка стучали решительно и грозно.
Флич побрел следом, даже себе не признаваясь, что он попросту боится остаться один.
Старик уселся на свою табуретку. Флич встал рядом.
Немцы ехали на мотоциклах медленно, выставив в стороны черные дула автоматов. Едко запахло бензином.
За мотоциклистами показались пешие. Они шли двумя редкими цепочками, по обеим сторонам улицы, прижимаясь к домам, заглядывая в подворотни и подъезды.
От ближайшей цепочки отделились двое, подошли к ограде.
Филимоныч встал, откинул крючок, открыл калитку, словно приглашая автоматчиков войти.
Немцы осмотрели внимательно старика с клюкой и другого, в мятой, несвежей рубашке, горбоносого.
Один солдат что-то сказал товарищу. Флич уловил только одно знакомое слово: "циркус". Оба засмеялись и побежали занимать свое место в цепочке.
Где-то грохнули одиночные выстрелы, прострекотал коротко автомат.
– Закроем хозяйство. Пойдем. От греха подальше, - сказал Филимоныч.
– Куда? - сокрушенно спросил Флич.
– Ко мне пойдем. В тесноте, да не в обиде. Вещи-то твои где?
– В Москву поехали.
– И то ладно… Немчура-то не на век. Немчуру побьют. А вещи отымут - не вернешь!…
Филимоныч повесил на калитку большой замок и повел Флича переулками.
Так и поселился Флич у старика. Кое-что из оставшихся в вагончике вещей перетащили домой. Филимоныч наводил справки, расспрашивал знакомых: не видал ли кто Павлика и Петю? Но никто мальчиков не видел.
Флич старался выходить на улицу как можно реже, потому что город был оклеен строгими приказами: регистрировали и переселяли в гетто евреев, регистрировали мужчин в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет, регистрировали женщин того же возраста. Ввели комендантский час. За уклонение от регистрации - расстрел. За хранение оружия - расстрел. За укрытие коммунистов и евреев - расстрел.
Филимоныч упорно сторожил цирк. Жалованья ему никто не платил, и он решил пойти в горсовет, или как он там нынче называется, к начальству. Где это видано, чтобы служивому не платили!
Городская управа занимала часть бывшего здания горсовета. В другой его части располагалась немецкая комендатура. Туда не пускали. Там стояли автоматчики. И внизу, у общего входа, стояли автоматчики. Но эти вроде для виду. Внешняя охрана. Эти никого не задерживали, только оглядывали каждого входящего. Оглядели и Филимоныча. Но он на осмотр не обратил внимания и, расправив усы, храбро вошел в двери.
В вестибюле у столика сидел цивильный с белой повязкой на рукаве, спросил:
– Куда, дед?
– Ты мне дорогу не закудыкивай, - сердито сказал Филимоныч. - К председателю я.
Цивильный осклабился:
– Эвон, вспомнил! Председатели кончились.
– Это я понимаю, - согласился Филимоныч. - Как же теперь его чин?
– Господин бургомистр.
– Бургомистр так бургомистр, - миролюбиво согласился Филимоныч. - Имя-то хоть у него есть?
– Господин Прешинский.
– Прешинский… - Филимоныч посмотрел на потолок, пошевелил губами, не то вспоминая, не то стараясь запомнить. - Стало быть, я к господину Прешинскому.
– По какому ж делу?
– По службе. Насчет жалованья.
– Насчет жалованья, тогда в финансовый отдел.
– В финансовый так в финансовый, - опять согласился Филимоныч.
В коридоре, возле нужной двери, сидели две молчаливые личности. Одного Филимоныч сразу узнал: заведующий мастерской, той, что в их доме, в подвале.
Другой незнакомый.
– Здравия желаю, - вежливо поздоровался Филимоныч. Оба молча кивнули.
– Живая очередь? - поинтересовался старик.
Ему не ответили. Он сел на стул и стал ждать. Спешить было некуда.
Долго дверь не открывалась. За ней смутно слышались голоса, слов не разобрать. Потом в сопровождении лысого мужчины вышла женщина, шурша шелком платья. Филимоныч оторопел. Это была артистка Лужина.
Она шла по коридору ни на кого не глядя и так гордо держала голову, что казалась выше ростом.
На какое-то мгновение Филимоныч усомнился: она ли? Да нет, она! Точно она! Провалиться!…
Мужчина шел рядом и немножко отставая, склоняя голову, словно старался посветить ей лысиной.
В вестибюле Лужина остановилась, повернулась к мужчине, тот поклонился, произнес басом:
– Заходите, дорогая фрау, как появится надобность. Всегда к вашим услугам.
– Благодарю, герр Рюшин. Вы ошень любезный. Ауфвидерзеен. - Она кивнула и исчезла.
А лысый повернул назад и шел к своему кабинету, сохраняя на лице улыбку, словно ее приклеили. Открыл дверь и произнес:
– Прошу следующего, господа.
Заведующий мастерской поднялся и, одернув пиджак, скрылся за дверью вслед за лысым.
– Я - за вами. Я сейчас… - обратился Филимоныч к оставшемуся мужчине и торопливо застучал деревяшкой по коридору, через вестибюль, на улицу. Очень хотелось посмотреть, куда пошла артистка Лужина?
Но на улице Лужиной не было. Странно. Не крылья ж у нее!
Он постоял немного, почесал в затылке и вернулся в городскую управу. Ждать своей очереди.

2
Гертруда Иоганновна не выходила на улицу, поэтому Филимоныч и не смог проследить, куда она направится. Предъявив часовому пропуск, она поднялась на третий этаж немецкой комендатуры, где размещалось представительство рейхскомиссариата "Остланд".
Она остановилась перед дверью, к которой была прибита белая картонная табличка с надписью острым готическим шрифтом: "ДОКТОР ДЕР РЕХТЕ
[1] ЭРИХ-ИОГАНН ДОППЕЛЬ". Остановилась на мгновение, чтобы собраться, сосредоточиться. Так она останавливалась перед выходом на манеж.
Постучала.
Хриплый голос за дверью произнес:
– Войдите.
Гертруда Иоганновна вошла в тесную комнату, где, кроме стульев у стены, сейфа и письменного стола с двумя телефонами, ничего не было.
– Здравствуйте, Отто, - сказала она приветливо.
Сидевший за столом немолодой унтер-офицер с черными бухгалтерскими нарукавниками встал.
– Здравствуйте, фрау Копф. Шеф занят. Придется обождать. Присаживайтесь.
– Если я вам не помешаю.
– О, нисколько! - Отто сел, застучал по клавишам задребезжавшей пишущей машинки, посматривая на бумагу, лежащую перед ним.
Он работал молча, словно в комнате никого не было.
Гертруда Иоганновна смотрела на стену прямо перед собой. Низ стены был выкрашен коричневой масляной краской, а верх свежевыбелен, без единого пятнышка, глазу не за что зацепиться.
Когда ее впервые привели сюда, стены были обшарпаны, на них виднелись квадратные белые пятна, видимо раньше висели какие-то диаграммы или плакаты.
Накануне ее допрашивал офицер в кабинете начальника тюрьмы. У офицера были тонкие светлые усики и сонные навыкате глаза. Он то и дело вытирал ладони носовым платком.
Она сказала правду. Все, как было на самом деле. Она немка, родом из Берлина. В двадцать шестом году приехала на гастроли. Полюбила. Вышла замуж. Детей двое, эвакуированы. Куда, она не знает. Муж мобилизован в Красную Армию. А ее вот арестовали. Счастье еще, что пришли соотечественники. Могли и расстрелять. Хотя она была лояльна к Советской власти.
Офицер усмехнулся, усики его перекосились.
– Вот видите, фрау Лужина, к чему приводит безрассудная любовь. Истинная немка должна прежде всего любить фюрера и Германию.
– Ах, господин офицер, - вздохнула она. - В двадцать шестом еще не было фюрера. А я была девчонкой.
Ее увели обратно в камеру.
Потом уводили на допрос соседок. Старуха и Олена не возвратились.
Она сидела на нарах, безучастная ко всему, словно мертвая. Это внешне. Она ждала. Она понимала, что жизнь ее сейчас зависит от малости: одно неосторожное слово, взгляд - и фашисты насторожатся.
Потом ее вывели из тюрьмы. Желтое солнце уходило за крыши, небо было зеленоватым, неподвижная листва деревьев казалась нарисованной. Пахло пылью, полем. Она остановилась вдохнуть вольного воздуха. Солдат подтолкнул ее в спину.
Ей помогли забраться в крытый кузов машины. Щелкнула дверь. Стало черно, ни лучика не проникало вовнутрь. "Как в могиле", - подумала она и заплакала.
Машина дернулась.
Она протянула руки, чтобы не упасть, ударилась о стенку и опустилась прямо на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41