Приходится посылать из Гронска. А это небезопасно. Часть грузов не доходит. Всюду орудуют партизаны, возникают там, где их не ждешь. И исчезают из тех мест, где их ищешь. Этот их "дядя Вася" хитер и изворотлив. Везде у него свои люди. Он, Доппель, не поручится, что где-нибудь в его канцелярии, среди его проверенных и перепроверенных людей, нет человека "дяди Васи". Иначе откуда партизаны узнают даже то, что знает только узкий круг людей?
Штурмбанфюрер Гравес все время ударяет в пустоту. "Дядя Вася" предупреждает каждый его шаг.
Полковник Фриц фон Альтенграбов, конечно, солдат решительный, но прямолинеен. Ему все кажется, что немецкая армия всесокрушающая машина. Стоит только дать команду, и партизаны будут уничтожены. А ведь у "дяди Васи", судя по всему, организация помобильней, и если он, не дай бог, даст команду, туго придется полковнику.
Иногда, конечно, удается кое-что вывезти из дальних поселков. Иногда. А чаще партизаны успевают предупредить селян, и те спокойно угоняют скот в лесные дебри, разбирают тракторы на части, прячут зерно. А то могут встретить и пулями.
Сожгли несколько сел. Перестреляли нескольких старух. А вывозить-то все равно нечего.
И вот-вот начнется распутица. Если не вывезти товары по санному пути, сам увязнешь в русской грязи. Он-то помнит, какие дороги были осенью!
Почуяв весну, доктор Доппель заторопился. Грузовики и санные обозы с конвоем носились по области, но натыкались на пустые, брошенные хаты, на нищие голые деревеньки, где от скота и птицы оставались только кучи навоза.
Мобилизовали местное население на лесозаготовки. Валили лес под дулами автоматов. В Берлин пошла депеша: столько-то тысяч кубометров первосортной древесины заготовлено и отгружается. А в конце концов выяснилось: так валили лес, что к нему не только машине, пешему не добраться. На танке не подойти. Вот тебе и кубометры!
Расстреляли несколько саботажников. А леса-то все равно нет!
Это - рука "дяди Васи". Надо бы настоять на том, чтобы полковник не распылял сил. Малыми отрядами ничего не сделаешь. Надо обложить партизанскую базу. Надо взять "дядю Васю". Впрочем, даже эта мера не кардинальна, вместо "дяди Васи" найдется какой-нибудь другой "дядя".
А Берлин требует. И вообще надо поторапливаться. Не засиделся ли он здесь? Ленинград не взят. Москва не разрушена. Стабилизация фронта. Что-то она таит? Блиц-криг… Смешно!
И надо будет завезти продукты в гостиницу Гертруде. Скоро не из чего будет варить полковнику манную кашу.
Поездили бы там, в Берлине, по здешним поселкам!
И Филимонычу весна дала о себе весточку. Что болела на перемену погоды культя - это полбеды. А вот что он работы лишился - беда. Всю зиму, такую-то лютую, продежурил возле того казенного имущества и - на тебе! Утром понаехали грузовики с солдатами и собаками. Замки сбили. Под брезентовым куполом и в конюшне привязали собак. В вагончиках расселились солдаты. Задымили походные кухни. Себе варево, собакам варево. А Филимонычу от ворот поворот. Чеши, дед, отсюда, пока собаки тобой не закусили, очень они стариковские кости обожают.
Обидно даже! Сторожил, сторожил и - на тебе!
Пошел к хозяйке, фрау Копф, жаловаться. Та только плечами пожимает, мол, личное распоряжение коменданта господина полковника Фрица. Специальная команда для обнаружения и ловли партизан. Как же, поймаешь! Что они тебе, вошь на аркане?
– А как же насчет жалованья, фрау? - спросил Филимоныч. - Происходит простой по причине внешней причины. При старой-то власти по бюллетню платили, ежели заболеешь. А тут из-за ихних собак человек страдай! Да еще и сожрать обещались.
Полжалованья оставила, хоть и стерва.
Серые, коротконогие, широкогрудые овчарки целыми днями лаялись друг с другом на площадке возле цирка, хрипели, рвались с длинных поводков. Проводники-солдаты подначивали их криками. Собак выводили на занятия по нескольку штук. Они садились, бегали, ложились и снова вставали, огрызались на хозяев. Потом появлялся человек в специальном балахоне с длинными рукавами. Собак спускали с поводков, и они яростно набрасывались на него. Как он умудрялся прикрыть лицо, непонятно.
Жуткое зрелище. Много любопытствующих приходило посмотреть, но никто не останавливался возле ограды, а шли мимо, косясь на собак и их проводников. И те и другие орали в азарте, и непонятно было, кто из них свирепее.
Пришел и Толик, собаки - его страсть. Остановился возле ограды, рассматривая оскаленные пасти и острые торчащие уши.
Один из солдат приметил за прутьями мальчишку, что-то приказал своему псу, и тот бросился, свирепо рыча, к тому месту, где стоял Толик.
Солдат осклабился, предвкушая, как мальчишка начнет улепетывать, напуганный.
Но Толик не двинулся с места. Экая невидаль овчарка! Не зря его знали все собаки в городе.
– Ты что? - сказал он тихо. - На своих кидаешься? Не узнаешь? Ай-яй-яй!… А еще ученый.
Пес с налета остановился у самой ограды. Он не понимал русского языка, но что-то в интонации удивило его, он склонил голову набок, посмотрел на человека за оградой и вильнул хвостом.
– Цурюк! - крикнул солдат.
Пес нехотя пошел обратно и все оглядывался на человека у железных прутьев, который вел себя не так, как все. Пес привык, что от него шарахаются, а этот что-то сказал, и в ушах застрял его негромкий голос.
А Толик смотрел на удаляющегося пса и думал, что эти овчарки злы, потому что выращены злыми людьми. Сама по себе собака не бывает злой. Она похожа на своих хозяев. Когда у него будет пес…
Солдат приподнял подошедшего пса за ошейник и сильно хлестнул поводком. Пес дернулся.
Толик нахмурился и пошел прочь.
Утреннее солнце перетапливало ночной ледок в прозрачные лужи. Толик обходил их или перепрыгивал. Башмаки прохудились, и как он ни старался, холодная вода проникала в них.
Вдоль панелей текли ручьи. В них крутились щепки, солома, мусор. Раньше, до войны, по ручьям плыли парусники, вырезанные из сосновой коры, маленькие бумажные кораблики. По лужам бродили ребята в резиновых сапогах. Теперь кто ж будет заниматься весенней веселой ерундой? Война!…
Вон шагают завоеватели в черных мундирах, щурятся на солнце, словно из тьмы вышли, поглядывают по сторонам, видно впервые в городе.
Артиллерия…
На фронт?… Не похоже. На станцию шли бы, а эти, наоборот, со станции.
Толик дошагал до моста и свернул на Речную. Лед в реке был серым, в длинной полынье кипела неуемная вода, обсасывая его хрупкие края. Еще день-два - и порушится лед, и черная вода пойдет куролесить по городскому берегу. А потом спадет, оставив в больших лужах зазевавшихся рыбешек. Лужи подсохнут, и рыбешек можно будет брать руками - щурят, окуньков, плотвичек.
Над домом Пантелея Романовича из кирпичной трубы с замысловатым жестяным колпаком вился тонкий дымок.
Пантелей Романович возился на кухне, пахло гнилыми яблоками, спиртом. В рядок под окном стояла пустая винная посуда.
– Ну что, помога?… Яблок нету… Закрываем комбинат, - сказал он, покосившись на входящего Толика.
Толик снял шапку, сел на табурет, помолчал. Где еще можно добыть подгнившие яблоки? Вроде всю округу очистил, выменивал мороженый товар на самогон в четушках. Нету больше ни у кого.
– Может, еще из чего можно эту гадость гнать?
– Из буряка. В деревню бы. Может, у кого в буртах осталось?
Конечно, может, в деревне и можно что достать, может, даже яблоки. Хотя все знают, как там немцы почистили. Кур пожрали, а яиц требуют. Только пропуск нужен на выход из города. Да и много ли на себе принесешь? За так не дадут, менять надо на самогон. Так разве солдаты у шлагбаума свое упустят? Отберут. А за так кто ж даст?
– Надо посоветоваться, - сказал Толик.
– Иди, - откликнулся Пантелей Романович обиженно, - советуйся.
– Так я пойду, дед?
Пантелей Романович не ответил. Толик надел шапку и вышел. Надо посоветоваться с Ржавым, а тот еще с кем надо.
Толик, насвистывая, дошел до мастерской, спустился в подвал.
Василь старательно работал напильником. В тисках была зажата болванка ключа. Напильник скрипел, на стол, обитый потертой жестью, сыпалась мелкая металлическая мука. Щека Василя была перепачкана чем-то темным. В руки въелся металл, спецовка с чужого плеча блестела.
Хозяин мастерской Захаренок, в неизменной фетровой шляпе, возился неподалеку с паяльником, что-то запаивал в корпусе помятого примуса. Он глянул на Толика неприязненно. Толик снял шапку.
– Здравствуйте.
Захаренок что-то промычал в ответ.
– Ну и овчарок в цирке! И все злющие, - сказал Толик. - И эсэсовцев понаехало с артиллерией. Со станции шли.
– Стало быть, надо, - снизошел Захаренок до реплики.
– Ты по делу или так? - спросил Василь.
– Да есть дельце…
Василь положил напильник.
– Хозяин, я отлучусь на минутку?
– Господин хозяин… Ходят тут… - проворчал Захаренок. - А работать дядя будет?
– Я только на минутку.
Захаренок махнул рукой.
Василь вышел с Толиком во двор. В углу двора чернела у стены нерастаявшая куча снега, посыпанная мелкой угольной гарью. Ребята отошли к ней.
– Ну и тип твой хозяин, - сказал Толик.
– Я привык. Это он от важности. Буржуй, понимаешь… Что за дело?
Толик коротко поведал другу о том, что больше гнать самогон не из чего. Яблок нет, а буряк достать негде. Только в деревне.
– Подожди меня, - сказал Василь. - Пойду у хозяина отпрошусь.
Он спустился в мастерскую, подошел к Захаренку вплотную.
– Такое дело. Деду больше самогон гнать не из чего. Буряк нужен.
Захаренок продолжал медленно водить паяльником по запаянному месту. Наконец поставил примус на стол.
– Гнать обязательно надо. Деньги нужны. Может, деду к фрау сходить? Или к немцу этому, к повару? Так, мол, и так. Доставайте материал, останавливается производство.
– Может, Толик к немцу сходит? Они знакомые.
– Пусть Толик. Только аккуратненько.
Василь выбежал во двор.
– Не отпускает. Работы много. Знаешь, Толик, сходи-ка ты к немцу-повару. Пусть он своей фрау скажет. Ведь для них самогон! Им буряку достать - плевое дело. Только аккуратненько.
– Ясно. Тогда я пошел? - сказал Толик и кивнул другу.
Во дворе гостиницы топтался часовой. На кухню Толика не пустил.
– Зер, зер… - Толик, умоляюще глядя на часового, проводил ребром ладони по шее, показывая, как ему очень, позарез надо видеть шеф-повара.
Немец попался тупой.
Что делать? Попробовать с главного хода вызвать фрау Копф? Толик вышел из ворот на улицу. Там, у главного, не один, а целых два часовых.
Тогда он решил ждать. Может быть, выйдет фрау, или повар, или еще кто? Он подумал о близнецах. Злата говорила, что они ничего, какими были, не онемечились. Трудно им, наверно, с такой мамашей, если они сами не онемечились. А отец в Красной Армии. Мамаша фашистам прислуживает, а папаша фашистов бьет. Бывает же!…
Толик достал из кармана свой поломанный перочинный ножик. Огляделся кругом в поисках какой-нибудь щепочки, построгать. Панель возле гостиницы была как вылизанная. Он прислонился к стене. Мимо проходили два бобика, полицаи.
– Ты что тут околачиваешься? - спросил один.
– Жду.
– Кого?
– Фрау Копф.
– Кого-о?!.
– Фрау Ко-опф, - в тон ответил Толик и тут на свое счастье увидел идущего по панели одного из близнецов и крикнул: - Петя! Павлик!
– Павлик, - сказал близнец, улыбаясь. - Здравствуй, Толик. - Увидев стоящих рядом полицаев, он обратился к ним по-немецки с длиннющей фразой.
Полицаи только глазами захлопали.
А Павел обнял Толика за плечи и повел к входу в гостиницу.
– Чего они?
– А зачем стою… Уж и стоять нельзя!
Павел показал часовому пропуск и что-то сказал по-немецки. Часовой подозрительно посмотрел на Толика. Вид не ах какой! Старое пальтишко, зимняя ушанка, башмаки-развалюхи.
Толик вывернул карманы, чтобы часовой не подумал чего.
Его пропустили. Павел провел Толика через вестибюль на лестницу на второй этаж, по коридору.
– Заходи. Петя дома. Ангина у него. А я бегал собак смотреть. Ну и злющие! Как в "Хижине дяди Тома". Там собак на негров натаскивали.
– А тут на нас, - сказал жестко Толик.
– На нас, - подтвердил Павел.
– Ну, вас-то они не тронут!
Павел пропустил эти обидные слова мимо ушей. Толик же ничего не знает!
– Заходи, не тушуйся.
– Я не тушуюсь.
Киндер взвизгнул, бросился к Толику, норовил лизнуть в лицо.
Толик подставил ему ухо и зажмурился от удовольствия.
Петр лежал на раскладушке в спальне, шея его была замотана белым пуховым платком.
– Привет! - обрадовался он. - Пришел все-таки.
– Я к фрау, то есть к вашей маме. По делу.
– Мама скоро придет. Она где-то здесь, - сказал Петр. - Садись. Как там Ржавый?
– Слесарничает в мастерской.
– Работает? - удивился Петр.
– Кушать-то надо!… Но он не на немцев, на частника, - ехидно добавил Толик, явно имея в виду Лужиных.
Разговор принимал ненужный оборот. Так и поссориться не долго.
– А помнишь наш "вигвам"? - спросил Павел. - Вот время было!
Толик пожал плечами. Еще бы ему не помнить "вигвам". Знали бы братцы, как они выхаживали там раненого Каруселина.
– Сухари в ящике под потолком, - улыбнулся Петр.
И вдруг скрестил руки.
И Павел скрестил руки.
– Помните еще… Детство все это, - сказал Толик и рук не скрестил.
– Ты что, думаешь, мы - за фашистов? - внезапно спросил Петр прямо и требовательно.
Толик обвел взглядом комнату: яркие шторы, кровать с красивым покрывалом, тройное зеркало у туалетного столика, пуфик возле, фотографии на стене.
– Красиво тут.
– Все это не наше, - зло сказал Петр.
– Ладно, - примирительно произнес Толик. - Вы мне скажите, вы у деда Пантелея жили?
Петр и Павел переглянулись.
– Я его голос за забором слышал, - Толик погладил свернувшегося у ног Киндера. Киндер поднял голову и посмотрел на друга влажными карими глазами. - Вот он подтверждает. А дед не признается.
Павел засмеялся.
– И мы не признаемся.
– Понятно, - улыбнулся Толик. - Я ж понимаю, что вы не виноваты, что так вот живете, - и он кивнул на тройное зеркало.
Киндер поднял голову, насторожился и выскочил из спальни.
– Мама пришла, - почему-то шепотом сказал Павел, словно у них тут было тайное собрание.
Вошла Гертруда Иоганновна в строгом черном платье со стоячим воротником, волосы аккуратно уложены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41