Дисциплинированные немцы ночью спали. Они все еще были уверены, что война ведется по их плану, по их правилам и распорядкам, с перерывом на обед и на сон.
Зайцев наблюдал за противником. Слов нет: силен, вооружен, подготовлен, нахален. Рвется вперед любой ценой!
Ладно. И мы не лыком шиты, не шилом бриты!
Он отдал приказ на отход. Молниеносный, бесшумный отход. Потому что ночь коротка. От каждого батальона оставить заслоны, по взводу. Рассредоточиться и постреливать. Пусть немцы думают, что, соблюдая их порядок, полк спит.
И, несмотря на страшную, нечеловеческую усталость, когда глаза закрываются сами, внезапно, и засыпаешь и просыпаешься, треснувшись лбом о дерево, несмотря на предосторожности - не греметь, не курить, не разговаривать, полк за короткую ночь сделал марш-бросок в тыл, вывез раненых, окопался, похоронил павших товарищей в братских могилах. Вечная им и нерушимая память!
В лесу задымили походные кухни.
Старшина Линь, облизав цветастую деревянную ложку, аккуратно завернул ее в чистую тряпочку, сунул за голенище.
– Ну, вот… братцы. Теперь можно и за немца браться.
Линь был старшиной разведвзвода. А сейчас, по сути, его командиром, так как командир разведчиков был в отпуску, когда началась война, и пока не возвратился.
Линь служил сверхсрочно, как многие старшины в полку. Крепко обжился здесь, знал все и всех. Не пропускал в станционном клубе танцев под патефонные пластинки и баян. Являлся туда вечерами по субботам и воскресеньям в ослепительно блестящих шевровых сапожках с чуть приспущенными голенищами, в темно-синих парадных шароварах, в гимнастерке первого срока, перетянутой широким офицерским ремнем с портупеей через плечо. К вороту подшит белоснежный подворотничок так, чтобы край торчал ровно на полмиллиметра. Щеки гладкие, тщательно выбритые, над верхней губой чуть топорщится светлая щеточка усов. Карие с искринками глаза глядят на окружающих доброжелательно, как бы приглашают ответить на улыбку - улыбкой, на любовь - любовью.
Линь танцевал со всеми девушками по очереди, никого особенно не отличая. И многие из них тайно вздыхали, "сохли" по красавцу старшине.
А когда пришла пора жениться, Линь взял отпуск и поехал в родное село, на Кубань. И оттуда привез свою Глафиру Семеновну, Глашу, Глашеньку - сочетание больших черных глаз, проворных рук и светлой улыбки.
Весь день Глафира Семеновна летала по комнате и коммунальной кухне: мыла, начищала, скребла, кипятила, стирала, сушила, гладила, гремела кастрюлями и сковородками и пела. У нее был тоненький звонкий голосок, который не смолкал с утра до самого возвращения Линя домой.
Приходил Линь, и Глафира Семеновна смолкала. Она немного побаивалась мужа, стеснялась, садилась на краешек стула возле стола, подпирала ладонью щеку и завороженно следила за тем, как он ест. И сердце замирало: вдруг не понравится мужу ее стряпня?
А Линь поедал все без разбору, даже не замечая, что на тарелке. Потому что видел только Глашеньку, Глашу, Глафиру Семеновну, свое маленькое чудо с большими черными глазами.
За две недели до начала войны он провожал ее на станции и все держал за руку, боялся, чтобы не споткнулась, не ушиблась, не затолкали. Она ехала домой, на Кубань, к матери, рожать. Может быть, уже родила дочку или сына… Сына… А может, дочку?…
Ну, фрицы!…
Утром гитлеровцы накрыли старые, брошенные окопы полка огневым шквалом. Мины, снаряды рвались густо, вздыбливали землю, перебрасывали ее из воронки в воронку. Сверху самолеты щедро сыпали бомбы. С треском рушились деревья. Все заволокло пылью и едким дымом. Через час, по предположению немецкого командования, на русском рубеже не должно было оставаться ничего живого.
Немец-радист в штабе торопливо отстукивал в ставку донесение: "Полк Красной Армии, пытавшийся оказать сопротивление доблестным войскам фюрера, полностью уничтожен. Наступление развивается".
А в полдень гитлеровцев на марше встретил перекрестный огонь уже похороненного полка. И снова перед русскими, бог весть откуда взявшимися, окопами легли груды трупов в серых мундирах.
Прорвавшиеся на участке зайцевского полка танки оказались одни. А их задача - поддержка пехоты. Где-то там, севернее и южнее, идут танковые группы прорыва. А здесь и маневрировать негде - кругом лес. Пришлось разворачиваться на шоссе и греметь гусеницами в обратную сторону.
Помня о прорвавшихся в тыл танках, подполковник Зайцев приказал эвакуировать раненых лесными дорогами, на шоссе не высовываться. А старшину Линя с несколькими разведчиками выбросил на штабной "эмке" в свой тыл, "приглядеть" за танками. Вслед разведчикам послал три "сорокапятки" - все, что смог оторвать от себя, уж больно фашисты наседали.
Линь и его товарищи лежали за деревьями. С шоссе и не приметишь! Сквозь раскаты боя пробивался одинокий птичий свист. Поет себе птаха!
Потом к свисту прибавился лязг и скрежет. Танки выползли из-за поворота. Они шли колонной, соблюдая дистанцию. Командиры свечками торчали над башнями.
Линь приказал целиться аккуратно, брать на мушку командиров впереди идущих танков не торопясь. И не мазать. Самим под пули не лезть. Тотчас отходить лесом вдоль шоссе к "сорокапяткам". Стрелять разом, как взрыв грохнет.
А сам, прихватив четыре гранаты, связанные ремешком портупеи, сполз в канаву. Канава была довольно глубокой. Пекло солнце.
Старшина прижался щекой к теплой земле. Пахло пылью и сухой травой. Линь подумал о Глаше. Так бы лежать и лежать. Смотреть в голубое жаркое небо. Перебирать пальцами мягкие Глашины волосы, от которых пахнет солнцем. Еще Линь подумал, что надо будет сразу прижаться к внутреннему скату канавы, чтоб не побило осколками.
Танки гремели рядом.
Пора…
Линь привстал на колено, сорвал предохранительное кольцо, бросил связку гранат под гусеницу. Упал в канаву.
Грохнуло. Осколки вздыбили рядом облачка пыли. Пронесло. Линь вскочил и, пригибаясь, бросился к деревьям. Оглянулся. Немецкий танк крутился на одной гусенице. Другая полосой лежала поперек шоссе. Командир повис на броне, снятый меткой пулей.
И пока разведчики отходили лесом, танки открыли огонь по кустам, по деревьям. Немцы палили просто так, не видя цели, то ли от страха, то ли от злости, - поди разберись!
А когда наконец умолкли орудия, снова послышался одинокий птичий свист. Жива пичуга! Выстояла!
В полк прибыло пополнение. Свежие бойцы были одеты в новенькую форму "хабэ" и легкие брезентовые сапоги, вооружены новенькими винтовками и полуавтоматами, на поясных ремнях висели новенькие каски, и тощие "сидоры" у них тоже были новенькими.
Они прибыли с ближайшей станции на грузовиках, которые тотчас отправились обратно за боеприпасами. А прибывших построили у придорожных берез. И там они стояли в ожидании начальства, озираясь по сторонам, прислушиваясь к недалекой артиллерийской канонаде и тихо переговариваясь.
Одним из первых о пополнении пронюхал старшина Линь. На то он и разведчик! В разведвзводе людей не хватало, как и во всем полку. Но разведчиком, по глубокому убеждению старшины, не может стать любой. Нужен талант, призвание. Как скрипачу или художнику.
Уж очень много должен уметь разведчик! Метко стрелять из любого оружия и в любом положении, хоть подвесь его вниз головой на веревке. Внезапно появляться и исчезать, подобно змее. Видеть не только глазами, но и затылком. Лазать по деревьям не хуже обезьян и закапываться в землю, как крот. Уметь молчать. Мгновенно засыпать и мгновенно просыпаться. А также быстро и с аппетитом есть. Да если к тому же он веселый парень, значит, место его в разведвзводе.
Старшина попросил у подполковника разрешение отобрать хоть десяток настоящих парней, а остальных он возьмет, каких дадут.
Зайцев усмехнулся.
– Отберите пятерых, товарищ старшина. И все. Всех дыр одной заплатой не прикроешь.
Линь поспешил к пополнению, прошелся вдоль строя раз, другой, внимательно всматриваясь в лица. Это только так кажется, что в строю все одинаковые. А ежели глаз на людей наметан!…
– Вы что, старшина, словно лошадей на ярмарке торгуете? - спросил капитан, сопровождавший пополнение. Он был очень худым, и большой острый кадык его на тонкой длинной шее все время двигался, будто капитан что-то силился проглотить и никак не мог.
– Кабы лошадей, товарищ капитан, - ответил Линь, притворно вздыхая. - Глянул в зубы, глянул под хвост - и концы. А тут - разведчики!…
Он остановился возле высокого плотного парня.
– Раньше служили?
Так точно, товарищ старшина, - у парня был густой раскатистый голос. - У нас тут все служившие. Кто не служил, тех в другую команду определили.
Линь поджал губы: говорит много.
– В фуражку попадете?
– Как это?
– А вот я подброшу, а вы - палите.
Старшина снял с головы фуражку и запустил ее к солнцу. Она взлетела, замерла меж верхушек берез и упала на землю. Парень только стволом успел повести в ее сторону.
– Что? - спросил Линь. - Винтовка не заряжена?
– Почему? Заряжена. Полная обойма, - ответил обиженно парень
– Ну-ну, - кивнул старшина, подобрал фуражку и снова двинулся вдоль строя.
Еще один приглянулся. Правда, не так уж молод и глаза грустноватые, да и жидковат, вроде. Но ладный. Линь остановился возле.
– Что невеселый, товарищ боец?
– Война, - ответил тот тихо, глаз не отвел, глядел прямо и печально.
– Да-а… - откликнулся Линь. - Война-а…
И - вот ведь наваждение! - вдруг отчетливо увидел Глашу. Будто это она стоит перед ним, а не боец незнакомый. Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Ничего меж ними общего. Никакого сходства. У Глаши глаза, что омута черные, а в них - огонь. А у этого глаза не то голубые, не то зеленые. Льдинки-глаза.
– Как стреляете? - спросил Линь.
Боец пожал плечами.
– В фуражку попадете?
Тот улыбнулся:
– Смотря на ком фуражка.
Линь запустил фуражку вверх, крикнул азартно:
– Давай!…
Очень захотелось, чтобы попал! Боец легко вскинул винтовку и выстрелил. "Мазила", - подумал Линь с досадой.
Тот высокий, с которым он уже беседовал, поднял фуражку, повертел в пальцах, сказал озадаченно:
– Дырка…
Старшина забрал у него фуражку.
– Эх, новенький головной убор был! - и засмеялся. - Где теперь такую возьмешь! Как фамилия-то?
– Красноармеец Лужин, Иван Александрович.
– Ты кем на гражданке-то был?
– Да так… конником… - Иван Александрович не то чтобы стеснялся говорить, что он артист цирка, просто считал необязательным. Конник - и все! А то пойдут лишние вопросы, пересуды. Ведь есть иные, что убеждены, будто артисты - люди особого сорта. А вот лучше тот сорт или хуже…
– Красноармеец Лужин, два шага вперед, - скомандовал старшина.
Лужин шагнул.
– Садитесь вон под ту березу. И ждите команду.
Иван Александрович отошел, но не сел, а только прислонился к стволу, с любопытством поглядывая на старшину. Старшина был ему симпатичен и показался энергичным и деловым.
Река сверкала на солнце. Хотелось сесть где-нибудь под ветлой с удочкой и бездумно смотреть на вздрагивающий поплавок. Или скинуть сапоги, шаровары, повалиться на чистый прибрежный песок, закрыть глаза…
– Разрешите обратиться, товарищ подполковник?
– Да.
Не глядя на подошедшего офицера, Зайцев стал натягивать через голову гимнастерку. Левая рука под повязкой онемела, боль притупилась. А сунул в рукав - растревожил.
– Лейтенант Каруселин, командир саперного взвода. Прибыл в ваше распоряжение.
– А-а… сапер… Ваша работа? - Зайцев, морщась от боли, кивнул на окопы на том, городском, берегу.
– Город строил.
Зайцев кивнул. Надел фуражку.
– Ведите, показывайте.
– Есть! - лейтенант козырнул, лихо прищелкнув каблуками.
Они поднялись по береговой круче к мосту, по которому двигались молчаливые усталые бойцы в пропотевших гимнастерках, порыжевших от пыли сапогах. Барабанили по деревянному настилу конские копыта. Громыхали колеса орудий. Младший лейтенант Синица не отставал от подполковника.
Зайцев остановился, пропуская группу бойцов. Спросил громко:
– Как настроение, сынки?
– В баньке бы попариться! - ответил голос из середины строя.
– Фрицы подойдут, банька будет! - сказал подполковник.
Бойцы засмеялись.
– Скажите, лейтенант, бани неподалеку нет?
– Есть, товарищ подполковник. Вернее, была. Прямое попадание.
Зайцев остановился на середине моста, похлопал по отполированным ладонями деревянным перилам. Полуспросил:
– Мост?
– Настил деревянный на железных перекрытиях, - четко ответил Каруселин. - Опоры бетонные.
– Дно речки?
– Будто песчаное.
– Будто.
Подполковник облокотился на перила, глянул вниз. Крикнул кому-то из копошащихся на берегу:
– Сержант Яковлев!
– Я!
– Прощупайте у речки дно. Что там?
– Есть!
Сержант быстро скинул сапоги и гимнастерку и прямо в шароварах и пилотке вошел в речку. Вода закрутилась у его ног. Потом он погрузился по пояс, по грудь. Закричал снизу:
– Топко, товарищ подполковник. Склизь.
– Спасибо, Яковлев. Свободен.
– Есть, товарищ подполковник.
– Везет же человеку. Купается, - сказал кто-то из шедших по мосту.
Провыл снаряд и прямо на середине реки поднялся водяной столб, рассыпался сверкающими брызгами.
– Через лес лупят. Вслепую, - Зайцев перегнулся через перила. - Цел, Яковлев?
– Это, товарищ командир, цветочки! - откликнулся сержант, торопливо выскакивая на берег.
Но Зайцев уже повернулся к лейтенанту Каруселину.
– Мост подготовьте к взрыву. Немедленно. Надо его порушить так, чтобы после нас червяк по нему не переполз. Ясно?
– Ясно, товарищ подполковник. Разрешите вопрос?
– Да.
– А если наступать?
– Наступать… - повторил Зайцев. - Новый построите. Еще быстрей, чем порушите. Строить-то в охотку будете?
– Так точно, товарищ подполковник.
Они сошли на берег. Младший лейтенант Синица шел позади Зайцева, положив руки на висящий на груди автомат и так зорко глядя по сторонам, словно ожидал, что вот-вот кто-нибудь может внезапно напасть на его командира.
Бойцы размещались в окопах неторопливо и деловито, будто не бой предстоял, а просто надо устроиться надолго. Чтобы все было под руками, чтобы не ссыпалась сухая земля за шиворот, чтобы удобно было и прикорнуть малость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41