Идти за ним некому. Иногда пекли домашнюю булку из серой лежалой муки. Раньше из нее заваривали болтушку для свиней. Прежде чем замесить тесто, муку просеивали через сито, уж очень много завелось в ней темных продолговатых жучков.
После завтрака стали собирать паданцы под яблонями. Относили их в погреб и ссыпали в высокую корзину. В погребе от подгнивших яблок стоял винный запах.
Киндер ходил следом, но в погреб не спускался, воротил нос, ждал снаружи.
Павел и Петр только спустились очередной раз в погреб, когда Киндер залаял.
Они слышали, как Пантелей Романович строго прикрикнул на пса. Кто-то прошел по присыпанной песком дорожке в дом.
Кто? Выходить из погреба или не выходить?
– Подождем, - сказал Петр. - Мало ли.
Они сели на опрокинутые пустые ящики и сидели молча, прислушиваясь. Пока не услышали голос Пантелея Романовича:
– Павлик! Петя!
Они поднялись наверх. Лицо у Пантелея Романовича было хмурое и усы как-то грустно свисали.
– Что случилось, дед? - спросил Павел.
Старик не ответил, направился в дом. Они пошли следом.
В большой комнате за столом сидела незнакомая женщина. Головной платок опущен на плечи. Темные с сединой волосы собраны на затылке в узел. Складки у рта придают круглому лицу насмешливое выражение, а глаза смотрят спокойно, но с. любопытством.
Братья поздоровались.
– Тетя Шура, - сказал Пантелей Романович сердито и, подчеркнуто, всем корпусом повернулся к женщине. - Так?
Она кивнула.
– Собирайтесь, - Пантелей Романович махнул рукой. - Собирать-то нечего. Ватники наденьте. Не лето. - Он посмотрел на ноги мальчишек. - Петя, сапоги возьми яловые в углу в сенях.
Павел и Петр ничего не понимали, стояли столбами и глядели то на неподвижно сидящую тетю Шуру, то на сердитого Пантелея Романовича. Что случилось? Что за спешка? Зачем брать сапоги?
Старик ушел на кухню, чем-то гремел там. И грохот получался сердитым.
– Шевелитесь, - неожиданно сказала тетя Шура. - Дорога не близкая.
Голос у нее был низкий, грудной, теплый.
– Куда? - спросил Павел.
Тетя Шура улыбнулась, лицо ее просветлело. Она была куда моложе, чем показалось сначала.
– Этого я не знаю. А пока - со мной.
Пантелей Романович вернулся с котомкой в руках.
– Картошка вареная в котелке. Сало в тряпице. Ложки положил… Ножик. Сгодятся. Может, поедите на дорогу?
– Времени нет, - сказала тетя Шура. - Благодарствуйте.
Петр принес из сеней сапоги.
– Это ж твои, дед!…
– Ну… Обувай…
Пантелей Романович и Павлу отыскал сапоги. Голенища подгорелые, а головки и подметки еще крепкие. Сам чинил. Они оказались чуть великоваты, но он набил в носки сухого сена, велел сменить, когда скрошится.
В сапогах, в ватниках, в старых кепках близнецы выглядели маленькими, как тот мужичок в стихотворении Некрасова.
Киндер забеспокоился, стал обнюхивать сапоги и ватники.
– Боится, без него уйдем, - сказал Павел и посмотрел на тетю Шуру.
– Не боись, - сказала тетя Шура. - Пойдешь с нами.
Киндер вильнул хвостом.
– Сядем, - Пантелей Романович сел на стул.
И братья сели. Посидели молча, с кепками в руках, как положено. Пантелей Романович поднялся первым.
– Ежели что не так, сердца на меня не держите, - он чмокнул обоих в щеки. - Не забывайте деда.
– Что ты, дед, - сказал ласково Павел.
– Ладно, ладно… А котомку-то!…
Братья переглянулись. Павел вынул из кармана трехкопеечную монету, подбросил.
– Орел! - крикнул Петр.
Павел поймал ее и прихлопнул ладонью. Выпала "решка".
– Тебе.
Петр повесил котомку на плечо.
Вышли через калитку к реке и зашагали по прибрежной улице. Впереди тетя Шура, за ней Павел и Петр. А вокруг носился почуявший простор Киндер.
Довольно долго шли берегом, и все тянулась деревянная городская окраина. Сапоги увязали в грязи. Ноги разъезжались. Мокрый Киндер то и дело отряхивался.
Потом река свернула куда-то вправо, исчезла в пожухших кустах, будто ее и не было.
Впереди раскинулся поросший редкой щетиной кустарника луг. За ним вдали виднелась смутная темная полоска. Тетя Шура остановилась:
– Устали?
За всю дорогу она обратилась к мальчикам впервые.
– Нет, - ответил Петр.
Она прижала палец к губам и долго стояла так, всматриваясь и вслушиваясь. И они стояли рядом, затаив дыхание. Очень уж все было таинственным: и внезапный уход, и бесконечная городская окраина, и молчащая тетя Шура.
Она сказала:
– В случае чего, идем в деревню к тетке. Деревня Верхние Лески называется. - И неожиданно спросила: - Оружия нету?
– Н-нет, - удивился Павел.
– Удивляться нечего. Мой обормот целый пулемет из лесу притащил, - она усмехнулась. - Драть пришлось. Пулемет - не цацка. Ну, с богом!
Она двинулась мокрым полем к смутной темной полосе. Петр и Павел, притихшие, шагали следом. Даже Киндер присмирел, трусил сзади.
Через несколько минут Павел обернулся. Дождь размывал очертания окраинных домиков. Вскоре они и вовсе исчезли. А впереди надвигался лес. Да так хитро, что ребята и не заметили, как вошли в него. Просто деревья расступились, впустили их и сомкнулись позади неровной толпой.
– Ну, вот. Можно и перекусить, - сказала тетя Шура. - Только не садитесь, промокнете.
Она развязала свой узелок, который прятала от дождя за пазухой. На свет появилась краюха хлеба, яйца и сало.
Петр скинул с плеча котомку, принялся развязывать, но тетя Шура остановила его, положив ладонь на узел.
– Не надо. Успеешь еще. Может, долгий путь, не день и не два…
– А вы? - спросил Павел.
– А я скоро дома буду. Да и кругом сватья да кумовья, - она засмеялась.
"Смеется, словно на фаготе играет", - подумал Павел.
Тетя Шура разломила краюху на четыре части, дала каждому по куску, положив на них ломтики розоватого сала, и по вареному яйцу. И Киндеру достался хлеб с салом.
Павел разбил яйцо о собственный лоб и стал очищать.
– Головы не жалко? - улыбнулась тетя Шура.
– Она у меня крепкая, - Павел бросил скорлупу на землю.
– Это что? - спросила тетя Шура.
– Скорлупа.
– Это след. Его оставлять не след, - она засмеялась, что у нее так ловко слова сплелись. И тотчас нахмурилась: - Привыкайте. Лес, он осторожного скроет, а беспечного выдаст. - Она нагнулась, собрала белые скорлупки и сунула их под седой мошок. - Не было нас тут. Вот так, Павлик.
– А если я Петр? Откуда вы знаете, что я Павлик?
Она снова засмеялась.
– А сапоги? У Петра сапоги яловые.
И братья засмеялись. Действительно!
Ель, под которой они устроились, была мокрехонькой, и лило с нее не меньше, чем с неба в чистом поле.
Тетя Шура с беспокойством поглядывала на ватники братьев. Пробьет дождем, простынут ребята. А обсушиться негде, в такую мокреть и костра не запалишь.
– Все. Переменка кончилась, - сказала она. - Пошли.
И они двинулись чуть приметной тропкой по зеленому брусничнику, где еще капельками крови сверкали запоздалые ягоды.
Киндер бросился в сторону, спугнул большую птицу. Она захлопала крыльями, петляя меж стволов.
– Киня, - укоризненно сказал Павел.
Пес виновато поджал хвост.
– Можно вас спросить? - обратился Петр к тете Шуре.
– Можно.
– Вы кто? Партизанка?
Она покосилась на него.
– Я учительница начальной школы. Пятью пять - двадцать пять, шестью восемь - сорок восемь.
– А куда вы нас ведете?
– Куда приказано.
– А кто приказал?
– Настырный ты, Петя. Придешь - узнаешь.
Дальше шли молча. Только хлюпали под ногами не видимые под всплывшей хвоей лужи. Земля не успевала впитывать воду.
В это время Пантелей Романович принимал гостей: худенького мальчишку и девочку с удивительными синими глазами. Оба были такими мокрыми, словно реку переплыли. А в руках держали по корзинке с грибами.
Они смело вошли в калитку, поздоровались и предложили купить грибы.
Старик провел их в дом, не стоять же на дожде. Мальчишкины бойкие глаза так и зыркали по сторонам, будто примерялись: чего бы стащить? А у девочки взгляд был открытый. И Пантелей Романович понял, что ничего они не стащат. Он заглянул в корзину мальчишки и спросил:
– Что за них?…
– А чего-нибудь, - ответил мальчишка, внимательно осматривая комнату. - Вы один живете?
– В жильцы набиваешься? - усмехнулся Пантелей Романович. - Так что хочешь за грибы?
– Деньги.
– Советские или немецкие?
– А у вас вроде собака лаяла? - спросил мальчишка.
– На собаку меняешь?… Нету.
– А я слышал, лаяла, - упрямо повторил мальчишка.
"Интересно, чего он добивается?" - подумал Пантелей Романович, а вслух сказал:
– Отродясь не держал…
– Дедушка, - сказала девочка. - Вы его не слушайте, он с детства на собаках помешан.
– Ага… Ну, да… Ну, да…
"Уж не приятели ли это Павлика и Пети? Один - на собаках помешанный, у другой - глаза синие. Опоздали, приятели. Да оно и к лучшему. Мало ли… А может, и не они?" Глаза Пантелея Романовича превратились в щелочки, усы прикрыли рот.
– А тебя, я гляжу, Златой зовут?
– Златой, - растерялась девочка.
– А меня Пантелей Романович. Вот и познакомились.
"Они! Как пить дать! Опоздали, голубчики. А Павлик и Петя, верно, обрадовались бы. Скучно им тут было со мной взаперти сидеть".
– А вы откуда мое имя знаете?
"Гм… В самом деле, откуда?…"
Так… Он же тебя называл, - Пантелей Романович кивнул на мальчишку.
Злата поклясться была готова, что Толик ее по имени не называл.
– Собаки, молодые люди, у меня нету. И денег нету. Могу на яблоки сменять.
– Давайте, - согласилась Злата.
– Одну корзину, - вставил Толик. Он все еще не верил, что собаки нет. Ведь лаяла ж тогда! А с другой стороны, собака дала б о себе знать. Ну какая собака не тявкнет хоть разок, когда в дом идут чужие?
Пантелей Романович, накинув на плечи ватник, увел их в сад, насыпал корзину отборной антоновки.
Они попрощались и ушли. Толик озабоченно хмурился. А Злата выбрала яблочко пожелтее и вонзила в него зубы. Не было никакого Киндера! Померещилось Толику.
– А может, не тот дом? - спросила она неожиданно.
– Тот, - ответил Толик решительно. - Сбежала, видно, собака. Не дедова была. Чужая.

7
Над гостиницей повесили новую вывеску. На длинном, сколоченном из кусков белом листе фанеры коричневыми витиеватыми буквами было написано: "Faterland". Название предложил доктор Доппель.
– Пусть любой немец, придя сюда, ощутит себя дома, на своей земле, - сказал он. - В сущности, это так и есть. Теперь эта земля наша и ее надо обживать.
Он же выписал из Гамбурга шесть накрашенных танцовщиц из какого-то местного варьете. На объявление, вывешенное у входа в гостиницу, так никто и не откликнулся.
Девицы оказались шумными, ходили "балетной" походкой - пятки вместе, носки врозь, не выпускали из зубов сигарет и не избегали спиртного.
Гертруде Иоганновне они не понравились. Она поселила их всех вместе в бывшем общежитии. Девицы взбунтовались, требовали отдельных номеров. Кто-то из них пожаловался доктору Доппелю. Тот обещал все уладить. Но Гертруда Иоганновна заупрямилась.
– Эрих, фирма не может нести лишние убытки. И так расходов много. Или пусть живут, где я их поселила, или пусть убираются. Искусство, конечно, требует жертв, но от артистов, а не от фирмы. И пожалуйста, не заступайтесь за них. Пусть знают свое место.
И доктор Эрих-Иоганн Доппель уступил. Ему даже понравилось, как твердо, по-хозяйски Гертруда защищает интересы фирмы. Маленькая женщина постигает вкус денег и власти! Прекрасно! Значит, он в ней не обманулся.
А Гертруда Иоганновна действительно постигала силу их денег и их власти. Она чутьем уловила атмосферу недоверия и подозрительности, царившую у оккупантов, где каждый боится сказать то, что думает. Где У каждого всегда наготове угодливая улыбка для сильного и снисходительно опущенные уголки губ для подчиненного. Здесь слабым нет места, даже если они немцы. Здесь выживает только тот, кто предприимчив и нагл.
В гостинице было полно офицеров: выздоравливающие после ранений, едущие на фронт, ждущие назначений в резерве, выполняющие какие-то особые поручения.
Они, даже напиваясь, следят друг за другом. И все время помнят о том, что и за ними следят.
Серые офицеры вермахта туповаты и прямолинейны. Они сидят в ресторане небольшими компаниями. Пьют за здоровье фюрера, за победу немецкого оружия. Ругают Красную Армию, которая почему-то все еще сопротивляется, хотя фюрер сказал, что она разбита. А раз фюрер сказал, значит, так оно и есть. Они с нетерпением ждут, когда Берлин объявит о победоносном окончании войны, спорят, считают дни, делают глубокомысленные прогнозы. И каждый страшится смерти, предпочитает, чтобы погиб другой, а "жизненное пространство" досталось ему.
Черные эсэсовцы садятся особняком. Они считают себя привилегированными, высшими в высшей расе. Они - Зигфриды. Они - бессмертие рейха, опора фюрера. Они тоже побаиваются смерти, но, фашисты-фанатики, готовы идти на смерть во имя фюрера и великой Германии.
Офицеры СД и полевой жандармерии замкнуты и подозрительны. С ними никогда никто не затевает даже словесной перебранки. Их боятся. Достаточно неосторожного слова, доноса, подозрения, и любой из сидящих в зале может однажды исчезнуть бесследно.
Гертруда Иоганновна присматривалась, сопоставляла, оценивала. И чем больше она разбиралась в них, тем больше ненавидела. И это - немцы! Что с ними сделали? На какой чудовищной мельнице мололи? В каких котлах месили серое и черное тесто, чтобы вылепить этих самодовольных, алчных, бессердечных "сверхчеловеков"?
Нет, она не боялась их, она ненавидела, презирала их и одновременно жалела. И еще она понимала: чтобы выжить в их среде, надо выглядеть такой же, как они, надменной и алчной, держаться нахально и властно. Все время давать им понять, что она богата и имеет далеко идущие связи.
Иное дело доктор Эрих-Иоганн Доппель. С ним надо держаться по-другому. Она - его лошадка. Он на нее поставил, и он же ее, в случае надобности, защитит. Если она будет служить ревностно. А она будет служить.
Опасность представляет штурмбанфюрер Гравес. У него странная манера разговаривать: эдакий добродушный бюргер, добрый дяденька, готовый все понять, все простить, всем помочь и даже при случае пустить слезу умиления.
Пожалуй, штурмбанфюрера она боится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41