Позвольте пригласить вас поужинать со мной.
Катрин повернулась к нему. Губы ее чуть подрагивали, в серых глазах застыла боль.
– Я… я очень бы этого хотел. Позвольте мне хоть как-то выразить свою благодарность, – мягко, но настойчиво произнес Алексей.
– Хорошо, мистер Джисмонди. Почему бы и нет? – Голос ее звучал отрешенно. – Думаю, моя дочь будет счастлива, если мы все вместе поужинаем.
Две недели спустя Алексей Джисмонди стоял в зале отлета аэропорта Кеннеди, ожидая посадки на римский самолет. В общей сложности он провел в обществе Катрин Жардин три вечера. Это были незабываемые встречи, наполнявшие его душу то радостным трепетом, то страхом. После второй встречи Алексей обнял ее и поцеловал, вдыхая пряный аромат ее волос. Поцелуй произошел как бы сам собой – Алексей был не в силах с собой совладать.
Потом он увидел те рисунки.
А на рассвете, после бессонной ночи принял окончательное решение: нужно уехать. Бежать. В его воображении лицо Катрин вытеснило лицо Сильви Ковальской. Мать уступила дочери. Да, он попытается выяснить о Сильви как можно больше, но не через Катрин – это было бы слишком опасно.
На прощание Алексей послал ей записку – сумбурную, невразумительную. Пока он не мог сообщить Катрин ничего более ясного.
Когда зазвонил звонок, Катрин как раз выходила из ванной после утреннего душа. Посыльный вручил ей огромный букет, и лицо Катрин просияло улыбкой. Конечно, это от Алексея – от кого же еще? Напевая, она зарылась лицом в аромат весенних цветов. Как много времени прошло с тех пор, когда она последний раз хотела мужской любви! «Да, – с удивлением и радостным смятением подумала Катрин. – Я его хочу». Она прижала букет к груди.
Внезапно из букета выпала маленькая коробочка с прикрепленной к ней запиской. Катрин быстро развернула листок и прочла текст, написанный по-итальянски: «Милая Катрин, встреча с тобой – для меня большое счастье. Спасибо за все. Но пока, к сожалению, придется этим ограничиться. Я вынужден срочно вернуться в Рим. Постарайся меня понять. Алексей».
Катрин испытала приступ горечи и разочарования. Неловкими пальцами она открыла бархатную коробочку и увидела, что там лежит кольцо: крупный изумруд, обрамленный маленькими бриллиантами. Не веря собственным глазам, Катрин смотрела на камень. Не может быть! Она повернула кольцо и увидела знакомые инициалы: С.К. Кольцо обожгло ей пальцы, и Катрин уронила его на пол.
С.К.! Сильви Ковальская. Ее мать. Это кольцо матери. То самое кольцо, которое пропало много лет назад. Его не оказалось среди драгоценностей, оставшихся после матери. Как попал изумруд к Алексею Джисмонди? Зачем ему понадобился портрет Сильви?
Катрин чувствовала, что ничего не понимает. В горле у нее поднялся ком, вырвалось сдавленное рыдание. Боже, до чего же она ненавидела мать!
* * *
Пощечина обрушилась на Катрин так неожиданно, что девочка чуть не полетела на пол. Взмахнув ручками, она еле удержалась на ногах, но не заплакала и даже не вскрикнула. Катрин знала, что это разозлило бы маму еще больше.
– Куда ты его задевала?! – яростно зашипела мать.
Катрин стояла, окоченев от ужаса. Она уже дважды повторила, что понятия не имеет, куда делось кольцо. Сейчас ей хотелось только одного – убежать к себе в комнату и спрятаться.
– Я видела, как ты пялишься на него, маленькая паскудина! Украла? Признавайся! Где оно? – Голос матери перешел на истерическую ноту.
Катрин дернулась, чтобы уклониться от удара, и чуть не упала.
– Сильви! – раздался тихий, но пронзительный голос отца. – Сколько раз я тебя просил не бить ребенка.
Несмотря на деланное спокойствие, голос звучал властно.
У мамы лицо пошло красными пятнами. Устрашенная этим зрелищем, девочка повернулась и выбежала из комнаты. Вслед ей несся визгливый голос:
– Ты ведь не знаешь, что она натворила! Она украла мое кольцо! Ты всегда на ее стороне!
Ножки Катрин несли ее прочь от криков, в тишину детской. Из горла девочки стали вырываться всхлипы; она вскарабкалась на высокую постель и прижалась горячей щекой к холодному покрывалу. Катрин чувствовала себя глубоко несчастной. Почему мама ей не верит? Да, она любовалась кольцом, ведь оно такое красивое. Она не брала кольцо, честное слово! Одно дело – смотреть, другое – взять. Всякий это знает. И потом, ведь сегодня ее день рождения. Целых четыре года! Она так ждала этого дня! Должна была прийти принцесса Мэт. И Лео скоро вернется из школы.
Утром в монастырском детском саду монахини были еще внимательней, чем обычно. Катрин сидела на высоком стульчике посреди большой комнаты, а все остальные хором пели для нее песенку «С днем рожденья». Катрин во второй раз в жизни удостаивалась чести сидеть на этом стуле. Конечно, он был для нее великоват, и ее ноги не доставали до пола, но она все равно была сама не своя от счастья. В первый раз подобная честь выпала ей на прошлой неделе, когда Катрин читала остальным детям свою любимую сказку – девочку только что перевели в следующую группу. Ей было страшновато, и она ужасно волновалась. Но чтение прошло превосходно, и монахини потом очень ее хвалили.
Девочке нравились монахини – их приглушенные голоса, их добрые белые лица, обрамленные черной тканью капюшонов. До чего же они были не похожи на маму! Катрин изо всех сил старалась ей угодить, но у нее никак не получалось. Сегодня девочка с особенным нетерпением ждала, когда ее заберет из сада мадам Сарла. Они прошли по большому бульвару, мимо доброго полицейского – тот специально засвистел в свой свисток, чтобы все машины остановились и пропустили маленькую Катрин. Потом она со всех ног побежала по улице, быстро вскарабкалась по крутой лестнице. Последнее время ступеньки уже не казались ей такими огромными, как раньше. Катрин вымыла руки и личико, сняла монастырскую форму и надела свое самое нарядное платьице с пелеринкой голубого бархата. Не забыла расчесать волосы – одним словом, сделала все так, как нравится маме. Но когда она постучала в мамину дверь, хотела сообщить, что готова к празднеству…
Катрин зарылась лицом в подушку и натянула на голову покрывало, чтобы ничего вокруг не видеть.
Вот в какой позе застал свою маленькую дочь Жакоб Жардин. Сердце у него чуть не разорвалось от жалости. Как положить конец истерическим выходкам жены? Жакоб гладил темноволосую головку, ждал, пока девочка отплачется и повернется к нему. Бедняжке жилось нелегко. В первые два года Сильви делала вид, что этого ребенка вообще не существует. За девочкой ухаживала только няня, мать к ней и близко не подходила. Больно было видеть, как крошка тянется к матери, просит о ласке, но ничего от нее не получает.
Когда Катрин исполнилось три годика, Сильви наконец стала ее замечать: начались сцены ярости, пощечины, скандалы. Вдруг оказалось, что это Катрин виновата во всех несчастьях ее матери. Правда, в последнее время эти безобразные сцены стали происходить реже – во всяком случае, так казалось Жакобу. Но он редко бывал дома в дневное время, поэтому, возможно, видел не все… И все же он надеялся, что теперь Сильви немного успокоится. Ведь Лео отправлен в школу Мэзон-Лафит, вопрос о переезде в Америку почти решен. Все теперь пойдет иначе, Сильви излечится от своих припадков. И вдруг опять кошмарная сцена… Жакоб сжал пальцы в кулак.
– Папочка, я не брала кольцо! Честное слово!
Катрин повернула к нему заплаканное личико, ее честные глазки смотрели на отца.
– Я знаю, моя маленькая Кэт, – вздохнул Жакоб.
Катрин нравилось, когда ее называли «Кэт». Она знала, что «кэт» по-английски значит «кошка», а кошек она любила. Катрин обняла отца за шею, прижалась к нему.
– Почему мама меня ударила? Я же сказала, что не брала кольцо.
Жакоб лишь пожал плечами – он не знал, как ответить на этот вопрос, не поставив под сомнение авторитет матери.
– Просто у нее плохое настроение, – наконец пробормотал он. – Знаешь что, давай-ка лучше умоемся и пойдем куда-нибудь в кафе перекусить. А потом вернемся и устроим тебе настоящий праздник. Мама больше не будет на тебя сердиться.
Жакоб старался говорить жизнерадостно, но это не очень у него получалось.
– Ты правда так думаешь? – просияла Катрин.
Он кивнул.
Парижские улицы, по которым отец и его маленькая дочь шагали, направляясь в соседнее кафе, были угрюмы и печальны – точь-в-точь как мысли Жакоба. Послевоенные трудности наложили свою печать на город. Если не считать роскошных особняков шестнадцатого округа, повсюду царили нищета и убожество. Витрины магазинов поражали скудостью ассортимента, вывески и фасады кафе и ресторанчиков обветшали и облупились. Но самое тягостное впечатление производили унылые лица парижан. После окончания войны людьми овладела какая-то странная горечь. Когда миновала эйфория освобождения, когда германские войска наконец покинули оккупированный город, ликование продолжалось недолго – люди отдались чувству мести. Начались бесконечные разбирательства – кто был коллаборационистом, кто честно воевал в Сопротивлении и так далее. Все смотрели друг на друга с враждебностью и подозрением; прохожие избегали глядеть друг другу в глаза. Прошло уже несколько лет, но всеобщая мания подозрительности сохранилась. Жизнь парижан, и без того наполненная материальными невзгодами, была отравлена завистью.
Правда, начиная с прошлого года ситуация стала понемногу улучшаться, но Жакоб все еще чувствовал удушливые волны подозрительности, окутавшей город. Единственное, что изменилось, – это объект ненависти. Раньше все охотились на коллаборационистов, теперь врагом номер один стали коммунисты и левые. Новые веяния казались Жакобу не менее тошнотворными.
Как мало этот город походил на довоенный Париж, с которым у Жардина было связано столько ярких и дорогих сердцу воспоминаний. Многие из друзей исчезли: некоторые погибли в концлагерях и в Сопротивлении, другие переехали в дальние страны. Скоро и Жакобу предстояло покинуть опоганенную Европу. Даже его мирная профессия стала ареной свирепых столкновений и сведения мелких счетов. Бушевала настоящая война между психоаналитиками с классическим медицинским образованием и так называемыми «экспериментаторами», которых врачебное сословие пыталось изгнать из медицины. Хоть Жакоб и получил самое что ни на есть классическое образование, он, вслед за своим учителем Зигмундом Фрейдом, решительно встал на сторону «экспериментаторов». Теперь все конференции, все медицинские симпозиумы проходили под знаком непримиримой вражды. Нетерпимость и раздражительность стали еще одним наследием военной поры. Тем, кто выжил, приходилось нести на себе бремя вины – вины за то, что они остались в живых. У психиатров к этому прибавлялось чувство профессиональной ответственности – за годы оккупации треть пациентов французских психиатрических клиник была истреблена. Нацисты и их французские пособники решительно пресекали любые формы непохожести – расовой, религиозной или же связанной с болезнями рассудка.
Соединенные Штаты Америки по сравнению с послевоенной Европой казались обителью чистоты и невинности. Жакоб надеялся, что в новой стране Сильви будет житься легче.
Война лишила ее последних душевных сил. Сначала страшные годы оккупации, потом поездка в Польшу, о которой Сильви не рассказала мужу ни единого слова, смерть Каролин – все эти события, последовавшие одно за другим, нанесли жене Жакоба неизлечимую травму. В годы войны она проявила редкостную доблесть и мужество. А затем в ней что-то надломилось, Сильви перестала быть сама собой. Она ни на чем не могла сконцентрировать свое внимание больше чем на десять минут. А больше всего Жакоба удручала ее жестокость. Он чувствовал свою беспомощность, и профессиональный опыт в этом случае оказывался бесполезным.
В сорок пять лет Жакоб Жардин был красивым, преуспевающим мужчиной в самом расцвете сил. Он пользовался глубоким уважением своих коллег, многие считали его единственным гениальным французским психоаналитиком. Для других людей, далеких от медицины, Жакоб Жардин был невоспетым героем Сопротивления.
И все же он был человеком глубоко несчастным. Близкие друзья – а их у Жакоба осталось немного – знали лишь о профессиональных проблемах доктора Жардина, но никто не ведал, в чем главная причина его несчастья. Больше всего на свете Жакоба тревожило то, что происходило у него дома: отношения жены и дочери.
В зеркальной стене маленького кафе отражалось ангельское личико Катрин. В четыре года в девочке уже чувствовался характер. Она выглядела старше своих лет, в больших серых глазах читалась настороженность. Катрин улыбнулась отцу, и он с болью увидел красную отметину на щечке – след пощечины. Мысленно Жакоб поклялся, что будет уделять дочурке больше времени – бедняжке стало совсем одиноко после того, как любимого старшего брата отправили в школу.
Катрин ела мороженое и была совершенно счастлива. Ей нравилось, когда они с папочкой отправлялись куда-нибудь вдвоем. Жаль, что ему приходится так много работать. С папой гораздо веселее, чем в обществе Сюзанны и мамы. Маленькая ручка Катрин задрожала. Как она могла забыть про Казу? Казу – ее лучший друг, который всегда оказывается рядом в трудную минуту. Это и неудивительно, потому что Казу живет на самом дне большого шкафа. Никто не может его видеть, кроме Катрин. Казу появился там сам по себе, прилетел из далекой Арктики. Это произошло тогда, когда Лео уехал в школу. У Казу была мама, очень добрая, хорошая, ласковая, но Казу все равно прилетел к Катрин, потому что она в нем нуждалась. У Казу тихий голос, которого никто, кроме нее, не слышит. Он часто рассказывает Катрин о своей маме.
Но папочка еще лучше, чем Казу. Катрин смотрела на него с обожанием. Он никогда не сердился на нее, объяснял все очень терпеливо и понятно. Сейчас он рассказывал дочке про Америку. Это очень большая страна, говорил он, и для сравнения нарисовал в блокноте Францию и рядом Америку. Рисунок девочке понравился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45