На лето семья отправлялась в Приморские Альпы. Огромная усадьба, предоставлявшая детям широкое поле для игр и развлечений, была приданым Мари. Когда-то имение принадлежало человеку богатому и эксцентричному, пожелавшему в середине девятнадцатого века воссоздать английский загородный дом в стиле Джона Нэша: портик перед входом, колонны из белого поблескивающего мрамора, роскошные окна от пола до потолка, два десятка жизнерадостных комнат, освещаемых розовым сиянием средиземноморского солнца. Этот дом удивительно подходил Мари с ее любовью к восемнадцатому веку. И Робер, бреясь по утрам в заставленной книгами библиотеке, любовался великолепным английским садом, совершенство которого подчеркивали заросший пруд и видневшиеся вдалеке живописно сооруженные «древние» развалины.
Время, проведенное в этом доме, Жакоб вспоминал как счастливейшую пору своего детства. Постоянное присутствие отца, зеленые просторы, тенистые рощи, ослепительно голубое небо, бесценные сокровища, таившиеся в томах по медицине и физиологии (в Париже они обычно стояли в отцовском кабинете, а здесь были доступны его юному пытливому уму), – все это, вместе взятое, делало лето совершенным. Даже тяготы первой мировой войны почти не коснулись тех краев. Просто цветы в садах уступили место овощам. Да еще отец, такой элегантный в своей голубой форме, приезжал слишком уж редко, поскольку главной его обязанностью стала служба во фронтовом госпитале.
И там же, в Приморских Альпах, кончилось детство Жакоба. К четырнадцати годам он стал высоким юношей с копной черных волос, прядь которых постоянно падала на лоб и закрывала выразительные темные глаза. Бронзовая кожа придавала суровость его правильным чертам, а подбородок уже принял решительную форму, свидетельствующую о твердом характере, который отличал Жакоба в более поздние годы. Он заметил, что девушки в деревне стали кидать на него взгляды сквозь длинные ресницы. Младшая сестра дразнилась и хихикала, и это в сочетании с осознанием, что им интересуются девушки, заставляло Жакоба вспыхивать от смущения. Матери пришлось примириться с его решительным отказом от традиционного поцелуя на ночь. Ему постоянно снились обнаженные женские тела, сплетенные с его собственным, и он пробуждался весь в горячем поту, виновный в преступлении, которого не совершал. Жакоб штудировал отцовские учебники по медицине, стараясь перенести их сухую двухмерность на реальную почву, которая, впрочем, для него все еще оставалась загадкой.
В середине лета мать наняла новую служанку – маленькую кудрявую девушку с дерзким личиком и смеющимися черными глазами. По дому она скользила легкой танцующей походкой. Когда девушка прислуживала за столом, Жакоб как-то уж слишком обостренно ощущал ее присутствие; и если она ненароком слегка касалась его, щеки юноши вспыхивали ярким румянцем. Он едва заставлял себя пробормотать «спасибо», когда она ставила перед ним тарелку, на которой всегда лежало куда больше еды, чем у остальных.
В один из особенно жарких дней Жакоб не спустился к общему столу, отговорившись недомоганием. Он лежал в прохладе комнаты с закрытыми ставнями, когда она постучалась и вошла.
– Ваша матушка велела принести вам это. – Она поставила высокий бокал с лимонадом на ночной столик.
Застигнутый врасплох посреди своих тайных мечтаний, Жакоб выдавил из себя невнятные слова благодарности. На девушке было светлое летнее платье в цветочек, глубокий вырез обнажал полную грудь. Жакоб почувствовал, как начала напрягаться его плоть. Он сильно смутился. Он лежал голый, завернувшись в измятые белые простыни, ее глаза блуждали по его телу, и Жакоб знал, что она видит эту постыдную выпуклость. Он вцепился в простыни и замер без движения. Их глаза встретились. Она слегка улыбнулась и закусила алую пухлую губку. Юноша был так красив: сильные, мускулистые от частых велосипедных прогулок ноги, широкая, но еще по-мальчишески нежная грудь.
Ее улыбка приободрила Жакоба. А когда она развернулась на каблуках, уронив: «Всего хорошего, мсье», он позвал:
– Подожди.
Она обернулась, и дар речи снова оставил его. Рука скользнула к паху, желая скрыть столь заметный выступ. Медленно, с порхающей на губах улыбкой, она расстегнула платье и обнажила пышную грудь с розовыми сосками.
– Ты это хотел увидеть? – игриво осведомилась девушка, подошла ближе, наклонилась к застывшему от напряжения Жакобу и закачалась над ним, так что ее упругие соски соблазнительно задвигались по его телу. Потом склонилась ниже и прижала груди к его упругому члену. Жакоб задыхался.
– О, ты уже совсем мужчина, – засмеялась она, выпрямилась и ушла.
Жакоб зарылся разгоряченным лицом в подушку. Он мог бы оставаться здесь весь день и всю ночь. Да и все лето, смущенно добавил он про себя. Но если не выйти к ужину, мать начнет суетиться, спрашивать, не заболел ли мальчик, мерить температуру.
Итак, он сидел за столом и, всякий раз когда служанка входила в комнату, не отрывал глаз от тарелки. Каким-то чудом он высидел бесконечно длинную трапезу и наконец сбежал, скороговоркой бросив, что хочет побыть на свежем воздухе после жаркого и душного дня. Прямо за дверью ждала служаночка.
– Если хочешь, можем встретиться попозже, у озера, – прошептала она, стрельнув глазками.
Жакоб так стиснул ее запястье, что она чуть не выронила поднос:
– Правда?! Он выскочил из дому и, добежав до пруда, бросился навзничь в прохладу росшей на берегу травы. Он лежал и ждал, и предвечернее закатное небо нестерпимо слепило глаза.
Она пришла, склонилась к нему и быстро поцеловала в губы. Потом засмеялась, вскочила, шепнула: «Поймай-ка меня» – и умчалась. Она бежала легко и быстро, платье в цветочек развевалось по ветру. Светлую материю хорошо было видно в темноте, даже на другой стороне пруда, где росли огромные сосны, наполняя ночной воздух своим ароматом. Там Мариэтт позволила Жакобу поймать ее.
Нежное дыхание девушки, ее волосы, тяжесть ее груди доставляли юноше такое наслаждение, что он забыл всю свою стыдливость. Подростком мечтая над отцовскими книгами по медицине, он даже отдаленно не представлял себе, насколько прекрасны эти нежные касания, шелк этих бедер, этот кудрявый треугольник волос, к которому она исподволь подводила его. И когда он, не выдержав, выплеснул в нее свое юное мужество, поглаживаниями она восстановила его силу, и на сей раз он вошел в нее глубже, увереннее и ощутил, что его захватила и понесла неведомая волна, словно он очутился там, откуда уже никогда не желал уходить.
Каждую ночь, кроме воскресенья, когда Мариэтт отпускали домой, они встречались в разных уголках обширной усадьбы. Они предавались любовным утехам на прохладной траве, на упругом ковре из сосновых иголок, а иногда в укромных закоулках декоративных развалин. Разбивая серебряную гладь пруда, они бросались в него; волосы любовников сплетались в воде, тела погружались в восхитительную влагу.
Еще долгие годы спустя тяжелый аромат хвои и кваканье лягушек напоминали Жакобу о тех днях, наполненных нежностью и наслаждением.
Днем Жакоб воскрешал в памяти их ночные свидания. Он часами глядел на примятую траву и сломанные колокольчики, чтобы вновь ощутить пережитое накануне тайное блаженство. Он увлекся поэзией. Строки, выученные наизусть, предназначались в подарок Мариэтт. Под стрекот цикад голос юноши казался особенно звучным. Глядя на его точеный профиль, вырисовывавшийся на фоне луны, Мариэтт нежно перебирала пальцами его волосы, до тех пор пока он не оборачивался и не впивался губами в ее пухлый ротик.
И когда однажды в конце лета мать сказала, что в пятницу состоится небольшое торжество в честь Мариэтт, которая оставляет их дом, так как выходит замуж, Жакоб был просто оглушен. Он едва мог дождаться ее в условленном месте. Когда же Мариэтт появилась, Жакоб набросился на нее с упреками. Почему она ничего ему не сказала? В ответ Мариэтт обняла его: слова вообще не являлись ее стихией. Разве плохо им было вместе? А она его никогда не забудет. Той ночью их любовное свидание прошло печально и тихо, а Жакоб сделал еще один шаг на пути к тому, чтобы стать мужчиной.
В пятницу, когда жених Мариэтт – коренастый фермер лет тридцати – пришел увести ее из дому, Жакоб испытывал не столько обиду, сколько смущение. Он наблюдал за молодыми на расстоянии. Интересно, что бы сделал с ним, Жакобом, этот парень, если б знал?.. Неужели руки Мариэтт будут проделывать с этим увальнем то же самое?.. Жакоб вспыхнул. Мариэтт показалась ему еще более таинственной. Это событие во многом определило его отношения с женщинами.
Вернувшись в комнату, Жакоб обнаружил в томике стихов засушенный василек чистейшей голубизны. Василек был заложен на страничке со стихотворением, которое Жакоб читал Мариэтт на их последнем свидании. Этот цветок он хранил долгие годы.
Лето 1919 года ознаменовалось концом еще одного этапа в жизни Жакоба. Вскоре после возвращения семьи в Париж брат мадам Жардин стал жертвой страшной инфлюэнцы, пронесшейся по Европе. Последняя волна этой эпидемии унесла людей больше, чем война. А неделю спустя скончался горячо любимый отец Мари. Она бродила по комнатам привидением, живым олицетворением утраты. Весь дом погрузился в траур. Не видно было улыбок, не слышно смеха. Мари начала ежедневно ходить к мессе. Дома она часами просиживала в огромном угловом кресле, держа на коленях молитвенник и беззвучно шевеля губами. Дети ходили на цыпочках; на их вытянутых лицах, словно в зеркале, отражалось подавленное настроение матери.
Примерно в то же самое время Жакоб заметил нечто новое, появившееся в отношениях между родителями. Однажды он услышал их спор, доносившийся из-за закрытой двери спальни.
– Это моя вина. – Мать даже не старалась понизить голос. – Все из-за того, что я согрешила – вышла замуж за еврея.
– Перестань, Мари, – сердито отвечал отец. – Тебя напичкали глупостями твои священники.
Взволнованный и расстроенный, Жакоб тихонько проскользнул к себе в комнату. На следующее утро отец не завтракал за общим столом. Мать сидела с напряженным лицом. Несколько недель спустя она начала уговаривать детей посещать вместе с ней мессу. Жакоб сходил один раз; на него произвели впечатление величественная архитектура собора и лепные украшения колонн. Но рыхлые розовые щеки священника, его суетливые руки и вкрадчивый голос внушали юноше отвращение. Да и вообще, его преданная любовь к отцу вкупе с изучением естественных наук и философии в лицее Генриха IV не способствовали увлечению религией. Только его сестра Николетт продолжала добросовестно сопровождать мать. Мальчиков же освободили от этого (не без некоторого нажима с их стороны).
А через несколько месяцев Мари решила продать дом в Приморских Альпах. Поместье вдруг стало казаться ей слишком вызывающим с его расточительной чувственностью и плодородием. Жакоб был потрясен. Все это время он мечтал о Мариэтт, нежно лелеял воспоминания о ней. Он поклялся себе, что непременно снова встретится с ней. Разве может ее муж помешать их тайным свиданиям? Жакоб умолял мать не расставаться с домом. Его усилия не увенчались успехом, и тогда он попробовал заручиться поддержкой отца. Но Робер Жардин не собирался препятствовать желанию жены. Возможно, он полагал, что если она принесет в жертву дом, который все они так любят, – то это успокоит ее совесть. Но он оказался прав лишь отчасти. После совершения этой, имевшей столь важное значение сделки Мари стала отдаленно напоминать себя прежнюю, но она никогда больше не выпускала из рук молитвенника.
Теперь, когда жизнь дома была омрачена печалью и ссорами, Жакоб особенно сблизился с одним своим одноклассником – Жаком Бреннером. Это был высокий стройный юноша, годом старше Жакоба, с постоянно падавшими на глаза соломенными густыми волосами. Он имел великолепный дар подражания. В темных холодных коридорах лицея Генриха IV или в мрачных классных комнатах с высокими потолками он с потрясающей точностью передразнивал преподавателей. Однажды Жакобу не удалось вовремя подавить усмешку, когда учитель латыни резко повернулся от доски. Объяснить причину своего смеха Жакоб тоже не мог. Поэтому его оставили после уроков и в наказание заставили двадцать пять раз проспрягать глагол «смеяться» во всех временах в отрицательной форме. Отбыв наказание, Жакоб вышел и увидел, что все это время Жак дожидался его.
И тот, и другой увлекались философией. Юноши бродили по улицам под моросящим дождем, спорили, рассуждали, смеялись. Жак прекрасно понял, почему наказали Жакоба, и, узнав, какую кару на него наложили, на следующий же день подарил другу книгу Анри Бергсона «Смех».
Они стали настоящими закадычными друзьями: темноволосый Жакоб – серьезный и любознательный – и блондин Жак – остроумный, большой мастер рифмовать стихи и любитель непристойных шуточек.
Жакоб начал часто бывать у Жака – в доме в стиле барокко с огромными железными воротами. Внутри все было отделано парчой и бархатом, в залах рядами висели в золоченых рамах портреты древних предков. Когда мальчики возвращались с занятий, по изящной витой лестнице к ним легкой походкой спускалась мать Жака, своей раскованностью и мешковатыми штанами являя поразительный контраст с чопорностью дома, хозяйкой которого она являлась. Они втроем пили чай с тостами и горячими булочками – леди Леонора была англичанкой и в своем французском доме придерживалась вкусов и обычаев, к которым привыкла с детства. Жак угощал ее шутками и сплетнями, собранными за день, и потом она уходила, оставляя друзей одних, и предупреждала только, чтобы они побольше времени уделили урокам.
После окончания занятий (Жакоб и Жак поделили первое место по успеваемости) Бреннеры пригласили Жакоба провести лето в их поместье в Бретани. Он с радостью согласился. Отец все время проводил на работе и, казалось, мало интересовался сыном. А общество матери годилось лишь для ссор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45