А Сильви и принцесса тем временем чинно прогуливались по тенистым аллеям, катя перед собой коляску с маленьким Лео.
Вечером все собрались в просторной гостиной, окна которой выходили в сад. В камине весело потрескивал огонь. Анита подавала кофе со сливками и венские кексы собственного изготовления. Фиалка внезапно заинтересовалась маленьким Лео и, пользуясь тем, что взрослые были увлечены разговором, попыталась взять его на руки.
– Нет! – отчаянно закричала Сильви. Она вскочила со стула, вырвала у девочки Лео и влепила Фиалке пощечину.
– Сильви! – гневно воскликнул Жакоб. – В этом не было никакой необходимости.
Он прижал Фиалку к себе.
Сильви молчала, вцепившись в своего сына. Потом злобно процедила:
– Тебе нет дела до моего мальчика. Ты совершенно им не интересуешься. Тебе нужна только эта девчонка. – И она бросилась вон из комнаты, унося с собой плачущего Лео.
Жакоб беспомощно посмотрел на задумчивую принцессу Матильду и пожал плечами.
Летом 1939 года Лео исполнилось полтора годика. Его темные волосы посветлели, превратились в светлые кудри. И тут у Сильви возник новый план – съездить с сыном в Польшу. Ей хотелось показать мальчика няне, а также своим деду и бабке. Она мечтала привезти няню в Париж, чтобы та ухаживала за Лео так же, как в свое время за маленькой Сильви и Тадеушем. Жакоб пытался ее отговорить от этой затеи, но тщетно. Сильви не желала ничего слушать ни о приближающейся войне, ни о захватнических планах Гитлера, для которого Польша являлась вожделенным «жизненным пространством». Сильви приняла решение и не собиралась его менять.
Она была уверена, что Польша даст героический отпор Гитлеру. И потом, разве не обещала ее родине свою поддержку Великобритания?
– Но это нелепо, Сильви, – в сотый раз повторял Жакоб. – Ты ведь даже не знаешь, жива ли эта твоя бабушка.
– Она жива, я знаю, – твердила Сильви.
За месяцы, прошедшие после родов, Сильви вернула былую стройность и стала еще прекраснее, чем до беременности. Глаза ее излучали глубокий, мягкий блеск, источали безмятежное, неземное сияние. Движения Сильви приобрели плавность и уверенное изящество, кожа стала еще более свежей и нежной. Несколько раз Жакоб, не в силах сдержаться, проводил рукой по пышному золоту ее волос. Сильви не обращала на это внимания. Однажды она взглянула на него рассеянными глазами и небрежно чмокнула в щеку. Жакоб ответил на поцелуй и почувствовал слабый огонек страсти, разгорающийся в Сильви. Он сделал все, чтобы разжечь из этого огонька костер. Они исступленно занимались любовью, но в самый разгар страстных объятий Сильви вдруг оттолкнула его и высвободилась. Сам не свой от бешенства, Жакоб сел в автомобиль и на сумасшедшей скорости помчался в Париж. Впервые в жизни он нашел утешение в объятиях проститутки на улице Сен-Дени.
И все же в эти дни мысли Жакоба были заняты не семейными неурядицами, а мировыми проблемами. Британский премьер-министр Чемберлен и французский премьер-министр Даладье были довольны подписанным в октябре 1938 года Мюнхенским договором с Гитлером, практически подарившим Германии Чехословакию. Но теперь, год спустя, разглагольствования Чемберлена о «вечном мире» казались пустой болтовней. Впрочем, Жакоб не верил им и тогда, после Мюнхена. Европейские державы позволяли себя дурачить, делали вид, что никакой угрозы не существует. Жакоб знал – война во имя нацистского «нового порядка» неизбежна.
Париж был переполнен беженцами из Германии, Австрии и Чехословакии. Жакоб слушал их рассказы о концентрационных лагерях, о звериной жестокости с плохо скрываемой яростью. Он чувствовал, что европейская цивилизация приближается к гибели. В этой ситуации доктор Жардин мало что мог сделать. Он находил для эмигрантов работу и жилище, доставал деньги, помогал получить визы и официальные бумаги.
Летом 19З9 года клиника для рабочих, которую Жардин-старший построил на окраине Марселя, превратилась в убежище для врачей-эмигрантов.
– Кто бы мог подумать, – иронически вздыхал Жардин-отец. – На склоне лет я должен окружать себя теми самыми психоаналитиками, с которыми всю жизнь боролся!
Жакоб любовно хлопал отца по плечу. Он часто приезжал сюда вместе с Сильви и Лео. Семья подолгу жила в отцовском доме, который стоял над городом, на поросшем соснами холме.
– Ничего, мы еще перетащим тебя на свою сторону, – говорил Жакоб.
Старый доктор Жардин морщился, глядя вдаль – на синий простор Средиземного моря.
– Ни за что на свете!
И тем не менее он не только дал работу в клинике врачам-эмигрантам, но и поселил некоторых из них в своем просторном доме. Лео рос среди иностранных детишек и первые свои слова произнес по-немецки. Мать Жакоба была занята устройством разросшегося домашнего хозяйства. Несмотря на возраст, ее лицо сохранило фарфоровую тонкость черт, хотя с каждым днем черты эти все больше и больше омрачались беспокойством.
– Твой отец нездоров, Жакоб. Он слишком много работает. Я хочу, чтобы на следующей неделе мы уехали в Португалию. Поговори с ним. Я была бы рада, если бы вы тоже поехали с нами.
– Хорошо, мама, поговорю. – Жакоб впервые заметил, как она постарела, какой стала хрупкой. Он обнял ее. – Я так благодарен вам обоим за то, что вы помогаете этим людям.
Мадам Жардин пожала плечами:
– В эти тяжелые времена все должны помогать друг другу.
С тех пор, как Жакоб женился на Сильви, католическая совесть госпожи Жардин успокоилась – между сыном и матерью восстановилось былое взаимопонимание. Религиозные убеждения мадам Жардин нашли выражение в практической благотворительной работе, что, в общем, совпадало с направлением деятельности Жардина-старшего. Мать Жакоба стала активной деятельницей общественной организации «Социальная помощь». Она читала христианско-демократическую прессу, открыла двери своего дома для беженцев Востока; и делала все это не ради мужа и сына, а следуя собственным религиозным воззрениям.
Мадам Жардин очень скучала по своей дочери Николетт и внукам, которые в начале года переехали в Португалию – этого потребовала работа зятя. Доктор Жардин и его супруга давно обещали, что летом приедут к Николетт. Госпожа Жардин надеялась, что сумеет уговорить и остальных своих детей провести лето в Португалии – ведь семья уже столько лет не собиралась в полном составе. Младший сын, Марсель, охотно согласился и уже находился в Альгарве. Давно пора было и старикам отправляться в Португалию, но доктор Жардин все тянул время и откладывал отъезд.
– Жакоб, пожалуйста, поговори с отцом, – вновь и вновь просила мать. И Жакоб выполнил ее просьбу.
В пятницу, рано утром, он отвез родителей на марсельский вокзал. За ними следовала еще одна машина с багажом. Всю дорогу старый врач инструктировал сына, как вести дела в клинике. Лишь на перроне, среди шумной толпы, старик был вынужден покончить с наставлениями. Жакоб усадил родителей в купе, поцеловал мать, пожал руку отцу и вдруг содрогнулся от неожиданного предчувствия.
– Ни о чем не беспокойтесь, – сказал он, сам не веря своим словам.
Они с отцом посмотрели друг другу в глаза, и старик притянул сына к себе.
– Я знаю, что на тебя можно положиться. – Он стиснул Жакобу плечи. – Да, совсем забыл. Смотри, что я нашел в библиотеке.
Он порылся в кармане и достал оттуда маленький потрепанный блокнот.
Жакоб открыл его и увидел детские рисунки – птицы, перья, развернутые крылья. Это рисовал он сам в детстве, когда интересовался полетом. Тут же были и более сложные схемы, сделанные рукой отца.
– Спасибо, – его голос дрогнул.
Стоя на перроне, он махал родителям рукой. Поезд дернулся, тронул с места.
– Если не сможешь приехать сам, отправь хотя бы Сильви и Лео, – крикнула мать.
Но у Сильви были свои планы – она по-прежнему мечтала вернуться в страну своего детства. Всё было расписано заранее: Каролин и няня едут с ними; было собрано огромное количество багажа, билеты заказали на сентябрь. Осень в Польше, окрашенные в багрянец леса!
Но поездке не суждено было состояться. Войска Гитлера вторглись в Польшу. Мечты Сильви о поездке рассыпались в прах. И не только они.
9
– Jude! – ахнула медсестра, презрительно поджав сухие губки.
Жакоб Жардин проследил за ее взглядом и увидел, куда тот устремлен – на его пенис. Жакоб усмехнулся. Никуда не денешься – обрезание говорило само за себя. В свое время Жакоб-старший не устоял перед напором своей матери. Внешний признак принадлежности к еврейскому роду был налицо. Жардин мог сколько угодно считать себя чистокровным французом, но с точки зрения нацистов эта маленькая деталь автоматически зачисляла его в категорию «недочеловеков». В их мире наличие или отсутствие крайней плоти определяло все.
– Фрейлейн Кальб! – рявкнул доктор Шрадер. – Отправляйтесь в палату и займитесь ранеными.
Избавившись от медсестры, немец быстро сделал Жакобу противостолбнячную инъекцию. Потом быстрыми, профессиональными движениями очистил рану и наложил повязку.
– Вы должны были показать мне свое ранение раньше, – укорил он.
Жакоб пожал плечами:
– Были дела поважнее.
Он посмотрел на лейтенанта Шрадера. Они были примерно одного возраста, одного роста. Уже три дня Жакоб работал вместе с этим немцем в госпитале для военнопленных и имел возможность убедиться, что, несмотря на цвет мундира, Шрадер ему не враг. Просто замотанный врач, пытающийся помочь раненым, которых на его голову свалилось слишком много. Сложись жизнь иначе, они вполне могли бы стать друзьями. Другое дело – фрейлейн Кальб: ее явно сразило открытие, что переводчик, так хорошо разбиравшийся в медицине и оказывавший ей и доктору Шрадеру столь неоценимую помощь, оказался презренным евреем. Вспомнив выражение лица медсестры, Жакоб ухмыльнулся.
Шрадер понял его без слов.
– Это действительно забавно. Женщина смотрит на атрибут мужества, и единственное, что привлекает ее внимание – след обрезания. Да-да, отлично вас понимаю. Но ничего не поделаешь, такие уж времена. – Он стиснул зубы. – На вашем месте, доктор Жардин, я бы постарался держаться от всех нас подальше.
Он коротко кивнул и вышел из комнаты.
Да уж, времена действительно – хуже некуда, подумал Жакоб, натягивая куртку военнопленного.
Девять месяцев абсурдного безделья, липовой войны без военных действий – в этом заключалась смехотворная оборонительная стратегия французов.
Они ждали, что немцы нанесут удар через якобы неприступную линию Мажино. Чтобы солдаты от скуки не сошли с ума, доктор Жардин велел им побольше играть в футбол. Это была очень странная война. С того берега Роны громкоговорители убеждали французских солдат, что немцы им не враги, что нет смысла отдавать свою жизнь за Польшу или Британию. Солдаты гоняли по полю мяч, слушали эти вкрадчивые речи.
Неожиданный удар сокрушительной мощи, который немцы нанесли по Бельгии, Люксембургу и северу Франции, застал армию врасплох. За несколько недель все развалилось. Францию не спасла ни дорогостоящая линия Мажино, ни полноводная Рона. Бронированный кулак смел все на своем пути.
Начались бомбежки, кровь. Да, кровь и пыль были повсюду. Жардин и поныне ощущал их запах.
В кармане у него лежали документы Жюля Леметра и маленький золотой крестик – все, что осталось от друга. Жакоб почувствовал, как внутри у него все сжимается от ярости – это чувство не оставляло его уже которую неделю подряд. Жакоб гневно сунул документы во внутренний карман своей новой «униформы». Жюль погиб в первом же бою. Бессмысленная смерть… Жакоб изгнал это воспоминание прочь и стал смотреть на маленькую фотографию Сильви и Лео, которую повсюду носил с собой.
Он стал думать о Сильви. Когда они виделись в последний раз – это было в феврале, в армейском лагере – она вела себя застенчиво и одновременно с этим страстно, совсем как прежняя Сильви, которую Жакоб когда-то полюбил. Голос ее звенел серебром. Она говорила не переставая – о Лео и его проделках, о тяготах повседневной деловой жизни, о том, как трудно стало доставать для ребенка его любимые булочки и пирожные, об улицах Парижа, заваленных снегом, который никто не убирает – все мужчины на фронте, о безуспешных попытках сладить с упрямым котлом отопления. Все эти невеселые истории в ее устах выглядели забавным приключением.
И все время повторялось одно и то же, незнакомое Жакобу имя – Анджей.
– Анджей? Кто такой Анджей? – не выдержав, спросил Жардин.
– Анджей Потацкий, мой дальний родственник, – небрежным тоном ответила Сильви.
Потом провела пальцем по майорским шевронам на кителе Жакоба и пристально посмотрела на него своими синими глазами.
– Жакоб, мы можем здесь где-нибудь уединиться?
После этого ему стало не до расспросов.
Ночь они провели в маленьком неотапливаемом отеле. Жакоб уговаривал ее уехать из Парижа в Португалию, где, застигнутые началом войны, так и остались его родители. Старый доктор Жардин чувствовал себя неважно. Он был бы счастлив, если бы Сильви и Лео к нему переехали. Там они будут в безопасности – ведь Португалия в войне не участвует. Жакоб уговаривал, упрашивал, но Сильви ответила:
– А ты? Ведь тебя там не будет.
В конце концов, ему почти удалось ее убедить.
– Ладно, я подумаю, – вздохнула она.
Лишь в самую последнюю минуту она сообщила, что Эрих и Анита интернированы французскими властями как граждане враждебного государства. В доме остались только Каролин и Лео.
– Jardine, schnell, kommen Sie hier.
Резкий голос медсестры вывел Жакоба из задумчивости. Он застегнулся на все пуговицы и направился в переполненную палату. Его встретили стоны, крики, взгляды множества широко раскрытых глаз, в которых боль мешалась со страхом. На миг Жакоб представил, что Сильви и Лео так же лежат на госпитальной койке, обвязанные бинтами.
– Schnell! – снова рявкнула фрейлейн Кальб.
Жакоб остановился возле французского солдата, который метался на койке и кричал:
– Ma main! Ma main! Qu'est-ce qu'ils ont fait de ma main?
Жакоб попытался успокоить беднягу – кисть левой руки у него отсутствовала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45