https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/Ravak/
Может, у неё их было всего несколько, но злые языки…
– И папа узнал?
– Только через полгода, или даже больше, милая. Когда он вернулся из Австралии, никто из мужчин близко к дому не подходил. Но, видимо, у него зародились какие-то подозрения. Потому что как-то раз ночью он нагрянул неожиданно. Эди думала, что он снова уехал на месяц, а тут вдруг дверь открывается…
– Значит, тут правильно написано – «разведенная»?
– Да, милая, твой отец тяжело переживал и развелся. Вот почему Эди не получала пенсии. Она все отрицала, говорила, что это просто ложь, но он ведь видел все собственными главами. Так вот, потом она жила уже одна, осталась при своих, можно сказать.
– Если не считать меня.
– Да, милая, а ты росла красавицей. Я никогда не видела прелестней девочки. Тебе было пять. Я обычно брала тебя к себе на день – маме сил просто не хватало. Каждое утро ей нужно было на работу в магазин. Помнишь, какая у неё была походка до того, как случилось несчастье с ногой? Да где тебе помнить. Удивительно, ходила она всегда совсем не…не как такая женщина… аккуратно так, с достоинством, ножки ставит ровненько, коленки чуть не задевают друг друга. Никогда особо не красилась, выглядела очень порядочной. И после развода ничуть не переменилась. Ей бы женой священника быть. Но причуды её в и потом продолжались. Я была к ней ближе всех, ты знаешь. Обычно помогала по мелочам. Жили мы рядом, домики наши с тонкими стенами. Мне все было видно и слышно, однако сама она никогда слова не скажет. Как-то я ей все высказала, а она и говорит: «Люси, все это злые языки; сама решай, кому верить». И я замолчала. В другой раз, помню, она сказала: «Многие мужчины не получают тепла в семье, у домашнего очага. И хорошо, что кто-то может их обогреть и приютить.» – Люси поежилась. – А потом она залетела.
Часы пробили половину восьмого. Как я их ненавижу! Не могу видеть этих попугаев на крышке…
– Эди попалась, но никому не признавалась. Но от соседей не скроешь. Сначала мне сказала миссис Уотерс. Я говорю: да нет, не может быть. Но тут же и сама увидела, что это правда. Несколько месяцев никто словом не обмолвился, а потом миссис Уотерс за неё взялась. «О, миссис Элмер, вас можно поздравить?» Мама твоя говорит: «Не понимаю, о чем это вы». А та: «Ждете прибавления семейства?». А мама: «Да как вы смеете!» – и пошла, задрав голову. Ну, а потом…
– Что это? – спросила я.
– Где? – не поняла Люси.
– Шаги на лестнице.
Мы притихли, словно мыши; утро было солнечным, но окно выходило на запад, шторы задернуты, поэтому в комнате стоял полумрак; чашка в руке у Люси задрожала и та её поспешила поставить.
– Пойду взгляну, – шепнула я.
– Не надо, Марни, не ходи.
Я думала о маме и усомнилась вдруг, лежит она все ещё наверху или стоит тут и слушает, приложив тонкую узловатую руку к двери. Я не могла двинуться с места. Не могла встать и посмотреть. Лицо оросил холодный пот.
Кое-как я дошла до двери и рывком открыла её. Там никого не было. Но прихожая казалась темнее обычного, и я просто не разглядела, что там притаилось.
Закрыв дверь, я прислонилась к ней спиной.
– Она твердила, что никакого ребенка не будет. И никому не позволяла заводить разговор на эту тему. Никому. Я постоянно заходила к ней, хотя она не стеснялась выставить меня за дверь, если во мне не было надобности или она ждала приятеля. Ну, конечно, потом всем стало ясно. Но стоило хоть намекнуть на ребенка, как она сразу цыкала. Сама знаешь, как твоя мать это умела. До самого конца так ничего и не готовила ребенку – ни пеленок, ни распашонок. Потом ночью, когда началось, Эди пришла ко мне… Сядь, милая.
– Я лучше постою.
– Когда все началось, она стучит ко мне и говорит: «Люси, мне что-то плохо. Зайди на минутку». Когда я пришла, ты сидела на кухне у печки и плакала навзрыд, а она просто рухнула на кровать в спальне…
У Люси дернулось лицо.
– Я старалась, как могла, но вижу, дело неладно, собралась за врачом, а она говорит: «Нет, Люси, я тебе не разрешаю! Принимай ребенка. Сами справимся. Теперь уже скоро все кончится». Так все и случилось. Конечно, нужно было сходить за врачом, но было уже поздно. Сколько времени прошло, я представления не имела. Тебя я закрыла в соседней комнате, заперла на ключ, бедняжка, ты вся дрожала, а сама вернулась к твоей маме, и где-то через час родился чудный мальчик. Как я тогда боялась! А когда все кончилось, Господи, я себя почувствовала совсем другим человеком! И говорю ей: «Это тебе господня кара, Эди, за то, что ты такая… несдержанная и упрямая. Благодари Бога, все кончилось хорошо, и такой чудный малыш!» А она смотрит на меня и говорит: «Люси, не говори никому. Оставь меня на час-другой». Я ей: ты что, ребенка нужно обмыть, запеленать, у тебя ничего нет, я сейчас сбегаю к себе, посмотрю, что найду. И пошла…
Люси налила себе ещё чашку чаю, пролив половину на блюдце. Так и сидела, сгорбившись и облизывая пальцы. Потом вылила чай из блюдца обратно в чашку; посуда ходила ходуном в её руках.
– Ну, я пошла, а когда вернулась через двадцать минут, ребенка нигде не было. Прости Господи, Марни, вот так и случилось! Эди лежала в постели, вся в испарине, белая как снег, и глядела на меня во все глаза. Я такого никогда не видела, Господи, никогда! Я спрашиваю: «Эди, где же ребенок?» А она мне: «Какой ребенок?». Представляешь? «Какой ребенок?». Словно мне все приснилось!.. Может, она тогда помешалась, Марни? И я вместе с пей. Так, бывает. Но понимаешь, я ведь никогда не была такой твердой, как она. Ты билась и кричала, чтобы тебя выпустили, а она лежала, смотрела на меня своими огромными глазами да ещё спрашивала: «Какой ребенок?»… Не знаю, как бы я не спятила. Наверно, нужно было оставить все, как есть. Но у неё началось кровотечение, никак не останавливалось, и я поняла, что нельзя ничего не делать, иначе она умрет, хотя она так и говорила: «Дай мне умереть, Люси; о Марни ты сама сумеешь позаботиться.» Но я так не могла, Марни, я послала за акушеркой. А та только пришла – и сразу нашла ребенка, действительно, в газеты завернутый, под кроватью в соседней комнате…
Я через кухню кое-как добралась до раковины, и меня вырвало, словно от яда; потом открыла воду и подставила под струю лицо и руки. Люси вышла из-за стола.
– Марни, милая, мне так жаль. Все это давным-давно прошло, столько воды утекло. Она уж давно искупила вину своими муками, да вот надо же сохранила эту газету… Иди приляг, я приготовлю что-нибудь на завтрак.
Я покачала головой, отошла от раковины и взяла полотенце. Волосы слиплись и висели мокрыми соплями. Вытерев лицо и руки, я задержалась возле огня в камине, и пальцы мои задели что-то на каминной полке. Мамины перчатка. Я отдернула руку, словно коснулась чего-то гадкого, и затрясла головой, чтобы в ней прояснилось.
– Марни, милая…
– И что её спасло?
– Врач, доктор Гленмор. А потом…
– Но она мне говорила, что именно он во всем виноват! Что он не пришел, когда за ним послали!
– Ну, конечно, милая, так она потом и говорила. Ему это не повредило, он ведь давно умер. Ей казалось, что лучше рассказать тебе именно так.
– Зачем ему понадобилось её спасть?
– Ну, оказалось, что она страдала родильной горячкой. Вроде помешательства, вызванного тревогой, волнениями и вообще…Так и доктор сказал на суде. Да так оно и было… Иногда после родов такое случается. Несколько дней, и все проходит. Как лихорадка какая-то.
Я вытерла руки, положила полотенце на стол, сунула пальцы в мокрые волосы и откинула их с лица.
– Все равно я не понимаю, зачем она это сделала. И ты мне ничего не объяснила. Я не понимаю, зачем она мне лгала. Зачем нужно было врать? Врать, что не пришел врач, что папа… Почему ты ей позволяла врать?
По щекам Люси потекли слезы.
– Марни, ты ведь единственное, что у нас осталось.
– Это не объяснение. Если она не хотела говорить правду, то могла бы просто молчать. Ведь могла она просто ничего не говорить!
– Наверное, ей хотелось, чтобы ты была на её стороне.
На этот раз на лестнице действительно послышались шаги, в кухню вошла Дорин.
– Мне приснился такой ужасный сон… Господи, Марни, ты же белая, как мел!
19
Похороны были назначены на два. Дядя Стивен приехал в половине первого. Мы с ним не виделись четыре года. Он был уже не так красив, как раньше, каким я его помнила, но вот улыбка осталась прежней, и серые глаза тоже.
Похороны прошли как во сне. Нас было семеро. Шесть венков. Один Дорин заказала от меня. Она сама все и организовала.
Я подумала, что меня тоже следует похоронить. Или, пойти куда-нибудь и отметить это событие. Но я не буду такой осторожной, как мама. Какого черта! Мужчинам не придется стучать мне в окно. Дверь будет открыта настежь.
Как раз перед тем, как выходить из дома, меня опять стошнило, но потом я пришла в себя и даже чуть не покатилась со смеху в церкви, но сдержалась. Да и смешного ничего не было. Церковь стояла на холме. Название я забыла, но со двора были видны крыши домов. Море лежало голубым блюдцем с отбитыми краями. На западе я различала крыши Плимута, здание ратуши и торговый центр.
Интересно, что делает Марк? Я впервые вспомнила о нем с тех пор, как приехала. Теперь никто за мной не погонится, ведь я ничего не украла. Меня не хватятся до завтрашнего утра. А к тому времени ещё есть возможность оказаться во Франции.
Но стоит ли бежать во Францию? Ведь после этой смерти я впервые стала по-настоящему свободна.
Дядя Стивен совершенно поседел, хотя был моложе мамы лет на пять-шесть. Они совсем не походили друг на друга, правда овал лица был одинаковый. Господи, а я ещё живу! Зачем? Он-то почему мне не сказал?
Теперь я вспомнила, что крикнула та девчонка из школы, Ширли Джеймсон, из-за чего тогда началась драка. бросилась на нее, размахивая кулаками. Она сказала: «Ишь, нос задирает! А у самой мать шлюха, да ещё убийца!».
Значит, Ширли была права. Невольно задумаешься: ребенком тебе скажут что-нибудь и ты поднимаешь бурю, но потом выясняется, что это правда. А я боялась признаться маме, что украла немного денег, чтобы получше устроить её жизнь! Тут я действительно расхохоталась, но все сошло за кашель, и на меня никто не обернулся. А священник все говорил:
– Прах к праху, пыль к пыли. Ежели не примет её Господь, пусть возьмет дьявол.
Да нет, не мог он так сказать. Мне послышалось, я схожу с ума… Ну ясно, я сошла с ума. Ведь так случилось с Эди Элмер. А я её дочь, плоть от плоти. Только вместо того, чтобы любить мужчин, я их ненавижу. Не выношу и мысли, что они меня коснутся. Клин клином?
Всю жизнь она лгала. А я? Почти всю. Выстроила из вранья прекрасную жизнь. Даже три или четыре жизни, и все фальшивые, ненастоящие, как мамина. Просто я одной не удовлетворилась… Мне хотелось вдребезги разнести свой череп. Как она меня провела! А я себя сама!
Остальные уже разошлись, а я все стояла. Блестящий коричневый гроб с медными ручками опущен в рыжую глину, могильщик налегал на лопату. Нет, горя я не чувствовала. Я просто стояла и смотрела на яму в земле. Вроде окопа. Облако закрыло солнце. У соседней могилы стоял на дубке с меня ростом сохранились высохшие бурые листья; они шуршали на ветру, давно должны были опасть, но остались, как вранье, про причину которого уже забыли, а оно все держалось и держалось.
Но я теперь свободна, свободна, как никогда. Свободна от Марка, от мамы и даже от Фьюри.
Все они ушли, все умерли. Мне больше не нужно ни под кого подлаживаться, и можно все начать сначала.
Дядя Стивен тронул меня за локоть:
– Марни…
– К черту, – отмахнулась я.
– Я всех отослал. Дорин нужно успеть на поезд. Люси сама о себе позаботится…
– И я тоже.
– Сейчас тебе придется туго. Но я хотел поговорить с тобой. Люси сказала, ты знаешь про маму…
– К черту, – повторила я.
– Марни, нам нужно поговорить. Там ждет такси. Давай куда-нибудь поедем…
– Спасибо, я лучше пройдусь.
– Тогда пошли. – Он крепко взял меня за руку.
И у меня не было сил сопротивляться.
Мы поехали куда-то, мы сидели в шикарном отеле, уже потом я поняла, что дядя Стивен специально повез меня в такое место, чтобы я не могла плакать и вообще соблюдала какие-то приличия, хотя бы внешне. Но он чертовски рисковал, потому что мне плевать было на приличия, и я готова была все перевернуть вверх ногами. Виной был не дурной нрав и не настроение, а ужасная, смертельная опустошенность, которую никто не сможет вынести.
– Марни, возьми себя в руки, – сказал дядя Стивен;
– Какое ты имеешь право мне советовать…
– Марни, постарайся посмотреть на дело спокойно. Я понимаю, какой это ужасный удар – потерять мать, и внезапно узнать про неё такое. Но принимай вещи такими, как есть. Давай я расскажу о ней, может, у тебя на душе полегчает.
– Расскажи ты о ней десять лет назад, имел бы право говорить сегодня.
– Что? Рассказать тринадцатилетней девочке? Я не имел такого права; ты её дочь, а не моя. Но если б даже так, ты уверена, что поняла бы?
Я смотрела на вазу с цветами, стоящую на белой скатерти: нарциссы, ирисы, тюльпаны… Впервые я отметила у дяди Стивена северный картавый выговор, которого раньше не замечала.
– Эди была старше меня, но я всегда очень любил её. И думаю, что понимал. Теперь во всем повадились винить отца с матерью; но если ты какие-то свои неудачи относишь на её счет, то почему часть её грехов не переложить на нашего с ней отца? Твой дед был местным проповедником, ты знаешь?
– Мама говорила.
– Вообще-то он был строителем, но в тридцатые годы остался без работы. Это его сломало. Он ещё больше ударился в религию, но в какую-то ненормальную. Когда умерла твоя бабушка, наша мама, отец все больше уходил в себя, и заботы о семье взяла на себя Эди. Марни, ты когда-нибудь думала о своей матери как о женщине? А она была, чрезвычайно чувственной женщиной.
– Не сомневаюсь
– Нет, ты пойми правильно. Она всегда привлекала мужчин, у неё не было недостатка в поклонниках, но воспитывали её в такой строгости, что она никогда никому ничего не позволяла. Я рос рядом и знаю. Эди оставалась с отцом до самой его смерти. А ей тогда было уже тридцать три. Ты понимаешь, что это такое? Бог знает, как она страдала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– И папа узнал?
– Только через полгода, или даже больше, милая. Когда он вернулся из Австралии, никто из мужчин близко к дому не подходил. Но, видимо, у него зародились какие-то подозрения. Потому что как-то раз ночью он нагрянул неожиданно. Эди думала, что он снова уехал на месяц, а тут вдруг дверь открывается…
– Значит, тут правильно написано – «разведенная»?
– Да, милая, твой отец тяжело переживал и развелся. Вот почему Эди не получала пенсии. Она все отрицала, говорила, что это просто ложь, но он ведь видел все собственными главами. Так вот, потом она жила уже одна, осталась при своих, можно сказать.
– Если не считать меня.
– Да, милая, а ты росла красавицей. Я никогда не видела прелестней девочки. Тебе было пять. Я обычно брала тебя к себе на день – маме сил просто не хватало. Каждое утро ей нужно было на работу в магазин. Помнишь, какая у неё была походка до того, как случилось несчастье с ногой? Да где тебе помнить. Удивительно, ходила она всегда совсем не…не как такая женщина… аккуратно так, с достоинством, ножки ставит ровненько, коленки чуть не задевают друг друга. Никогда особо не красилась, выглядела очень порядочной. И после развода ничуть не переменилась. Ей бы женой священника быть. Но причуды её в и потом продолжались. Я была к ней ближе всех, ты знаешь. Обычно помогала по мелочам. Жили мы рядом, домики наши с тонкими стенами. Мне все было видно и слышно, однако сама она никогда слова не скажет. Как-то я ей все высказала, а она и говорит: «Люси, все это злые языки; сама решай, кому верить». И я замолчала. В другой раз, помню, она сказала: «Многие мужчины не получают тепла в семье, у домашнего очага. И хорошо, что кто-то может их обогреть и приютить.» – Люси поежилась. – А потом она залетела.
Часы пробили половину восьмого. Как я их ненавижу! Не могу видеть этих попугаев на крышке…
– Эди попалась, но никому не признавалась. Но от соседей не скроешь. Сначала мне сказала миссис Уотерс. Я говорю: да нет, не может быть. Но тут же и сама увидела, что это правда. Несколько месяцев никто словом не обмолвился, а потом миссис Уотерс за неё взялась. «О, миссис Элмер, вас можно поздравить?» Мама твоя говорит: «Не понимаю, о чем это вы». А та: «Ждете прибавления семейства?». А мама: «Да как вы смеете!» – и пошла, задрав голову. Ну, а потом…
– Что это? – спросила я.
– Где? – не поняла Люси.
– Шаги на лестнице.
Мы притихли, словно мыши; утро было солнечным, но окно выходило на запад, шторы задернуты, поэтому в комнате стоял полумрак; чашка в руке у Люси задрожала и та её поспешила поставить.
– Пойду взгляну, – шепнула я.
– Не надо, Марни, не ходи.
Я думала о маме и усомнилась вдруг, лежит она все ещё наверху или стоит тут и слушает, приложив тонкую узловатую руку к двери. Я не могла двинуться с места. Не могла встать и посмотреть. Лицо оросил холодный пот.
Кое-как я дошла до двери и рывком открыла её. Там никого не было. Но прихожая казалась темнее обычного, и я просто не разглядела, что там притаилось.
Закрыв дверь, я прислонилась к ней спиной.
– Она твердила, что никакого ребенка не будет. И никому не позволяла заводить разговор на эту тему. Никому. Я постоянно заходила к ней, хотя она не стеснялась выставить меня за дверь, если во мне не было надобности или она ждала приятеля. Ну, конечно, потом всем стало ясно. Но стоило хоть намекнуть на ребенка, как она сразу цыкала. Сама знаешь, как твоя мать это умела. До самого конца так ничего и не готовила ребенку – ни пеленок, ни распашонок. Потом ночью, когда началось, Эди пришла ко мне… Сядь, милая.
– Я лучше постою.
– Когда все началось, она стучит ко мне и говорит: «Люси, мне что-то плохо. Зайди на минутку». Когда я пришла, ты сидела на кухне у печки и плакала навзрыд, а она просто рухнула на кровать в спальне…
У Люси дернулось лицо.
– Я старалась, как могла, но вижу, дело неладно, собралась за врачом, а она говорит: «Нет, Люси, я тебе не разрешаю! Принимай ребенка. Сами справимся. Теперь уже скоро все кончится». Так все и случилось. Конечно, нужно было сходить за врачом, но было уже поздно. Сколько времени прошло, я представления не имела. Тебя я закрыла в соседней комнате, заперла на ключ, бедняжка, ты вся дрожала, а сама вернулась к твоей маме, и где-то через час родился чудный мальчик. Как я тогда боялась! А когда все кончилось, Господи, я себя почувствовала совсем другим человеком! И говорю ей: «Это тебе господня кара, Эди, за то, что ты такая… несдержанная и упрямая. Благодари Бога, все кончилось хорошо, и такой чудный малыш!» А она смотрит на меня и говорит: «Люси, не говори никому. Оставь меня на час-другой». Я ей: ты что, ребенка нужно обмыть, запеленать, у тебя ничего нет, я сейчас сбегаю к себе, посмотрю, что найду. И пошла…
Люси налила себе ещё чашку чаю, пролив половину на блюдце. Так и сидела, сгорбившись и облизывая пальцы. Потом вылила чай из блюдца обратно в чашку; посуда ходила ходуном в её руках.
– Ну, я пошла, а когда вернулась через двадцать минут, ребенка нигде не было. Прости Господи, Марни, вот так и случилось! Эди лежала в постели, вся в испарине, белая как снег, и глядела на меня во все глаза. Я такого никогда не видела, Господи, никогда! Я спрашиваю: «Эди, где же ребенок?» А она мне: «Какой ребенок?». Представляешь? «Какой ребенок?». Словно мне все приснилось!.. Может, она тогда помешалась, Марни? И я вместе с пей. Так, бывает. Но понимаешь, я ведь никогда не была такой твердой, как она. Ты билась и кричала, чтобы тебя выпустили, а она лежала, смотрела на меня своими огромными глазами да ещё спрашивала: «Какой ребенок?»… Не знаю, как бы я не спятила. Наверно, нужно было оставить все, как есть. Но у неё началось кровотечение, никак не останавливалось, и я поняла, что нельзя ничего не делать, иначе она умрет, хотя она так и говорила: «Дай мне умереть, Люси; о Марни ты сама сумеешь позаботиться.» Но я так не могла, Марни, я послала за акушеркой. А та только пришла – и сразу нашла ребенка, действительно, в газеты завернутый, под кроватью в соседней комнате…
Я через кухню кое-как добралась до раковины, и меня вырвало, словно от яда; потом открыла воду и подставила под струю лицо и руки. Люси вышла из-за стола.
– Марни, милая, мне так жаль. Все это давным-давно прошло, столько воды утекло. Она уж давно искупила вину своими муками, да вот надо же сохранила эту газету… Иди приляг, я приготовлю что-нибудь на завтрак.
Я покачала головой, отошла от раковины и взяла полотенце. Волосы слиплись и висели мокрыми соплями. Вытерев лицо и руки, я задержалась возле огня в камине, и пальцы мои задели что-то на каминной полке. Мамины перчатка. Я отдернула руку, словно коснулась чего-то гадкого, и затрясла головой, чтобы в ней прояснилось.
– Марни, милая…
– И что её спасло?
– Врач, доктор Гленмор. А потом…
– Но она мне говорила, что именно он во всем виноват! Что он не пришел, когда за ним послали!
– Ну, конечно, милая, так она потом и говорила. Ему это не повредило, он ведь давно умер. Ей казалось, что лучше рассказать тебе именно так.
– Зачем ему понадобилось её спасть?
– Ну, оказалось, что она страдала родильной горячкой. Вроде помешательства, вызванного тревогой, волнениями и вообще…Так и доктор сказал на суде. Да так оно и было… Иногда после родов такое случается. Несколько дней, и все проходит. Как лихорадка какая-то.
Я вытерла руки, положила полотенце на стол, сунула пальцы в мокрые волосы и откинула их с лица.
– Все равно я не понимаю, зачем она это сделала. И ты мне ничего не объяснила. Я не понимаю, зачем она мне лгала. Зачем нужно было врать? Врать, что не пришел врач, что папа… Почему ты ей позволяла врать?
По щекам Люси потекли слезы.
– Марни, ты ведь единственное, что у нас осталось.
– Это не объяснение. Если она не хотела говорить правду, то могла бы просто молчать. Ведь могла она просто ничего не говорить!
– Наверное, ей хотелось, чтобы ты была на её стороне.
На этот раз на лестнице действительно послышались шаги, в кухню вошла Дорин.
– Мне приснился такой ужасный сон… Господи, Марни, ты же белая, как мел!
19
Похороны были назначены на два. Дядя Стивен приехал в половине первого. Мы с ним не виделись четыре года. Он был уже не так красив, как раньше, каким я его помнила, но вот улыбка осталась прежней, и серые глаза тоже.
Похороны прошли как во сне. Нас было семеро. Шесть венков. Один Дорин заказала от меня. Она сама все и организовала.
Я подумала, что меня тоже следует похоронить. Или, пойти куда-нибудь и отметить это событие. Но я не буду такой осторожной, как мама. Какого черта! Мужчинам не придется стучать мне в окно. Дверь будет открыта настежь.
Как раз перед тем, как выходить из дома, меня опять стошнило, но потом я пришла в себя и даже чуть не покатилась со смеху в церкви, но сдержалась. Да и смешного ничего не было. Церковь стояла на холме. Название я забыла, но со двора были видны крыши домов. Море лежало голубым блюдцем с отбитыми краями. На западе я различала крыши Плимута, здание ратуши и торговый центр.
Интересно, что делает Марк? Я впервые вспомнила о нем с тех пор, как приехала. Теперь никто за мной не погонится, ведь я ничего не украла. Меня не хватятся до завтрашнего утра. А к тому времени ещё есть возможность оказаться во Франции.
Но стоит ли бежать во Францию? Ведь после этой смерти я впервые стала по-настоящему свободна.
Дядя Стивен совершенно поседел, хотя был моложе мамы лет на пять-шесть. Они совсем не походили друг на друга, правда овал лица был одинаковый. Господи, а я ещё живу! Зачем? Он-то почему мне не сказал?
Теперь я вспомнила, что крикнула та девчонка из школы, Ширли Джеймсон, из-за чего тогда началась драка. бросилась на нее, размахивая кулаками. Она сказала: «Ишь, нос задирает! А у самой мать шлюха, да ещё убийца!».
Значит, Ширли была права. Невольно задумаешься: ребенком тебе скажут что-нибудь и ты поднимаешь бурю, но потом выясняется, что это правда. А я боялась признаться маме, что украла немного денег, чтобы получше устроить её жизнь! Тут я действительно расхохоталась, но все сошло за кашель, и на меня никто не обернулся. А священник все говорил:
– Прах к праху, пыль к пыли. Ежели не примет её Господь, пусть возьмет дьявол.
Да нет, не мог он так сказать. Мне послышалось, я схожу с ума… Ну ясно, я сошла с ума. Ведь так случилось с Эди Элмер. А я её дочь, плоть от плоти. Только вместо того, чтобы любить мужчин, я их ненавижу. Не выношу и мысли, что они меня коснутся. Клин клином?
Всю жизнь она лгала. А я? Почти всю. Выстроила из вранья прекрасную жизнь. Даже три или четыре жизни, и все фальшивые, ненастоящие, как мамина. Просто я одной не удовлетворилась… Мне хотелось вдребезги разнести свой череп. Как она меня провела! А я себя сама!
Остальные уже разошлись, а я все стояла. Блестящий коричневый гроб с медными ручками опущен в рыжую глину, могильщик налегал на лопату. Нет, горя я не чувствовала. Я просто стояла и смотрела на яму в земле. Вроде окопа. Облако закрыло солнце. У соседней могилы стоял на дубке с меня ростом сохранились высохшие бурые листья; они шуршали на ветру, давно должны были опасть, но остались, как вранье, про причину которого уже забыли, а оно все держалось и держалось.
Но я теперь свободна, свободна, как никогда. Свободна от Марка, от мамы и даже от Фьюри.
Все они ушли, все умерли. Мне больше не нужно ни под кого подлаживаться, и можно все начать сначала.
Дядя Стивен тронул меня за локоть:
– Марни…
– К черту, – отмахнулась я.
– Я всех отослал. Дорин нужно успеть на поезд. Люси сама о себе позаботится…
– И я тоже.
– Сейчас тебе придется туго. Но я хотел поговорить с тобой. Люси сказала, ты знаешь про маму…
– К черту, – повторила я.
– Марни, нам нужно поговорить. Там ждет такси. Давай куда-нибудь поедем…
– Спасибо, я лучше пройдусь.
– Тогда пошли. – Он крепко взял меня за руку.
И у меня не было сил сопротивляться.
Мы поехали куда-то, мы сидели в шикарном отеле, уже потом я поняла, что дядя Стивен специально повез меня в такое место, чтобы я не могла плакать и вообще соблюдала какие-то приличия, хотя бы внешне. Но он чертовски рисковал, потому что мне плевать было на приличия, и я готова была все перевернуть вверх ногами. Виной был не дурной нрав и не настроение, а ужасная, смертельная опустошенность, которую никто не сможет вынести.
– Марни, возьми себя в руки, – сказал дядя Стивен;
– Какое ты имеешь право мне советовать…
– Марни, постарайся посмотреть на дело спокойно. Я понимаю, какой это ужасный удар – потерять мать, и внезапно узнать про неё такое. Но принимай вещи такими, как есть. Давай я расскажу о ней, может, у тебя на душе полегчает.
– Расскажи ты о ней десять лет назад, имел бы право говорить сегодня.
– Что? Рассказать тринадцатилетней девочке? Я не имел такого права; ты её дочь, а не моя. Но если б даже так, ты уверена, что поняла бы?
Я смотрела на вазу с цветами, стоящую на белой скатерти: нарциссы, ирисы, тюльпаны… Впервые я отметила у дяди Стивена северный картавый выговор, которого раньше не замечала.
– Эди была старше меня, но я всегда очень любил её. И думаю, что понимал. Теперь во всем повадились винить отца с матерью; но если ты какие-то свои неудачи относишь на её счет, то почему часть её грехов не переложить на нашего с ней отца? Твой дед был местным проповедником, ты знаешь?
– Мама говорила.
– Вообще-то он был строителем, но в тридцатые годы остался без работы. Это его сломало. Он ещё больше ударился в религию, но в какую-то ненормальную. Когда умерла твоя бабушка, наша мама, отец все больше уходил в себя, и заботы о семье взяла на себя Эди. Марни, ты когда-нибудь думала о своей матери как о женщине? А она была, чрезвычайно чувственной женщиной.
– Не сомневаюсь
– Нет, ты пойми правильно. Она всегда привлекала мужчин, у неё не было недостатка в поклонниках, но воспитывали её в такой строгости, что она никогда никому ничего не позволяла. Я рос рядом и знаю. Эди оставалась с отцом до самой его смерти. А ей тогда было уже тридцать три. Ты понимаешь, что это такое? Бог знает, как она страдала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33