Ночью я едва не надумала повеситься, но миссис Ленард не отходила от меня ни на шаг.
На следующее утро проявились последствия моего падения. Один бок у меня весь был в синяках и кровоподтеках, я не могла шевельнуть ни плечом, ни бедром. И спала беспробудно, словно не выспалась годами.
Иногда я выплывала из черного марева сна, и меня подстерегала боль, затаившаяся в уголке сознания. Но болело не плечо и не израненный бок; боль сидела гораздо глубже. Она пронизала сердце, хотя то и билось как прежде, пронзила мозг, который все-таки думал, но что-то в них все же сломалось. Я просыпалась от страшной боли, смотрела на часы и снова проваливалась в бесконечный глубокий сон. Потом вдруг опять просыпалась, снова смотрела на часы, и чувствовала, как трещит и ломается что-то внутри, и словно заглядывала в длинный темный коридор, в пустоте которого до конца моих дней будет перекатываться ужасное эхо.
Миссис Ленард чем-то все время поила меня. Уже в сумерках, открыв глаза, я увидела миссис Ротлэнд и сразу спросила:
– Как Марк?
И она ответила:
– Все так же.
Мне следовало расспросить её, но сознание снова затмилось и я погрузилась в путаницу безумных снов. Только в пятницу днем, почти через сорок восемь часов, я окончательно проснулась. И сразу поняла, что пропустила назначенное время. «Фландрия» отправилась в плаванье без меня.
С этого момента все пошло почти нормально. Спать я не могла из-за боли в плече и спине, и даже не могла закрыть глаза, потому что сразу появлялся Фьюри. Стоило смежить веки, и я вновь видела его. Пожалуй, не стоит описывать, какие мысли меня одолевали. Но чуть позже в комнате опять оказалась миссис Ротлэнд, и я снова спросила:
– Как Марк?
– Примерно так же. Не приходит а сознание.
– Что говорят врачи?
– Что остается только ждать. А как ты?
– О, мне уже лучше.
– Может, поешь немного?
– Нет, спасибо.
К вечеру Марк пришел в себя, и миссис Ротлэнд вернулась из больницы воспрянув духом. Опасность не миновала, но врачи надеются, что Марк пойдет на поправку.
– Первым делом он спросил, где ты, Марни, и был очень рад, что ты не так сильно пострадала.
На следующий день я встала, пока миссис Ротлэнд не было, кое-как оделась и принялась бродить по дому. Спина и бедро посинели, но боль несколько стихла. Миссис Ленард нашла меня в конюшне и пыталась увести в постель, но я не пошла. Я все утро просидела там, пока не вернулась миссис Ротлэнд. Тогда я, прихрамывая, побрела в дом обедать. Она сообщила, что обещала Марку привезти меня, как только я поправлюсь. Я сказала, что поеду завтра. Вечером, перед ужином, мне пришлось зачем-то зайти к нему в спальня, и там в углу верхнего ящика в его туалетном столике лежали ключи…
За ужином миссис Ротлэнд показала цветы:
– Это от садовника Ричардса. Он принес их для тебя, а особенно подчеркивал, что они из его собственного сада.
– Спасибо.
Я долго молчала. Раньше у меня все сжалось бы внутри при одной мысли об ужине наедине с миссис Ротлэнд, но теперь для таких чувств не осталось места. Случившееся застыло во мне и отвердело, словно каменный истукан.
Через некоторое время миссис Ротлэнд заговорила опять:
– Это напоминает мне один ужин с Этель. Ты ничего не имеешь против того, что я вспоминаю Этель?
– Нет…
– Марк был в отъезде, за восемнадцать месяцев до этого умер его отец Марка. Я тогда только продала наш дом, большую часть мебели и собиралась переезжать в Лондон. И вдруг возникло ужасное ощущение, что больше незачем жить. Я вдруг почувствовала, что обрываю все корни. Я не могла жить в Лондоне, я больше не могла жить вообще. Хотелось только спокойно умереть. Я напросилась к Этель на ужин, потому что не могла оставаться одна, нуждалась в сочувствии и понимании.
– И она их вам дала?
– Уже по дороге я поняла, что есть такая боль, с которыми нужно справляться самой, потому что никто другой не поможет. У меня был именно такой случай. Нельзя ждать, что человек в двадцать пять поймет ужасное одиночество, которое овладевает тобой в пятьдесят пять.
– Дело не в возрасте. В детстве вы никогда не чувствовали себя одинокой?
Миссис Ротлэнд задумалась.
– Тогда это было совсем иначе.
Я не успела спросить, почему сегодняшний вечер напомнил ей ужин с Этель – она сразу сменила тему. Тогда я задала другой вопрос.
– Марк когда-нибудь говорил с вами обо мне?
– Обсуждали ли мы тебя? Нет, я такого не припомню.
– И никогда не говорил, что мы не слишком ладим?
– Нет… А вы действительно не ладите?
– Да, бывает.
Она вертела рюмку, не глядя на меня.
– В основном по моей вине, – добавила я.
– Ну, это уже похоже на шаг к примирению.
– О, это не просто ссора. Боюсь, все гораздо глубже.
– Надеюсь, ты сумеешь с ним поладить, Марни, неважно, чья вина – твоя или его. Он просто не вынесет ещё одного поражения.
– Поражения?
– Да, конечно. Разве смерть Этель – не проигрыш? Марк рассматривает её и как поражение в любви… Он из тех, кто всю жизнь готовы рисковать. Он невероятно упрям и своеволен, но в то же время ужасно раним. Смерть Этель стала для него тяжелым ударом. Полюбить снова, так быстро… Такое не часто случается.
Мне стало неловко, но я спросила:
– Марк не говорил, что собирается делать с фирмой?
Миссис Ротлэнд все так же вертела рюмку.
– О том, что хочет принять предложение «Гластбери»? Да, говорил. И я убедила его продать фирму.
– Но почему? Разве семейная фирма для вас ничего не значит?
– Куда меньше многого другого. Марк никогда не поладит с Холбруками. Ему не хватает гибкости. Всем станет лучше, когда они расстанутся.
– Холбрукам это вряд ли понравится.
– Только потому, что это произойдет таким образом. Марк чувствует себя ответственным за персонал и потому и вел переговоры. Насколько я знаю, никто не пострадает.
Никто не пострадает… Я подумала, что это похоже на эпитафию. Никто не пострадает, кроме меня, и Фьюри, и Марка, и моей мамы, и, наконец, его…
Во вторник миссис Ротлэнд повезла меня к Марку в больницу. Ехала я с неохотой. Мне нечего было сказать Марку, кроме того, что сожалею и скоро уезжаю.
Он лежал в палате один, на особом положении. Солнце падало на краешек кровати. Слава Богу, миссис Ротлэнд дала мне зайти одной. Меня удивило, что голова Марка даже не перевязана. Но впечатление хрупкости, которое меня обмануло, когда мы с ним только познакомилась, теперь усилилось: он казался легче перышка.
Я не представляла, как он меня встретит, но Марк просто улыбнулся и сказал:
– Здравствуй, Марни.
– Здравствуй, Марк.
Я постаралась не хромая пройти к стулу и уже собралась сесть, как вспомнила про медсестру, стоявшую в дверях, нагнулась и его поцеловала.
– Как ты себя чувствуешь? – первым спросил он.
– Я? Со мной все в порядке. Ты как?
– Голова болит, рука, и все. Я хочу домой.
– А тебе разрешат?
– Еще несколько дней – нет. Мне очень жаль Фьюри…
– Мне вообще жаль, что все так случилось.
– Но я знаю, как много он для тебя значил.
– Я сама виновата.
– Или я. Не следовало за тобой гнаться.
Последовала пауза.
– Спасибо, что вытащила меня из грязи, – снова заговорил он.
– Кто тебе рассказал?
– Это я ещё способен был чувствовать. Помню, как ты мне чистила глаза и уши.
– Я сама не помню, что делала.
– А я запомнил.
Вот и все. Больше нечего было сказать.
– Ты сообщила Роумэну о несчастном случае?
– Нет.
– Позвони ему, ладно? Иначе он подумает, что ты опять нарочно не приходишь.
Я спросила:
– Что делают с лошадью, после того, как пристрелят? Ее… хоронят?
– Не знаю. Думаю вряд ли.
Возле постели были цветы и виноград, несколько журналов, две-три книги. Наверное, мне тоже следовало что-нибудь принести.
– Конечно, прошло мало времени, но… – начал Марк. – Есть же другие лошади. Мы могли бы поехать весной посмотреть и выбрать…
– Вряд ли я захочу другую.
– Посмотрим. – Он погладил мою руку.
Все это было очень странно.
С тех пор, как я вышла за него замуж, он иногда смотрел на меня так, словно ненавидел. Из-за моих дружеских отношений с Терри, или потому, что отклоняла его ласки. Марк мог вдруг побледнеть и ужасно разозлиться. Но после того, как я втянула его в сумасшедшую гонку по невозможной местности, когда он из-за меня чуть не сломал себе шею, он вроде бы нисколько не сердился.
Миссис Ротлэнд уехала к себе в среду. Я каждый день навещала Марка. Врачи сказали, что он сможет вернуться домой в следующий понедельник.
Вечером в среду, когда я уже собиралась ложиться спать, позвонил Терри. Он принес свои соболезнования, выразил надежду, что Марк скоро поправится, и спросил, правда, что дела были так плохи?
Я подтвердила. Он говорил ещё минуты две, потом спросил:
– Тебе известно, что продажа фирмы Ротлэндов решена?
– Мне некогда было об этой думать.
– Ну разумеется, ни об этом, ни обо мне.
– И о тебе тоже. Прости.
– Да ладно, заиграно. Живи, как живется. Когда Марка выписывают?
– В понедельник.
– Пойдем куда-нибудь в пятницу?
– Нет, Терри, не могу.
– Плохо себя чувствуешь?
– Просто несчастной.
– Тем более нужно развлечься.
– Спасибо, не могу. – Я думала, что в пятницу меня уже здесь не будет.
– Давай договоримся так: я позвоню ещё раз завтра, когда приду с работы, может быть, ты передумаешь.
– Хорошо. – При этом я думала: завтра вечером меня здесь тоже не будет.
– Значит, я рассчитываю на тебя в пятницу вечером, дорогая. Видит Бог, после таких неприятностей нужно встряхнуться. Может, сразу договоримся?
– Позвони завтра вечером, – сказала я. – Тогда скажу точно.
В четверг утром я вновь навестила Марка. Он уже сидел в кресле, хотя выглядел все ещё плохо. Встреча была саман обычной, и мне даже не верилось, что она последняя.
Марк сказал:
– У меня предчувствие, будто для нас с тобой все начинается заново.
– У тебя все ещё есть желание попробовать?
– Да, если оно есть у тебя.
Таким он мне нравился больше. Или дело в старой человеческой привычке выше ценить то, что навсегда оставляешь? Во всяком случае, на долю секунды во мне вдруг вспыхнула жуткая тоска о той жизни, которая могла у нас быть. Я словно вдруг увидела её вдали. Но это был лишь сентиментальный порыв, потому что я никогда не смогла бы жить такой жизнью.
Вернувшись домой, я попыталась написать Марку хоть несколько строчек на прощание. Шесть раз я начинала, но ничего путного не вышло, и я сожгла записку. Молчание может быть лучшим прощанием.
Я сказала миссис Ленард, что останусь у друзей, которые живут рядом с больницей, и вернусь вместе с Марком в понедельник. Так легче было отнести вещи в машину без лишних расспросов и подозрений.
Отсюда до Барнета час езды, ещё полчаса, чтобы зайти в типографию и открыть сейф, потом четыре-пять часов, чтобы добраться до Торки. Значит, я буду у мамы примерно около полуночи. Они всегда поздно ложатся и поздно встают, поэтому, если повезет, я успею прежде, чем запрут дверь на ночь. Там я переночую, а утром все расскажу маме. Господи, помоги! К обеду или даже раньше я уеду. Попытаюсь вылететь из аэропорта в Эксетере.
Я поехала в Барнет.
По дороге мной все больше овладевало какое-то странное чувство. Вдруг я по-настоящему почувствовала, что Фьюри больше нет, что он погиб такой ужасной смертью и фактически по моей вине. Раза два или три мне пришлось смахивать слезы перчаткой, и я чуть не сбила велосипедиста.
Машину я поставила в переулке за магазином. Самым трудным было проникнуть в типографию так, чтобы никто не видел, а я не знала точно, который из трех ключей открывает входную дверь. Если долго копаться, можно привлечь внимание полицейского; но оставалось только рискнуть.
Я прошла прямиком к двери и, не глядя по сторонам, поднялась на две ступеньки. В конце концов, я жена директора. Первый ключ вошел в замочную скважину, но не поворачивался, а потом застрял и никак не вытаскивался. Пока я билась, проехали две машины. Наконец я вырвала этот ключ и сунула следующий. Он подошел, и я нырнула внутрь.
Там было темно, свет проникал только из окошка над дверью. Следующую дверь я не стала плотно прикрывать, чтобы хоть какой-то свет падал внутрь. В коридоре тоже было темно, но я знала в нем каждый дюйм. Надо пройти вглубь, повернуть направо, и там подняться по лестнице.
Дверь внизу у лестницы вела в печатный цех. Обычно её закрывали на ночь, но сегодня она осталась открытой. Я остановилась в дверном проеме и осторожно заглянула внутрь.
Через окна свет с улицы падал на машины и кипы бумаги; но больше всего меня поразила тишина. Мне не приходилось бывать в пустых цехах, и безмолвие казалось глубже оттого, что я помнила стоящий здесь все время шум.
И тут в абсолютной тишине раздался шелест. Я окаменела, прислушиваясь. Это из-за сквозняка шуршала бумага. Вздохнув, я зашагала по лестнице.
Я добралась до комнаты, в которой стояла копировальная техника, и вытянув вперед руки, миновала её. На пути попался стул; но шум никто не услышит, а вот свет могут увидеть с улицы.
Дверь в мою прежнюю комнату была заперта, но я подобрала ключ и вошла. Марк говорил, что теперь там хозяйничает женщина среднего возраста, толковая, но медлительная. Интересно, сколько конвертов с заработной платой успели сделать они с Сюзен Клейбоун?
На окнах штор не было, поэтому пришлось обходиться без света. Ключ в сейфе легко повернулся и замок открылся, словно его смазали. Я с натугой открыла дверь на себя и включила фонарик.
За это время ничего не изменилось. Конверты лежали в корзине, оставшиеся деньги – в нижнем ящичке. Я вывалила их в сумку – разумеется, только банкноты и серебро, а медь оставила. Потом я достала корзину и стала собирать конверты.
Происходит то, что должно было произойти шесть месяцев назад., думала я. – Я беру те же деньги, из того же сейфа. Из-за вмешательства Марка теперь меня знают под настоящим именем и будут по нему разыскивать, значит, чтобы спастись, нужно уезжать из страны. Из-за его вмешательства я теперь замужняя женщина, а не одинокая, как прежде, и Фьюри нет в живых, и сам Марк в больнице, а завтра или через день ему предстоит пережить ещё одно потрясение, когда обнаружится, что я уехала навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33