А что делать, Александр? Одной уж ногой в могиле.
— Я бы так не сказал, — сделал комплимент. — Живчиком, Иннокентий Николаевич, живчиком.
От таких приятных слов старичок необыкновенно взбодрился, помолодел лет на сто и предложил:
— Коньячку-с!
— По чуть-чуть, Иннокентий Николаевич.
— Балуюсь, сукин сын, — открыл стол, — по чуток, Александр, — и подмигнул с азартом. — Все жить хотца-ца-ца!
Через четверть часа мы распевали песню про непобедимый крейсер «Варяг». Как мало надо, чтобы найти общий язык со стариком, которого общество, попользовавшись, исключило из списка живых. Тяпнуть коньячка, поболтать о семейных проблемах, вспомнить анекдоты о великих мира сего и обсудить некоторые насущные проблемы.
Проблема была одна — найти статейку, подписанную «Б.Доценко» начинающуюся с фразы: «Ветер ерошил степной бурьян и волосы Генерального конструктора, стоящего у детища всей своей жизни. Ракета целилась в небо…» Ну и так далее.
Где эта зловредная статейка находилась, знал зятек Мирон, уже отбывший в долгосрочную командировку, и помочь нам не мог. Большая свинья, заметил бывший тесть, хотел хапнуть мое НПО, хуюшки вашей Дунюшки! Ох, прав был товарищ Сталин: нет человека — нет проблемы, ха-ха!..
— А почему так сложно, Иннокентий Николаевич? — полюбопытствовал я.
— Вы про что, Александр?
— Про подарок Жака.
— А кому здесь доверять, Александр? Кому? Измельчал народец, опаскудился. Продадут за полушку.
Я согласился — гнилой люд, и мы вернулись к нашей проблеме, творческо-подметной. Снять её помогла известная журналистка Лариса Б.Борсук, подруга моей супруги, отдыхающей в Ливадии — отдыхающей, как известно, по уважительной причине. Акулу пера я нашел по «секретному» номеру телефончика в бушующем океане жизни.
— Полина ещё не родила, — поинтересовалась, — богатыря?
— Так мы только в начале пути, — сказал я.
— Ничего родит. А статью блядунка Б.Доценко найдем, нет проблем. Я с ним кувыркалась. Признаться, не удивил — всего одиннадцать сантиметров. Сейчас мало кто удивляет своей плотью.
— М-да, — промычал я, сделав вид, что не понимаю о чем речь.
Через четверть часа статейка с фразой про ветер, ерошивший Генерального конструктора в степи, приказала долго жить в редакционной корзинке.
Как началась история с мусорного ведерка, им и закончилась. К удовольствию многих. Некоторым не повезло. Как говорится, судьба. От неё никуда. Кроме как на тихонький погост, где ветер ерошит, прошу прощения, поникшие пыльные деревья.
Когда я прощался с академиком, точно внук с дедом, нас встревожил телефон и сообщение органов внутренних дел, что господин Моргулиц ушел в мир иной. Приказать долго жить. Окочурился. Скапутился. Скопытился. Отдал концы. Дал дуба. Amеn-дец!
— Да-да, принимаю ваши соболезнования, — скрипел старичок. — Да, удар по всему депутатскому корпусу… — и показал язык эбонитовой, pordon, трубке. — Да, дочь со мной. Передам-передам. — Шмякнул трубку. Невозможные любезности. Так о чем это мы, Александр?
— Прощаемся, Иннокентий Николаевич.
— Вы уж, батенька, заходите к старику. На коньячок-с.
— Непременно-с.
В коридоре вспомнил об Арсенчике, жив ли он еще? Живехонький, но малость отупевший от общения с дамой в бигудях. И от мопса. Тоже в бигудях.
— О, пап`а! Радость какая! Твой зятек наеп`нулся! На вечные времена! Ха-ха!
— Клариса, прекрати, — поморщился академик. — Ты пугаешь своего юного друга.
— Меня пугает? — обиделся Арсенчик.
— Такого не застращаешь, — хихикнула гарпия с мопсом. — Арсенчик, такой! Я от тебя тащусь. Будь моим, — и уточнила, — телохранителем.
— Мадам, прошу прощения, — щелкнул я каблуками. — Он уже выполняет спецзадание родины.
— Жаль, — цыкнула мегера, — ему было бы приятно охранять мое тело. Так, Арсенчик?
Я понял, время убираться подобру-поздорову, пока мы не понесли потери в своих рядах. Что и сделали с горячкой отступающей армии. На заранее подготовленные позиции. Взяв обязательство ещё раз прийти в гости. После радостных дней траура по усопшему.
Уф! Мы устремились от бронированных дверей, будто уселись на реактивный двигатель последнего поколения.
Мать моя родина! Спаси сыновей своих от крашенных теток, всучивающих динамитные короба любимым супругам, а от врагов мы как-нибудь сами отобьемся.
В джипе я перевел дух и дал команду на отбой. Все, шарада решена. С напряжением морально-нравственных сил.
А не рвануть ли нам в Ливадию, хотя бы на несколько часов. Чтобы смыть в баньке и речке все свои грехи — смыть мерзость и кровяную слизь повседневности. И упасть в прибережные травы. Или пусть даже в коровью лепеху. О чем я и сообщил по радиосвязи всей группе — о лепехе. Мое предложение было принято с восторгом, и мы покатили на природу заряжаться живительной энергией колдовской нашей Ливадии.
3. НЕОБЪЯВЛЕННАЯ ВОЙНА
Понедельник — день тяжелый. И с этим трудно не согласиться. В особенности после праздничных мероприятий. На ливадийских грядках. С парной банькой. А после неё — квасок с хренком. Холодный квасок до ломоты в зубах. Эх, Ливадия, Ливадия, родина моя малая…
Моя жена Полина вместе со своей мамой Екатериной Гурьяновной, то бишь моей тещей, привели дом в образцовый порядок, что можно было принимать дипломатов. Но вместо них оказались мы.
— Как дела, родная? — поинтересовался я, улучив момент. — Лариска Борсук интересовалась: не родила?
— Паразит, — отмахнулась жена. — Я же просила, а ты?..
— Больше не буду, — обнял за плечи. — Родим всем на зло.
— Сделал свое дело — гуляй смело, — с завистью вздохнула Полина. — А я как дура… сижу на грядках.
Когда выяснилось, что мне таки удалось заслать астронавта на незнакомую планету, жена, рыдая и стеная, устроила истерику. И заявила, что сделает аборт. Женщин я не бью — по принципиальным соображениям. Но, чтобы снять все вопросы, отвесил полноценную пощечину любимой и предупредил её о нехороших последствиях. Во всех смыслах. Наверное, я умею быть убедительным? И теперь мы имеем то, что имеем: новый мир, родной и пока неведомый.
Родим — несмотря ни на что: вот лозунг мой и всего нашего славянского народа.
Вечером, откушав домашних пирогов, наша боевая группа отправилась в город выполнять задание Родины (большой).
И вот теперь — понедельник, враг всего человечества. Я бы на месте ООН отменил этот день как вредный. После выходных — вторник. Два вторника. И никаких проблем.
В 6.00. утра генерал Орехов ярился через телефонную трубку, требуя объяснений по поводу трупа гражданина Моргулица. Генерал — поскольку наш товарищ пошел на повышение.
— А кто это? — пошутил я со сна. — Кстати, Вольдемар, поздравляю с генеральским званием.
— Александр Владимирович, — стальным голосом проговорил специалист по антитеррору. — Вы что себе позволяете? У Моргулица есть депутатский иммунитет.
— Был, — поправил я.
— А за поздравление спасибо.
— Пожалуйста, — ответил я. — С вас, генерал, бутылка.
— Две бутылки, если ответишь на вопрос: кто убил Моргулица?
— Не мы.
— А кто?
— Это не телефонный разговор, — потянулся к окну. Даже птахи не функционировали в кипенном рассвете. Что это с господином Ореховым? Волнуется за свое теплое, насиженное местечко и новое высокое звание?
В конце концов, накрепко обматерив друг друга, мы уговорились о встрече на нейтральной полосе. В известном для всех спецслужб местечке. В уютном скверике между двумя театрами. Под липами. Удобная точка для доверительных бесед, содержание которых тотчас же становится известным дворникам из Лубянки.
Когда вы с приятелем, отдыхая на лавочке, болтаете о любимой власти всякие пакости и замечаете, как медленно к вам приближается человек, шаркающей метлой по дорожке, убедительная просьба произносить слова четче и громче. Для облегчения труда операторов, страдающих профессиональным заболеванием — тугоухостью.
Надо понимать, у нас каждый имеет право на труд, и работает там, где отечество приказывает. Помогайте бойцам невидимого фронта, и они помогут вам. Шутка.
В скверах разгуливал праздный люд: мамы катили коляски, папы листали газеты, пенсионеры колотились в шахматишки, сознательные бойскауты тренировали Джульбарсов для будущей службы на границе с Украиной.
Светило катилось в деревьях, как колесо истории во времени. Воздух был прозрачен и чист, как шведская водка «Aбсолют».
Заканчивая марш-поход по городу, я увидел уморительный пейзаж. Пяток дворников толпились на одном квадратном метре. Без орудия производства. Но в плащах и фетровых шляпах.
В самом квадрате примечался новоявленный генерал, замаскированный под простого советского (б) чиновника. В костюмчике от покойного Версаче.
Я хотел пройти мимо, чтобы телохранители случайно из меня не сделали мишень. Но меня признали, отмахнув — милости просим в священный квадрат.
Люди в плащах и шляпах растворились в соседних кустах, будто грибники в лесу. И мы могли спокойно поболтать на волнующие нас проблемы. На лавочке. Под липами. На которых шебаршились пташки — капали пометом на планету. Мне-то что — я в курточке, а вот ежели такая едкая плюха на Версаче? Я было собрался предупредить товарища об этой опасности, да он отвлек вопросом о ЧП близ железнодорожного вокзала.
Я привел убедительное алиби о непричастности меня и нашей группы к бомбе. Это не наш метод убеждения, сказал я. А чей, спросил генерал. Я доложил. В общих чертах, но с некоторыми конкретными подробностями, касающих финансовых махинаций. Орехов задумался. Или сделал вид, что задумался.
— Молодчина Кеша. Хитро сработано. Не копнешь. Да, и зачем копать?
— Правда ваша, генерал, — пожал плечами.
— Давно надо было эту бочку с говном, — и уточнил. — Это я про Моргулица. — И свободно вздохнул. — Есть справедливость на небесах. А, Алекс?
— Есть.
И мы взглянули вверх, где вершилась высшая справедливость. Когда опустили очи долу, узрели студентку в облегающих джинсиках и джемперочке. С такой грудью, что её можно было использовать, как подставку для книг во время поездки в метро — в час пик.
— Хороша, — крякнул генерал. — Говоришь, со старичком уговорились?
— За коньячком-с.
— Это хорошо.
— А что плохо? — попытался я отвлечь товарища от приятных для глаза удаляющихся форм.
— Что плохо? Все хорошо… Э-э-э, в смысле, плохо, что возникают новые проблемы.
— Проблемы? — оживился я. — Ну-ну?
— Как дитя радуется, — покачал головой. — Очень сложные проблемы.
— А когда были легкие?
— Алекс! Я вот удивляюсь. К тебе все говно притягивается, как магнитом.
— Это как? — обиделся я.
— Все вокруг тебя взрывается, кровь бурлит, стрельба-пальба, трупы штабелями, а у меня? Тишь да благодать. Как это понимать?
— Я — практик, ты, Вольдемар, теоретик, — ответил я. — Можем поменяться местами.
— Э-э-э нет, разве что на лавочке, — хмыкнул штабист.
И вправду пересел, опасаясь за костюмчик. Поскольку бомбометание пометом на его стороне шло куда интенсивнее, чем на моей.
— И что за проблемы? — сдвинулся я на генеральское место.
— Надеюсь, тебе известно сложное международное положение…
— Вольдемар, будь проще.
— НАТО прет на восток, так?
— Так.
— Ему нужно дать по сусалам, так?
— Так.
— А наши политикашки-какакши собственной тени боятся, так?
— Да, так-так! — не выдержал я. — И что?
— Ничего, — генерал неопределенно махнул в сторону. — Есть одна проблема, но ею другие занимаются. Если не сложится, тогда — пожалуйста.
— Надыбить оружие нового поколения? — предположил я. — Всегда готов.
— Алекс, рано пока об этом, — взглянул на свои часы. — О! Мне пора.
— Хорошие ходики, — заметил я. — «Командирские».
— Подарок, — и начал движение к подъему высокопоставленного тела.
— И все? — удивился. — И надо было будить меня в шесть утра?
— Нет, не все, — снова сел на лавочку. — Ты держи своих в ежовых рукавицах.
— Что такое?
— Вчера Резо пристроил скандал в зале Чайковского. Нехорошо. Мешал проводить мероприятие. Рояль треснул. Общественность считает, что это происки шовинистов-националистов. У нас что, Хулио меломан?
— Да, — признался я. — На балалайке играет. И лютне.
— Лютне?
Птичье бомбометание завершилось точным попаданием. На плечо генерала Орехова, который сидел на моем прежнем месте.
Мой боевой товарищ выматерился. От мата все птахи передохли, а телохранители приблизились. Плохо работали чекисты, плохо. Не защитили Тело от бомбовых напалмовых зарядов. А если бы бегемоты летали?
— Как чувствовал, еп`вашу мать! — пригрозил генерал присмиревшим птичкам. — Бывай. И хватит самодеятельности.
И удалился в чувствах расстроенных на новый квадрат, где свободных пичуг уже вывели как класс. По причине говняшек едких, точно серная кислота.
А нечего искать теплое местечко под солнцем. Все подобные метания заканчиваются вот таким вот исходом. Печальным — иногда летальным.
… Первым, кого я встретил по возвращению в Комитет, не считая секьюрити, была Марья Петровна. Ей я решил воздвигнуть памятник нерукотворный при жизни. А лучше премию за ударный социалистический труд. В размере месячного оклада генерального директора фирмы. О чем я и попросил господина Свечкина. И он без вопросов подмахнул приказ.
Я поинтересовался у оператора сортиров: Петюня не обижает?
— Что ты, сыночек, шелковый. Не пьеть. Дюже поменялся. И чегось это с ним, вот удивляюсь?
— Решил начать новую жизнь?
— Грит, поеду на земельку, на дедовскую. Земелька, грит, тянет, а руки золотые…
— Ну и слава Богу.
— Ужо и я с ним, — вздохнула старушка. — Чегось тут я одна?
— Возьмем шефство, Марья Петровна.
— Поеду до родной сторонки. — И вспомнила. — Ботинки-то не жмуть?
— Ботинки? Ах, туфли. Нет, не жмуть. Спасибо.
— Ну и добре.
Солгал самую малость. Штиблеты были мне малы. На три размера. И я отдал их диверсанту Куралеву. На зависть всей группы.
Затем я провел совещание с полковником Бибиковым и частью его секьюрити, учинив им разнос с употреблением великого и могучего.
Трудно с академиками, профессорами и м.н.с., но надо работать. Нас мало — это не Рост-банк, где полторы тысячи нахлебников, в которых верит господин В.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50