Здесь нужно заметить, что маленьким она назвала меня чуть насмешливо, по-свойски, без слюнявой нежности.
– Я на минуту, – обрадовался я, подгоняемый страхом скорого разоблачения. – Просто хотел спросить, может, вечерком забежишь? Я бы приготовил ужин. Или хотя бы заказал что-нибудь на дом.
– Ой, – протянула Элис, напомнив мне о сбавляющей скорость машине – изящной, стремительной, прекрасной. – Хотелось бы, но сегодня никак. Уже обещала пойти в ресторан с компанией с работы.
– Это очень важно, мне нужно тебе кое-что сказать.
Что именно, я, хоть убейте, не знал. Разумеется, к тому времени статья в газете еще не натолкнула меня на мысль толкнуть Джерарда под колеса.
– Ух ты, как интересно, что же?
– По телефону не могу, но это очень важно. Ну, пожалуйста!
– Ну ладно, я все отменю, но лучше пусть новость будет хорошая.
– А как же, – заверил я, имея на то свои причины.
Я еще слышал в трубке ее голос, когда Джерард вышел из квартиры, громко хлопнув дверью. Я представил себе, как он, мерно крутя педали, катит через Фулхэм, презрительно щурясь (я никогда этого не видел, но знаю, что он щурится) на местных жителей в джинсах, мокасинах и теннисках от «Хэккет», одинаковых, как китайцы эпохи Культурной революции. Скоро он поедет по Челси, презрительно щурясь на богатых, на каждом из которых надето столько, что впору прокормить голодающую деревню, и на дам, убивающих время в кафе и магазинах до ужина.
Потом, после презрительного проезда через Гайд-парк, он окажется у Мэрилебон, в богатом арабском районе, но из соображений политкорректности презрения своего не проявит. Далее по маршруту Кэмден и презрительный взгляд на сидящих в пабах юнцов с волосами всех цветов радуги и сережками во всех частях тела. И вот, наконец, Арчвэй, настоящая нищета, которую Джерард уважает, – грязь, тараканы, разруха. Никаких тебе «я тут временно, пока не накоплю на первый взнос за квартиру». Пожалуй, чувства Джерарда на протяжении всей поездки я вполне разделяю, вот только публика из «Макдоналдса» раздражает меня не меньше, чем завсегдатаи Понт-де-ла-Тур.
Я стоял в прихожей, мысленно провожая Джерарда. Дверь еще дрожала от того, как он ею грохнул, и этот треск отдавался в мое будущее, заглушая все остальные звуки: гомон моих будущих детей в садовом бассейне, веселый лай будущей собаки, зовущей их играть, голос будущей Элис, спрашивающей меня, помню ли я, что на выходных мы едем к маме.
Эхо от хлопка смешивалось с доносящимся с улицы монотонным гулом машин. Все это заполняло мой мозг, и мыслям требовалось немалое усилие, чтобы пробиться сквозь звуковую завесу, как голосу – перекричать шум прибоя в ветреный день.
Затем за дверью раздались шаги, и из щели почтового ящика посыпались пестрые листовки. Я нагнулся за ними: автосервис, салоны красоты, Пицца (именно так, с заглавной буквы, дабы подчеркнуть значение Пиццы в современной жизни), ремонтные работы. Раздражение на Джерарда росло и зрело, но росла также и моя симпатия к нему, к тем временам, когда мы были вместе, пусть даже ничего особенного не вспоминалось. Я представил себе, что он убит, представил тело под колесами какого-нибудь автофургона, и мне вдруг захотелось защитить его, хотя я же сам и желал ему зла. Он должен умереть, как любимая собака, укусившая ребенка, но мне будет грустно, когда его не станет.
Я смотрел на ворох цветных бумажек с единственной мыслью: Джерарду бы это не понравилось. Он разозлился бы. Вечно они суют нам в ящик всякую дрянь, игнорируя табличку с просьбой обходить нашу дверь стороной. Зачем Джерарду лишний раз огорчаться?
Я распахнул дверь с яростью мужа, ожидающего найти за нею жену в постели с любовником, и миг спустя уже гнался по улице за почтальоном, потрясая зажатыми в кулаке рекламками и вопя во весь голос.
Наверное, я ожидал увидеть невзрачного подростка, топающего по улице с полной сумкой дурацких листовок, или обрюзгшего дядьку лет пятидесяти, одышливо катящего в гору набитую печатной продукцией сумку на колесиках. Но когда почтальон повернулся ко мне лицом, я вздрогнул. То была женщина лет шестидесяти, даже в рабочей одежде подтянутая и опрятная. Судя по всему, она причесалась и накрасилась перед самым выходом. В столь приличной блузке и твидовых брюках стоять бы ей за прилавком с пирожными на благотворительном базаре, а не заниматься делом, в котором предел самых честолюбивых мечтаний – когда-нибудь подняться до разносчика пиццы. Мухлевать с кредитными карточками для этой дамы было бы более достойным выбором. Что стряслось с нею, в чем ей так не повезло, упустила ли она удачу или отказалась от нее по своей воле?
– Да? – отозвалась она, слегка напуганная комком сунутых прямо ей под нос бумажек, маленьких приглашений к уюту или счастью, советов, как жить лучше и ярче. Я не знал, что сказать. От ее мягкости, от ее страха собственное хамство резануло меня еще больнее.
– Для кого это все?
Слова пришли ниоткуда, будто по волшебству, – возможно, возникли в результате моей возни с листовками.
Женщина посмотрела на меня как на дурачка.
– Для вас, – пожала плечами она, – вам остается лишь решить, чего вам хочется.
И, показав пальчиком на рекламки, улыбнулась любезной, строго выдержанной улыбкой полковницы, отдающей туповатому ординарцу распоряжения насчет сельского праздника.
Она была права. Все это для меня, только протянуть руку и взять. Я подумал о Джерарде; сейчас он как раз едет через Челси, и остается лишь догадываться, когда из самого счастливого человека в Лондоне я превращусь в разносчика никому не нужных объявлений. Этого я ему не позволю, особенно после того, как добился всего, о чем только мог мечтать.
День выдался жаркий и влажный, и я чувствовал, как майка прилипает к спине. Женщина по-прежнему смотрела на меня как на психа. Мне хотелось двух вещей: чтобы пошел дождь и убить Джерарда, причем об убийстве я думал вполне конкретно, четко и хладнокровно. Из-за какой-то мелочи он вознамерился лишить меня счастья, просто чтобы мне было так же плохо, как ему. Наказать ни за что, за то, чего я и делать-то не хотел. Мне предстояло выбрать: или и мне, и ему остаться ни с чем, или одному из нас не жить.
Орлиным взглядом Джеймса Бонда я взглянул на циферблат своего «Симастера». Да, я и часы купил новые, разве я не упоминал об этом? Джерард уехал всего пять минут назад. Сейчас семь часов вечера. В восемь придет Элис.
У моего мотоцикла предельная скорость 170 миль в час, а до ста он разгоняется быстрее, чем отъявленный обжора приканчивает большую упаковку чипсов «Принглз». 7.05 – если не терять времени, я смотаюсь туда и обратно за полчаса.
Джерард работает в Уиттингтонской больнице. Я знал, что он всегда едет через Гайд-парк, потом по Мэрилебон-роуд, трехрядному шоссе с вечными пробками, потом огибает Риджентс-парк, где автомобилисты получают последний шанс разогнаться от души перед заторами Кэмдена. Я видел, как некоторые выжимают там 60–70 миль в час. Если Джерард в неудачный момент свалится с велосипеда, ему конец. А поскольку он собрался сломать мне жизнь, то, резонно рассудил я, смерть – единственная форма личностного роста, доступная ему в ближайшие полвека.
Не то чтобы меня совсем не мучила совесть – мучила, разумеется, но, как говаривала моя тетушка, откуда ты узнаешь, что тебе это не нравится, если не попробуешь? И если я его догоню, а довести дело до конца духу не хватит, по крайней мере, я с приятностью прокачусь по парку.
Я бегом вернулся в квартиру, схватил свой мотоциклетный шлем и кожаную куртку Джерарда, не такую заметную, как мой дорожный прикид, и бросился в гараж. В десять минут восьмого я уже выезжал на Фулхэм-роуд. В четверть девятого промчался по извилистым дорожкам Гайд-парка, благополучно миновав все ограничители скорости. Гневом божьим пронесся по Мэрилебон-роуд, с непревзойденной ловкостью лавируя между потоками машин. Затем свернул в Риджентс-парк и при выезде на длинную, сквозную георгианскую аллею заметил вдалеке Джерарда, мерно крутящего педали старомодного драндулета с высоким рулем, который, как рассчитывал Джерард, сделает его милее для девушек, чем обычный горный с двадцатью четырьмя передачами. Он напомнил мне старинную заводную игрушку или что-нибудь еще, столь же безнадежно устаревшее.
– Ну, давай, – шепнул я мотоциклу, включая сцепление. Дорога подо мною пропала, ветер засвистел в ушах, и я чуть не влетел ему в заднее колесо, успев снизить скорость буквально в полусотне метров от него. Есть в автомобилях и мотоциклах нечто, заставляющее вас, если вы за рулем, забывать об их существовании. Они продолжение вашего тела, а не механизм. Это вы можете без усилий мгновенно разогнаться от нуля до шестидесяти миль в час. Это вы, а не ваша машина, мощнее сотни быков и втрое быстрее леопарда. Я чувствовал, что волен протянуть руку и одним пальцем переломить Джерарду хребет. Естественно, я ошибался. Для этого пришлось бы убрать руку с рукоятки сцепления, отчего я неминуемо остановился бы и упал.
Джерард сбавил ход, чтобы повернуть направо, в Кэмден, и остановился у ворот парка. Машины летели по шоссе навстречу ему всего в полуметре от его переднего колеса. Чуть подтолкнуть его вперед – и все, привет, а потом я скроюсь. На аллее парка ни пешеходов, ни машин. В шуме и суматохе никто и не заметит мотоцикла. По беговой дорожке Риджентс-парка я домчусь домой, не успеете вы и глазом моргнуть. А что скажет полиция? «Его убил мотоциклист, а у вас тоже мотоцикл» – для Королевской системы правосудия не довод. Кроме того, они трогательно, по-детски не способны отличить факт от вымысла, так что моя безопасность стопроцентно гарантирована.
Я уже поравнялся с Джерардом. Он даже не заметил меня, да и зачем бы, если мотоциклисты и велосипедисты часто оказываются рядом на светофорах и поворотах.
Поток машин почти иссяк, и нога Джерарда зависла над педалью. Тут из-за поворота, куда метили мы, показалась машина, и Джерарду пришлось остановиться. То был «Мерседес» с низкой подвеской, затемненными окнами и подсветкой под кузовом. Из окна тяжко ухал какой-то первобытный ритм. Тот, кто внутри, изо всех сил старался быть похожим на торговца наркотой. Возможно, он и был наркоторговцем: теперь они не считают нужным прятаться. Джерард проводил автомобиль негодующим взглядом. На дверце мелькнула надпись: «Крутые «мерсы» – тел. 0181 КрутМерс для КЛЕВЫХ ребят!»
– Крутые «мерсы», – повторил Джерард вслух; я, впрочем, заметил только, как шевелятся его губы. Последний раз такой презрительный оскал я видел у нашего пса, когда мы водили его к ветеринару чистить зубы.
– Крутые «мерсы», – рассмеялся я. Тоже терпеть не могу такие тачки.
Всю жизнь я делал, что говорили, и никогда не шел на риск. Из школы в колледж, год спустя после колледжа – на работу. Обычный конвейер, с которого я ни разу не сошел. Лишь прихоть судьбы избавила меня от пожизненной тупой рутины тележурналистики. Я положил руку на плечо Джерарду. Машин на дороге прибавилось, по крайней полосе с ревом несся «Роллс-Ройс». Вот и подходящий для него конец, подумал я, – буквально погибнуть под колесами капитализма. Впервые в жизни я брал на себя ответственность. Пусть я все еще смеялся над «крутыми «мерсами», но сознавал, что смеяться и ребячиться осталось недолго. Отныне своей жизнью распоряжался я сам.
Вот только было мне от этого как-то не по себе. Я – дитя развитой системы обслуживания. Никогда не случалось мне во гневе замахиваться гаечным ключом, я сам не покрасил ни одной рамы, не приготовил обеда. Это делали за меня профессионалы. И вот я задумал убийство – тоже работка не для любителя. Чтобы оно получилось, необходимо правильное развитие. Года в четыре таскать газеты у почтальона, затем издеваться над пенсионерами, постепенно дорасти до грабежа и наконец, выучившись на детских ошибках, идти на большое, серьезное, мокрое дело.
И даже тогда никакой гарантии успеха не существует. Во-первых, подобный послужной список выдает в вас подонка из низов общества – полную противоположность подонку светскому, который работает в Сити и убивает других, не пачкая собственных рук. Вот если бы для убийства не требовалось немедленных решительных действий, я отлично справился бы. Недаром Адриан называл меня «прирожденным журналистом». Кроме разговоров, я действительно ничего больше не умею.
И потом, я не мог допустить, чтобы последними словами Джерарда стали «крутые «мерсы». Этого он мне не простит, будет являться по ночам. Он хочет на прощанье произнести «Намасте», что на хинди или по-непальски значит «Я чту бога в тебе», хотя, по-моему, более вероятно следующее: «Ты вообще собираешься убирать за собой все это дерьмо?»
Я хлопнул его по плечу. Он обернулся с видом мелкого воришки, застигнутого с поличным бароном Франкенштейном, и спросил:
– Ты что здесь делаешь?
Несмотря на мой шлем, он узнал меня, но глаза у него по-прежнему трусовато бегали.
– Не знаю, – ответил я, прямо как в кино.
– Ты надел мою куртку, – сказал он.
Я вдруг ощутил, насколько она мне мала. Руки торчали из рукавов, точно у переростка. Должно быть, выглядел я по-дурацки, чувствовал себя скованно, и это меня разозлило.
За нашими спинами загудела машина. Мужчина моих лет, сидевший за рулем, примерный семьянин, судя по бесформенному свитеру, раздраженно махал нам руками. Рядом с ним сидела его жена, дама неопределенного возраста от тридцати до шестидесяти. А может, и не жена; может, дело просто в свитере, таком же бесформенном, просторном и в то же время строгом, как и у ее спутника.
– Задерживаете! – кричал он. – Чего остановились? Ну, скажите на милость, чего встали?
Я заметил, что дорога снова свободна. Охотники, ищущие оправдания собственной дикости, утверждают, что никогда чувства не обостряются так, как в момент, когда видишь добычу. Тогда в человеке просыпаются дремлющие с первобытных времен инстинкты. Впрочем, футбольные фанаты, мои школьные знакомые, говорили примерно то же самое. Теперь я понял, что это такое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55