для самоуважения они просто необходимы. Если у вас есть друзья-женщины, значит, в вашей жизни присутствует нечто большее, чем футбол, пиво и анекдоты о гомиках. Общение с женщинами предполагает в вас некую эмоциональную глубину, а женщин моего круга это безумно возбуждает. Стоит проронить в разговоре с ними: «Вот и я говорю моей подруге Лидии» или: «Любопытно. Лидия, мой близкий друг, думает точно так же», и они ваши.
Можно также невзначай упомянуть, что Лидии сорок лет, чтобы казаться еще утонченней: те, кто дружит с дамами старше себя, невероятно глубокие натуры, следовательно, успех у женщин им обеспечен.
Если это наводит вас на мысль о моей расчетливости, позвольте уверить вас, что я был искренне опечален отъездом Эмили на Южный полюс, но печалила меня скорее общая форма (любовники расстаются на год), чем конкретное содержание (Эмили и Гарри расстаются на год). Мне было грустно, как бывает грустно, когда смотришь фильм. Я тут же вспомнил, как наблюдал совокупление павианов в Лондонском зоопарке, и у меня случилась эрекция. Значило ли это, что меня возбуждают павианы, или в такое настроение меня привела сама идея секса? Грустил ли я оттого, что Эмили уехала, или сам факт отъезда навел меня на мысли о грусти? Был ли я расстроен? Не больше, чем возбужден картиной павианьей любви.
Нет, я отнюдь не умаляю достоинств, или, точнее, удобств внешней, формальной стороны этих отношений. Очень хорошо иметь подружку и вести себя с нею как положено, но в один прекрасный день мне захотелось чего-то большего. А именно любви.
Не могу сказать, что мы, то есть я и мои женщины, не старались; напротив, прилагали максимум усилий для успеха наших совместных занятий. Задумывалось все просто великолепно, вот только на практике выходило не очень. Судите сами: мне пришлось объясняться с тремя парами родителей, четырьмя братьями, вступать в интимную связь с сестрой одной из своих возлюбленных, терпеть побои от дяди другой. По-моему, дальше уже некуда.
Мы делали все, что полагается делать влюбленным. Взять, например, мою коробку с фотографиями. Вот Кейт с напряженным лицом около Лувра, вот она же, опять с напряженным лицом, у галереи со старинными водостоками. В другой пачке – Софи на Пляс-де-ля-Конкорд в Париже, с женственной улыбкой, хотя в тот день она со мной не разговаривала. Идем дальше; вот Табита с устремленным в никуда взглядом на крыше Эмпайр-стейт-билдинг. А на самом дне коробки, глядите-ка, любопытный снимок: шарманщик с обезьянкой на плече пытается развеселить Карен после того, как я сообщил ей, что больше ее не люблю. За свои услуги он содрал с нее пятнадцать фунтов.
Вот под руку попалась фотография Венди, счастливой и улыбающейся, на площади Святого Марка в Венеции. Потом в гондоле ее начало тошнить, а я не проявил должного сочувствия. Сколько воспоминаний будят эти фотографии, а еще можно показывать их друзьям и пояснять: «Смотри, здесь мы душим друг друга. Фон великолепный, правда?»
Если честно, я всего раз в жизни получил удовольствие от отпуска, когда поехал в Корнуолл с этой ненормальной, Линдой. Мы замечательно жили в палатке, пока она не сбежала от меня с одним длинноволосым малым, нашим инструктором по серфингу. По крайней мере на снимке они выглядят счастливыми.
Почему же все мои романы так бесславно обрывались, при том сколько усилий я прикладывал? Примерно об этом и спросила меня мама, когда я расстался с Венди.
– А с этой что не так?
– Даже не знаю, мамочка, – ответил я, – мы просто не подходим друг другу.
Мама ненадолго задумалась.
– Мы с твоим отцом тоже друг другу не подходим, но живем вместе уже тридцать пять лет! – с нескрываемой гордостью заявила она.
Мог ли я объяснить, что в ее время такая несовместимость просто не принималась в расчет, зато теперь…
Джерард на несовместимости несколько сдвинут. Чью бы карточку из своей коробки я ему ни показал, он обязательно находит что-нибудь, обычно физический недостаток, но иногда и неприятную черту характера, которые его отвращают.
– Что в ней плохого? – спрашивал я, показывая ему фотографию Кэролайн, прелестной во всех отношениях девушки с изумительной точеной фигуркой.
– Груди не той формы, – отвечал он мрачно.
– Груди как груди, какими им еще быть?
– Тупые они какие-то, – фыркал он, всем своим видом показывая: «Впрочем, не мне судить».
Тогда я поинтересовался, откуда он это знает, если ни разу не поднимал на нее глаз.
– Знаю, и все, – буркнул Джерард.
К девушкам Джерард имеет претензии по великому множеству поводов: ношение модной одежды, излишняя смелость в американском смысле слова, слишком густая растительность на лобке, пушок над верхней губой, избыточный вес, чрезмерная худоба, недоброе лицо (я бы сказал, унылое), вздорность, пристрастие к духам «Пуазон» (тут он прав), хождение в спортзал, неряшливый вид, отсутствие инициативы в сексе, чрезмерная активность в постели, разговорчивость, неумение связать двух слов. Худший грех в его представлении – возраст, а точнее – недостаток свежести. Женщин своего возраста, то есть тридцатидвухлетних, он просто не воспринимает. Да и вообще не считает достойным внимания тело девушки старше двадцати пяти. «Есть, – утверждает он, – существенная разница между телом двадцатидвухлетней и двадцатисемилетней». От этих размышлений он впадает в уныние, ибо при таком подходе, даже если ему было суждено встретить девушку своей мечты, со временем она неминуемо утратила бы для него всю привлекательность. Больше всего он боится подойти к сорокалетнему рубежу рука об руку с обрюзгшей, немолодой женой, хотя, по-моему, это значит, что он плохо знает себя. Прожив с женщиной года два, Джерард, пожалуй, сообщил бы ей, что она стареет и дурнеет, и спросил, что она намерена предпринять. Сам он ни на какие уступки не пойдет, а о пластической хирургии я от него доброго слова не слышал.
Да, Джерард панически боится постареть. Вероятно, потому ни с одной из своих подруг он не встречался более трех раз. Когда притуплялось чувство новизны, он замечал, что нос у девушки какой-то странный, или она полновата, или у нее не очень хорошая кожа, или что-нибудь еще. Сам я научился благополучно преодолевать критическую отметку третьего свидания, призывая на помощь всю свою фантазию, но, как правило, через полгода начинаю рассуждать точно так же, как Джерард. И дело не в том, что я вдруг замечаю дефекты кожи, просто мне приедается делать одно и то же день за днем. Любопытно, а у женщин как? Надо будет спросить. Моя неудовлетворенность, пожалуй, объясняется скукой, а вот у Джерарда – не знаю. Он способен тосковать о том, что еще не произошло. Первый поцелуй для него – худший, ибо его свежесть и совершенство обесценивают все последующие.
Помню, как-то он мне сказал:
– Вот, например, ты первый раз снимаешь с нее лифчик. Всегда ведь стремишься повторить этот первый раз, верно? Но уже ничего не вернешь, не вернешь волнения при виде чудесных, упругих грудок – при условии, разумеется, что грудь действительно красивая.
Я тут же вспомнил о скупом, дрожащем над грудой сокровищ, или о наркомане, рассказывающем, как первый раз укололся, и мне почему-то неудержимо захотелось вымыться. Хотя, наверное, у меня, как и у Джерарда, есть свои заскоки, ибо я ни разу не влюблялся без памяти. Вероятно, поэтому до сих пор и не женат.
Мама регулярно нападает на меня за преступное небрежение к браку; отец высказался только раз. «В мое время ты уже был бы женат», – буркнул он. Далее подразумевалось: «Или так и жил бы девственником». Папа совершенно не завистлив, но я на всякий случай счел за благо признаться ему, сколько у меня было женщин, добавив десяток для красного словца. Он обиженно засопел и уткнулся в газету.
Разумеется, для меня, как и для большинства парней, растущих в полной семье, отец всегда был примером. Однако он научил меня не только тому, как надо себя вести, но и как не надо ни в коем случае. Да, он учил меня быть добрым, убирать за собой мусор и чему-то еще, но есть много такого, что мои друзья совершенно естественно переняли от своих отцов, а я не хочу. Например, обычная черта мужского характера – проявлять инициативу. Теперь я никогда этого не делаю. Вы не услышите от меня ни предложений починить что-нибудь, ни советов тому, кто находится за рулем. Видимо, причина кроется в воспоминаниях моего раннего детства.
Мы ехали в отпуск на машине. Нашего пса, громадного метиса датского дога с боксером, в пути всегда укачивало и обильно рвало. К счастью, минут за пятнадцать до первого приступа тошноты он обычно начинал скулить, давая нам возможность вовремя скормить ему нужную таблетку. При первых признаках собачьего беспокойства папа притормозил у обочины. Пес, пошатываясь, вылез из машины и благополучно изверг содержимое желудка в придорожную канаву. Выждав с минуту, чтобы животное оправилось от стресса, мама попыталась дать ему таблетку. Это было непросто. В какие бы соблазнительные лакомства мы ни прятали лекарство, пес безошибочно проглатывал только их, а потом, приподняв губу, лихо сплевывал таблетку, как ковбой табачную жвачку.
После шести или семи попыток отец потерял терпение. «Дай-ка я сам», – сказал он; от этих слов у меня и посейчас кровь стынет в жилах. Он залез в багажник, открыл ящик с инструментами и достал прозрачную пластмассовую трубку длиной сантиметров тридцать, обычно используемую в каких-то темных механических целях. Мама раскрыла псу пасть, а отец с видом курортного фокусника засунул трубку ему в горло, положил в нее таблетку и сильно дунул, чтобы у животного не осталось иного выбора, как проглотить то, что попало в глотку. К несчастью, то ли от папиного дыхания, то ли от трубки, то ли от таблетки пес закашлялся. Понятия не имею, насколько мощный выдох был у нашего пса, но, видимо, значительно сильнее, чем у отца. Так вот, на волне собачьего дыхания таблетка просвистела по трубке в обратном направлении, не задержавшись, скользнула по папиному языку в горло, и отец, как и было задумано (правда, не для него), инстинктивно сглотнул. Собаку пришлось пристраивать в гостиницу для домашних животных, в двух милях от места происшествия, на что ушла порядочная сумма из отложенных на отпуск денег. Вот почему от меня вы никогда не услышите: «Давай-ка я» или «Сейчас разберемся». Сами кушайте.
Вспоминая об этом, я всякий раз радуюсь, что свободен от отцовских обязанностей, а на данный момент и от обязанностей близкого друга. Просматривая фотографии, я с еще большим облегчением осознал: целый год, пока Эмили в Антарктиде, мне не придется утруждать себя новыми знакомствами. Все преимущества близких отношений остаются при мне: я могу говорить об Эмили на вечеринках, держать ее фотографию на своем столе на работе, но, к моему великому удовольствию, не должен предпринимать никаких реальных усилий, разве что изредка писать письма – очень изредка, учитывая, что большую часть зимовки все контакты с Большой землей отрезаны. Я же отнюдь не буду ограничен в общении, и никто не помешает мне смотреть по сторонам и находить тех, с кем мне действительно интересно. Правда, с сексом будет трудновато, но, с другой стороны, когда с этим легко? Надо же иногда и отдыхать.
– Ну, что скажешь?
Джерард – до сих пор не могу понять, почему мы называем его именно Джерард, а не Джерри или Джер, – тем временем уже доцарапал злополучное письмо и оторвал тяжелый взгляд от истерзанного листка бумаги. Он сидел напротив меня с каменным лицом, играя желваками под туго натянутой кожей и скрежеща зубами.
От необходимости выражать свое мнение по поводу письма меня избавил вошедший в кухню Фарли. Хоть я и знал, что он дома, его появление меня потрясло: по субботам, да еще с утра, он обычно так рано не показывался. Если я блудлив по необходимости, как археолог, который в поисках древнеримских монет роется в грязи, то у Фарли это основа бытия. Он вечно в поиске и в охоте. Вообще-то называть его развратником неверно: он просто сексуально непоследователен. Его интимная жизнь беспорядочна, бурна и бесцельна, как у мартовского кота. Да, он переспал с несколькими очень красивыми женщинами, но совершенно неразборчив. Если к концу вечеринки ему не удается подцепить симпатичную девушку, то он кидается на первую попавшуюся дурнушку, которая будет благодарна за проявленное внимание, а следовательно, сговорчива. Фарли высок, хорош собой, у него прекрасно подвешен язык, на работе он не горит, и служебное время у него строго дозировано. «GQ» он читает так же увлеченно, как рыбак – «Новости рыболовства», и не боится куда-нибудь не успеть. Он может себе это позволить. Когда отец Фарли, букмекер, умер, то оставил сыну достаточно денег, чтобы ему до конца жизни не пришлось беспокоиться о хлебе насущном, если только он согласен жить сравнительно скромно. Поскольку до того Фарли получал жалкие гроши как репортер захудалого торгового обозрения, возможность жить сравнительно скромно, но безбедно его несказанно обрадовала, и последние два года он провел в полном безделье, чему я могу только позавидовать.
Тут я должен сообщить вам, что у Фарли есть имя. Зовут его Майк, но у меня, например, слишком много знакомых по имени Майк, поэтому мы называем его Фарли, чтобы сразу было понятно, о ком идет речь. Подобное уточнение кажется мне важным, поскольку, если мы называем Джерарда Джерардом, а у Фарли фамилия звучит как имя, читатель может счесть нас кучкой жалких снобов. Чтобы развеять эти подозрения, скажу: мы учились не в самом престижном университете, работаем в средствах массовой информации, что кажется нашим наивным родителям блестящей карьерой, а на самом деле невероятно скучно; и в доказательство своего пролетарского происхождения любим футбол и отрицаем равенство полов.
– Доброе утро, – сказал Фарли.
При виде его сигареты Джерард с отвращением поморщился. Курение было нашей главной причиной для споров. Джерарду было мало, чтобы я просто бросил курить; бросив, я должен был официально заявить, что курение – удел кретинов, трагическая ошибка и страшная глупость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55