— Нет, больше ничего, — сказал Уолли.
— Я уверен, что было еще что-то.
— Ну хорошо, что бы там ни было вчера, сегодня — наше предложение таково. Решайте.
Бауер молчал. Машина катилась медленно. Они проехали Южный бульвар и пересекли небольшой парк, где вдоль темной дороги на каждом шагу стояли автомобили. В автомобилях сидели парочки.
— Нет, что вы скажете! — воскликнул Бауер. — В такой-то холод!
— Им-то небось тепло, даже жарко, — сказал Уолли. — Ну, так когда же вы дадите ответ? Я все-таки хочу сыграть партию.
— Что вы собираетесь предложить мистеру Мин чу?
— А вам что до этого? Мы хотим кое-что предложить, заключить сделку.
— А кто это «мы»? Должен же я знать, с кем имею дело.
— Вы имеете дело со мной.
— С вами? Так это вы будете говорить с мистером Минчем и заставите его отпустить меня? Вы что думаете, я сумасшедший?
— Я работаю с Фикко.
— А! — Бауер старался припомнить, где он слышал это имя. Оно было ему знакомо, но вместе с тем ничего не говорило. То ли он видел его в газетах, то ли слышал от кого-то.
— Кто такой Фикко? — крикнул он. — Что это такое — Фикко? Я должен знать. Я не могу заключать сделку вслепую — с людьми, о которых никогда не слышал и не знаю, чем они занимаются.
— Вы не слыхали о Фикко?
— Ну да, я слышал о нем, но не помню, где и что. — Бауер сердито повернулся и взглянул прямо в лицо Уолли, и Уолли отвел глаза от дороги и посмотрел на Бауера. Губы у юноши слегка кривились; он не то улыбался Бауеру, не то издевался над ним. Он ничего не сказал. Только спокойно посмотрел на Бауера, и Бауер опустил глаза и отвернулся.
— Поймите меня, — проговорил Бауер. — Я не хочу попасть из огня да в полымя. Я должен точно знать, что меня ждет спереди, прежде чем решиться.
— Вам не о чем беспокоиться. Вы имеете дело со мной.
— Да, но я ничего не знаю. Сейчас я у одного в лапах, а когда вырвусь от него, попаду в лапы мистера Фикко. Какой же мне смысл лезть куда-то, чтобы потом мной распоряжался мистер Фикко.
— Фикко даже не будет знать о вашем существовании. Вы имеете дело со мной.
— А вам не придется сказать ему обо мне?
— А зачем? Это сделка между мной и вами, а мне от вас ничего не надо. Вы сами знаете. Попросите только вашего хозяина встретиться с вами где-нибудь в укромном месте, даже не очень укромном, это необязательно, — в каком-нибудь уединенном ресторанчике или еще где-нибудь, где вам будет удобнее. Можете даже не приходить туда, если не хотите.
— И это все?
— Все. Позвоните по телефону — я дам вам номер — и скажите тому, кто подойдет, — не называйте ни себя, ни вашего хозяина, — просто скажите, чтобы Уолли был в такой-то час в таком-то месте. Словом, как вы условитесь с вашим хозяином. Только не называйте его имени. И мы приедем туда и обо всем переговорим; а когда заключим сделку, то скажем о вас, и это будет одно из наших условий. Вам совсем не нужно там быть. Мы изложим ему наше предложение, он его примет, и одним из условий сделки будет ваше увольнение.
— И это все?
— А что еще? Позвоните, скажите, где должна состояться встреча, и повесьте трубку. После этого вы — свободный человек. Поезжайте на зиму в Майами.
— Я хочу стать на пособие и получить временную работу.
— Делайте, что хотите. Меня это не касается. Я об этом даже знать не хочу.
— Вы вчера вечером сказали еще что-то, я хорошо помню, что-то еще, для чего вы хотите видеть мистера Минча.
— Хотим предложить ему кое-что.
— Нет, еще что-то. — Бауер не глядел на Уолли. Он знал, что юноша смотрит на него все с той же двусмысленной улыбкой на полных красиво очерченных губах, но сам он продолжал смотреть прямо перед собой в ветровое стекло.
— Больше я ничего не говорил, — сказал наконец Уолли. — Да и не все ли равно? Вы сейчас слышали мое предложение, ну и отвечайте — да или нет.
Бауер затряс головой и скорчился, словно от боли. Он почти зажмурил глаза. — Не знаю, — сказал он. — Не знаю, нет… нет… не знаю.
— Ладно. Будем считать, что вы отказываетесь. А теперь, с вашего разрешения, я хочу вернуться к Бойлу. — Уолли стал круто заворачивать, а Бауер тревожно посматривал вправо и влево, и через заднее стекло.
— Вчера вы говорили еще о чем-то, — сказал Бауер. — Я очень хорошо помню.
— Может быть, вам показалось, будто я сказал что-то, чего я вовсе не говорил.
«Вероятно, это так», — подумал Бауер. Он почувствовал облегчение, прилив безрассудной радости. Уолли говорит убедительно. У них есть предложение для мистера Минча. А мистер Минч не хочет их слушать. В этом нет ничего странного для тех, кто знает мистера Минча. И вот они готовы заплатить тому, кто заманит мистера Минча куда-нибудь, где ему придется их выслушать. Это вполне логично и ясно, и если прошлой ночью ему показалось, будто тут кроется еще что-то, так произошло это, вероятно, потому, что он очень волновался; голова у него была забита, и он сам не понимал, что ему говорят и о чем он думает. Что же он теряет? Если даже мистер Минч не согласится на сделку с этими людьми, ну так, на худой конец, он разозлится на Бауера за то, что тот его обманул и заставил их выслушать. В конце концов, он и так уж на него зол, хуже не будет.
— Я дам вам телефон на случай, если вы передумаете, — сказал Уолли.
— Хорошо. — Бауер вынул записную книжку и карандаш и наклонился к освещенному щитку. — Запишите на чистой странице, чтобы ее можно было вырвать, после того как вы позвоните, — оказал Уолли. — Это частный телефон, и Фикко не хочет, чтобы о нем знали.
— Понятно. — Это тоже было ясно и логично.
Уолли остановил машину, чтобы Бауеру удобнее было писать. Бауер положил книжку на колено, послюнявил карандаш и записал номер.
— Это не значит, что я уже решил, — оказал Бауер.
— Как вам угодно. Если решите, что нет, вы ничем не связаны, а если да, позвоните и окажите только, когда я должен прийти и куда. Не называйте ни себя, ни своего хозяина, и вы будете совершенно ни при чем. Скажите только, чтобы я пришел. В конце концов, что вы теряете?
— Вот я тоже так думаю. Хотя бы ради своей семьи я должен сделать все, что могу. — Если тут что-нибудь неладно, сказал себе Бауер, это их вина. Жена и дети — вот кто во всем виноват. Все это только для них, и если тут что-нибудь неладно, они и будут отвечать. Но что тут может быть неладно?
— Вам виднее, — сказал Уолли, — делайте, как для вас лучше.
— Не для меня, а для моей семьи.
— Ну для кого бы там ни было, — сказал Уолли.

Груз истории, который ложится на плечи человека, идущего своим повседневным путем, — нелегкий груз, но Бауер, как и большинство людей, никогда не замечал этого. Он никогда не думал о том, что и он, и всякий человек на земле каждую секунду своей жизни живет в общем потоке истории. Для него историей было не то, что происходило со всеми людьми, а то, о чем пишут в школьных учебниках. Исторические судьбы вершились «тузами», о которых писали газеты и которые жили в правительственных зданиях или стремились там жить. Пока они были живы, они были хозяевами, и люди прислушивались к их словам. Когда они умирали, их превращали в памятники.
Был вечер вторника на второй неделе декабря 1934 года, и в этот вечер в маленькой жизни маленького человека произошло событие, которое никогда не будет отмечено в анналах истории человечества. Маленький человек получил в наследство чувство неуверенности, и с самой колыбели оно стало формировать из него ребенка определенного склада. Он родился в мире, где царил бизнес, превращенный в азартную игру; в этой игре выигрышем была нажива, а ставкой — человеческая жизнь. Тут негде было почерпнуть уверенность. Напротив, чувство неуверенности, с которым он явился на свет, могло только усугубиться в окружавшем его мире.
Наконец, в жизни маленького человека произошел кризис, произошло событие, имевшее значение лишь для немногих. Один человек, пытаясь спасти деньги своего брата, подвел под арест служащих этого брата; их обвинили в судебно-наказуемом проступке, за что, в худшем случае, грозил небольшой штраф. Только один из этих служащих был достаточно подготовлен историей современного мира к тому, чтобы полностью отозваться на смысл происшедшего.
Для этого человека арест оказался событием, которое подытожило и сделало осязаемой, а потому понятной и сокрушающей, трагедию неуверенности. Чувство неуверенности сделало его ребенком определенного склада и, усугубляясь, вырастило из него человека определенного склада. Этот человек не видел избавления от неуверенности ни в чем, кроме смерти. Воля к самоуничтожению была сильна в нем, но чтобы совершить свое дело, ей нужен был страх, пароксизм предельного страха. Только такой страх обладал бы достаточной силой, чтобы принудить свою жертву уничтожить в себе сначала любовь ко всему, что ценно в жизни, и любовь к жизни, а потом и самое жизнь. Тогда маленький человек, чтобы разжечь свой страх, начал выдумывать себе врагов и раздувать в себе ненависть, чтобы еще больше разжечь страх; он выращивал свой страх, лелеял его, питал, оберегал. В конце концов страх обрел такую силу, что уже находил себе пищу во всем, на что бы ни наталкивался. Звонок у входной двери, разговор с хозяином, обещавшим помочь ему вернуться к прежней жизни, жена, дети, отец, общество, в котором он жил, — все питало его страх и становилось устрашающим.
И в этот критический момент бездарное, неполноценное существо, жалкий, безмозглый мальчишка пришел к маленькому человеку, и тот стал его слушать. Вместо того чтобы не заметить его или обратить в пищу для своего страха, вместо того чтобы отнестись к этому коварному, извращенному созданию так, как он относился ко всем людям, маленький человек слушал его и заставлял себя ему верить.
«Доверь мне свою беду, — сказал юнец. — Я помогу тебе. Делай, что я велю, и у тебя больше не будет забот. Лучшая жизнь откроется перед тобой. Я уберу с пути твоих врагов и все, что ты ненавидишь. Дай мне быть твоим вожаком. Ты не раскаешься».
Маленький человек слушал, и странный процесс происходил в его мозгу. Он не верил словам жены, не верил словам хозяина. Он не верил и словам мальчишки, но, как это ни удивительно, вместо того чтобы тотчас по-своему воспринять их и тем самым превратить в лишнее орудие своей борьбы за самоуничтожение, он заставлял себя верить им.
Что это — чудо, случайность, совпадение, прихоть ума, воля некоей высшей силы?
Маленький человек задавал вопросы мальчишке, которого хотел признать своим вожаком. Но вопросы задавал его язык, а не рассудок. Рассудок маленького человека был задушен его волей к самоуничтожению и мог подсказать ему только одно: он ничего не теряет, приняв предложение мальчишки, так как терять ему уже нечего. Если бы мальчишка, которому удалось стать вожаком, пришел раньше, он был бы отвергнут. Если бы он пришел позже, он опоздал бы — выход из кризиса был бы найден без него. Поэтому момент его появления оказался не случайностью или совпадением, а самостоятельным фактором. Время сыграло существенную роль в удаче вожака.
Жена маленького человека обещала помочь его беде и была отвергнута. Хозяин маленького человека обещал ему то же, и доказал, что способен помочь ему, и был сначала отвергнут, а потом просто не замечен. Ибо маленький человек не желал того выхода, который они обещали. Он желал смерти. И вот коварный, извращенный вожак пообещал ему другой выход, набросал свой план действий.
Что же? Он обладал чудесным даром убеждения? Или ему ниспослана была помощь свыше? В чем же причина его успеха?
Если бы из его плана действий логически вытекала надежда на спасение, если бы, например, этот план означал конец неуверенности и возможность нового труда на земле — труда, имеющего иную цель, нежели разлагающий процесс наживы, и не обрекающего тех, кто не достиг этой цели, на смерть без погребения, на смерть, которую можно заранее предвкусить и выстрадать, — тогда вожак несомненно тоже был бы отвергнут. Он был бы встречен как враг — враг воли к самоуничтожению — и стал бы предметом ненависти и пищей для страха. Но выход, который предлагал вожак, полностью укладывался в рамки жизненного опыта маленького человека. Он не сулил исцеления от неуверенности, он только соответствовал ее симптомам. Поэтому маленький человек готов был принять эту помощь. Ведь план вожака не давал надежды на успех. Это не был враг воли к смерти — это был ее союзник. И маленький человек с жадностью за него ухватился.
Итак, маленький человек вопрошал вожака языком, но не рассудком. Ибо рассудок его знал, что вожак лжет ему и на самом деле обещает только смерть. Ложь вожака помогала маленькому человеку скрывать от самого себя невыносимую правду, а помимо этого у маленького человека была еще и своя ложь, которая также помогала. «Что я теряю? — говорил он себе. — Я обязан, по крайней мере, испробовать все, что можно, чтобы потом честно сказать: я все испробовал».
Вы спросите, какое отношение имеют убогие перипетии незначительной жизни маленького человека к такому грандиозному процессу, как история?
Так вот — это был 1934 год. Немецкая нация, подготовленная историей, так же как был подготовлен маленький человек, и затем так же, как и он, ввергнутая в пучину экономического кризиса, подобно ему выдумывала себе врагов и разжигала в себе ненависть, и питала и раздувала страх, и дала увлечь себя вожаку — грубому, омерзительно-извращенному субъекту. Все происходило так же, как с маленьким человеком. Вожак немцев был из их числа. Он носил в себе волю к смерти и знал к ней путь. Он знал, как, обманывая себя, угождать воле к смерти. Он замышлял для Германии смерть, но сулил ей лучшую жизнь. Поставленный у власти, он не изменился. Он измышлял новых врагов своей нации и разжигал новую ненависть, и раздувал, питал, лелеял новые страхи.
Немецкая нация вопрошала языком, но не рассудком. Разве жизнь в страхе, сожительство со страхом, порождающее новые страхи, — лучшая жизнь? Разве всеобщее рабство — лучшая жизнь? Да! Да! — кричала немецкая нация, ибо ее рассудок ревностно готовил саморазрушение. Обман помогал делу.
Тогда жизнь Германии, как достойной жизнедеятельной нации, жизнь немцев, как членов человеческого общества, оказалась закованной в цепи рабства, а жизнедеятельность, достоинство и человечность погибли на костре страха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71