Караульные смутились, но никто не осмелился пойти к месту, где он раздался.
Серрано упал с восклицанием: «Энрика!». Выстрел незнакомца ранил его. Воротник обагрился кровью. В ту же минуту с большого двора стремглав бросились на выстрел Прим и Олоцага.
Прим, увидя фигуру, растворившуюся во тьме коридора, в изумлении отшатнулся и невольно проговорил: «Мунноц, герцог Рианцарес!»
Олоцага с криком сострадания бросился к раненому Серрано.
Лестницы, ведущие в комнаты верхнего этажа, осветились, прибежали слуги с подсвечниками и, по приказанию правительницы Марии Кристины, отнесли незадачливого героя в передние покои. Тотчас же послали за лейб-медиком.
Регентша не удостоилась выразить сочувствие слишком усердному молодому дворянину, как она его назвала; и только молодая королева Изабелла, услышав о несчастном случае, послала своих приближенных узнать о состоянии дона Серрано.
— Скажите, что последствий не будет! — говорил уже совершенно пришедший в себя Франциско посланным королевы.
Пуля, проходя через толстый, обшитый золотым позументом воротник, утратила большую часть своей силы и только слегка оцарапала шею Серрано. Но даже и эта маленькая рана повлекла за собой значительную потерю крови и ненадолго лишила его чувств; теперь же, хотя и бледный, но с веселыми ясными глазами, лежал прекрасный молодой дворянин на походной кровати, на скорую руку устроенной в одной из комнат регентши, а Прим, по предписанию доктора, прикладывал компрессы к его ране. Серрано пожал ему руку в знак благодарности и взглянул на Олоцагу, который от души радовался, что рана не имела опасных последствий. Он подошел к улыбающемуся больному и, дружелюбно усмехаясь, сказал ему:
— Ничего, мой юный друг… пусть такие привидения расхаживают ночью сколько им угодно!
Это была тайна мадридского двора!
ЭШАФОТ
Рано утром пятого сентября 1843 года на улицах Мадрида раздался глухой барабанный бой, который заставил вскочить с постелей сонных жителей столицы; на этот день было назначено страшное зрелище, и скоро длинные вереницы людей потянулись на Пласо Педро, где за ночь был устроен черный высокий эшафот; мадридскому палачу, седому Вермудесу, который более двадцати тысяч раз обрушивал свой топор на шеи несчастных страдальцев, предстояла сегодня двойная работа.
Пласо Педро, обширная, окруженная низенькими домами площадь поблизости от Толедских ворот, с незапамятных времен служила местом смертных казней, и там, где стоял эшафот, пролилось столько человеческой крови, что земля, наверное, на сажень в глубину была напоена ею.
И все-таки на этом проклятом месте продолжали погибать люди по приказанию других людей! Мы возмущаемся жестокостью язычников, но скоро узнаем о таких верующих христианах, в сравнении с которыми язычники с их кровавыми жертвами покажутся невинными детьми!
Как раз у Пласо Педро находится здание инквизиции с отделениями для пыток, которые при свете факелов доминиканских монахов наводят ужас.
Помощники Вермудеса, в красных рубашках, в коротких, подвязанных красными лентами штанах, без чулок, искусно умели устраивать эшафот. Доски были уже обструганы, бревна отмерены, когда старому Вермудесу было отдано приказание к утру приготовить свой топор, так что работа живо поспела за одну ночь.
Помощники срубили четыре высокие широкие ступени, а наверху устроили площадку футов сто в квадрате, приделав к ней прочные подпорки и крепко сколотив ее гвоздями, чтобы эшафот не рухнул вместе с палачом, если преступник будет неистово упираться. Потом они накрыли окрапленные кровью доски черной материей, разложили ее на ступенях и обвернули ею плаху, которую прикрепили посередине площадки; тогда работа их была окончена.
Барабанный бой, производивший тягостное впечатление, замолк. Пласо Педро битком наполнилась народом, жаждущим зрелища. Богатые разместились в непосредственной близости от эшафота. В окнах домов и даже на плоских крышах торчат головы, тесно прижатые одна к другой. Черный эшафот, как ужасное наследие прежних столетий, возвышается среди площади при блеске яркого утра, золотое солнце разливает лучи свои на эту черную точку.
Вдруг вдали снова раздается грохот барабанов. Солдаты вывели из тюрьмы приговоренных к смерти генералов Леона и Борзо, чтобы конвоировать их в последний раз.
Страшное шествие приближается.
Впереди едет герольд, держа смертный приговор в руках, потом офицер того отделения войска, которое командировано для присутствия при смертной казни, подле него военные свидетели — дон Олоцага, дон Жуан Прим и дон Франциско Серрано, рана которого так быстро зажила, что он не мог уклониться от исполнения приказа Эспартеро. Их сопровождают барабанщики и рота солдат в парадных мундирах. Широко шагая, чтобы поспеть за ними, идут три священника с обнаженными головами, так что лысины их блестят на солнце. За ними следует множество монахов, точно так же обнажив опущенные головы. При виде генералов Леона и Борзо в народе слышится шепот. Они идут твердым шагом, гордо неся голову, без страха и колебания.
Выражение их лиц свидетельствует о том, что они приготовились к своей участи; взоры их смелы и бодры, они не вздрогнули при виде страшного эшафота, устроенного для них.
За ними шел высокий человек с черной шапкой на голове, какую носили судьи, и с длинным черным плащом на плечах.
Никто не сопровождает его: это Вермудес, мадридский палач.
Другая рота солдат замыкала шествие, приближавшееся к черному эшафоту.
Герольд сошел с лошади, бросив поводья слуге, подошедшему к ступеням. Свидетели и офицер солдатской роты стали по обеим сторонам лестницы. Потом герольд, Олоцага, Прим, Серрано и офицер поднялись по ступеням к закрытой материей плахе, за ними проследовали монахи и священники. Когда лестница освободилась, по ней поднялся Вермудес. После всех взошли на эшафот Леон и Борзо и твердым шагом подошли к плахе. Помощники палача точно выросли из-под земли и роем окружили генералов, которые при виде их почувствовали дрожь ужаса!
И в толпе, и на эшафоте была мертвая тишина.
Герольд обнажил голову. Вермудес, подчинившись его безмолвному знаку, сделал то же.
Тогда герольд громким, далеко раздающимся голосом начал читать смертный приговор, который гласил следующее:
«Мы, Мария Кристина, правительница Испании, нашли справедливым и повелели: пятого числа девятого месяца 1843 года в восьмом часу утра обезглавить обоих генералов, Франциско Леона и Родригеса Борзо, за измену нам и нашим советникам и за мятежные планы, угрожавшие безопасности страны…»
— Неправда! — прервал герольда дон Леон громким, твердым голосом. — Не мятежные планы замышляли мы, а напротив, планы, клонившиеся ко благу страны. За такое дело не стыдно умереть! Читайте дальше!
Шепот одобрения послышался в народе.
— Угрожавшие безопасности страны, — повторил герольд.
«Собственноручно подписано в Мадриде второго числа девятого месяца 1843 года и скреплено королевской печатью».
Вермудес передал одному из помощников черный длинный плащ и шапку, так что остался в одной куртке из черного бархата, резко обрисовывающей его мощную фигуру. Седая длинная борода его спускалась до самой груди, а лоб был так велик и округл, что почти сливался с теменем, покрытым лишь немногими белыми волосами. Глаза у него были большие, взгляд безжизненный, нос с сильной горбинкой. Во время чтения приговора ни один мускул его лица не шевельнулся. Мадридский палач уже слышал не раз те же самые слова, только с другими именами. Он хладнокровно смотрел на свои две жертвы, которым сегодня предстояло погибнуть от его руки. Привычка притупила чувства Вермудеса, она сделала его холодным, так что, исполняя свою страшную обязанность, он ни разу не испытал ни малейшего волнения, лицо его ни разу не передернулось судорогой.
Красный бархатный футляр закрывал лезвие топора, который держал в правой руке за длинную блестящую рукоятку.
— Смотрите, вот подпись и печать, — сказал герольд, — делайте, что вам приказано!
Уже помощники палача намеревались, по обыкновению, схватить свои жертвы, обнажить им шеи и потащить их к плахе, уже Серрано, Прим и Олоцага отвернулись, чтобы не видеть казни двух благородных людей, приговоренных к смерти за то только, что они осмелились пойти наперекор регенту Эспартеро, как вдруг Леон поднял руки в знак того, что хотел что-то сказать. Помощники палача решили помешать ему, народ настоятельно потребовал его выслушать, и Вермудес, во власти которого находились теперь жертвы королевского произвола, дал знак отпустить его.
Леон сделал шаг вперед. Голос его был тверд и спокоен, как будто бы он обращался с речью к своим солдатам.
— Мадридцы! Борзо и Леон идут на эшафот за вас! За вас и за Испанию! Долой Эспартеро, ему не место у трона! Он ведет нас назад, а не вперед! За вас и за Испанию положить голову на плаху нетрудно, так пусть же совершится наша казнь!
Леон был истым испанцем, гордым, мужественным даже в час смерти. Ропот послышался в толпе.
— Долой Эспартеро! — раздавалось все громче и громче.
Регентша была права, когда на балу у торжествующего герцога-победителя говорила: «Мадридский народ непостоянен!»
— Ни шагу! — воскликнул в эту минуту Леон помощникам палача. — Обойдусь без вашей отвратительной помощи, не хочу, чтоб вы задушили меня прежде, чем я буду обезглавлен. Я сам положу свою голову. Окажи мне только последнюю услугу, Вермудес, отруби ее разом!
— Будьте спокойны, прочитайте свою молитву!
— Вы также отойдите прочь от меня, монахи. Я один, без посредника, сумею говорить с моим Создателем. Станем на колени вместе, Борзо, и помолимся!
Громкие рыдания послышались в толпе.
— Это герои! — произнес чей-то голос.
— Виват генералам! Долой Эспартеро! — раздались возгласы.
Олоцага тихонько взял за руку Серрано, дотронулся до Прима и шепотом проговорил, причем его тонкие, изящные черты лица засияли священным огнем:
— Слышали вы глас народа? Это был глас Божий! Они герои!
Леон кончил молитву.
— Бедная жена моя! — сказал он дрогнувшим голосом. — Прощай, брат Борзо!
Он обернулся к плахе и, став на колени, твердо и мужественно положил на нее свою обнаженную шею. Вермудес открыл красный футляр, сверкнула сталь топора, в воздухе послышался свист. Еще секунда, и голова Леона покатилась по черному сукну к ногам свидетелей, кровь брызнула на мостовую площади. Мужчины и женщины, лихорадочно возбужденные геройской смертью Леона, обмокнули в нее свои платки.
Пришла очередь Борзо, его спокойствие и твердость духа могли цениться еще выше, потому что на его глазах свершилась казнь, страх перед которой способен поколебать самую железную волю. С удивительным самообладанием он воскликнул громко:
— Я прощаю тебя, Эспартеро! — и положил голову на плаху.
Последние его слова до глубины души потрясли Серрано, Прима и Олоцагу. Они выразительно переглянулись.
Голова Борзо также отсеклась с первого удара: старый Вермудес был мастером в своем деле.
— Ну, теперь мы на многое можем смотреть совершенно спокойно, — сказал Серрано, когда они сходили с эшафота. Прим и Олоцага молча кивнули на это головой.
Толпа разошлась медленно, но на Пласо Педро долго еще раздавались крики:
— Слава Леону и Борзо, долой их судей, долой Эспартеро!
АЛХИМИК ЗАНТИЛЬО
Несколько дней спустя, вечером, молодая королева Изабелла стояла в своем будуаре перед хрустальным зеркалом в золотой раме, и намеревалась одеться в великолепное платье при помощи маркизы де Бевилль. В глубине комнаты старая дуэнья Марита, всегда любившая во всем сомневаться, на все возражать, покачивала головой.
Покои молодой королевы выходили, как читатель, может быть, помнит, частью в парк, частью — на каменную террасу.
Сквозь отворенные окна слабо освещенного красноватыми огнями будуара веяло запахом цветов и живительной, ароматной прохладой. Деревья, вершины которых достигали окон верхнего этажа, при бледном свете луны отбрасывали такие причудливые тени, какие вряд ли удалось бы запечатлеть на холсте самому искусному художнику.
Будуар молодой королевы убран с истинно восточной пышностью и выглядит обольстительно.
Кресла и стулья с позолоченными спинками, диваны, маленькие столики с резными ножками, богатый ковер, заглушающий шаги, канделябры с красноватыми колпаками, свет от которых нежно скользит по всей комнате, — все это вместе взятое придает роскошно убранному будуару королевы таинственную, неотразимую прелесть; здесь юная, обворожительная королева не только обнажает свои формы, уже вполне развившиеся с южной пышностью, но и открывает особо доверенным лицам свои чувства, наклонности, самые затаенные мысли, зародившиеся вне этого будуара! Маркиза де Бевилль, живая и шаловливая француженка, оригинальные, веселые выходки которой часто вызывают улыбку одобрения, более других статс-дам приближена к молодой королеве и участвует во всех ее затеях. Паула де Бевилль во всех случаях выказывала пылкость и дерзкую смелость, чрезвычайно нравящиеся ее госпоже. Пока дуэнья Марита убирала в беспорядке разбросанные книги и бумаги на письменном столе, над которым в простенке между окнами висит позолоченное распятие, Изабелла и Паула хохотали, шептались и придумывали наряд пооригинальнее.
Королева только что расстегнула тяжелое шелковое платье и рассматривает в зеркале свой прелестный стан, стянутый розовым атласным корсетом. Она стоит подле маркизы, которая принесла ей новую накидку. Точеные плечи, прекрасная шея, белизну которой подчеркивает золотая цепочка с подвешенным на ней амулетом, начинающая округляться грудь отражаются в большом хрустальном зеркале, и, право слово, на подобную картину стоит подсмотреть. Прибавьте к этому густые, превосходные черные волосы, лишенные всякого убранства и кажущиеся оттого прекраснее, голубые мечтательные глаза и выражение молодого лица, то гордое и смелое, то мягкое и меланхолическое.
Кому в эту минуту посчастливилось бы увидеть расцветающую красоту королевы и полюбоваться на этот пленительный, чудный образ, тот поистине должен был бы согласиться, что эта юная женщина — венец создания!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89