Кошелек с золотом снова награждал ее за попечение, тем дело и кончалось.
Правосудие напрасно старалось привлечь старую Непардо к ответственности за такое множество умерших детей, но ее нельзя было обвинить ни в каком преступлении, и поставщица ангелов беспрепятственно продолжала свое выгодное ремесло на острове посреди Мансанареса.
Одноглазая поставила тусклую лампу на очаг своей убогой хижины, устроенный в виде камина возле задней стены. Налево от него спали несчастные дети, назначенные вскоре пополнить число ангелов. Направо лежал матрац, покрытый одеялами, который старуха постаралась поудобнее устроить для себя. Полуразвалившийся стол и несколько соломенных стульев довершали более чем скудную обстановку хижины. Сама она была одета в коричневый плащ поверх короткой грязной юбки, которая, судя по полинявшей шелковой вышивке, была ей подарена какой-нибудь знатной доной.
Она нагнулась, просунула свои тощие, костлявые пальцы в щель подле очага и вынула оттуда кошелек. При слабом свете лампы видно было, как заблестел единственный глаз старой Непардо, как на высохшем лице вдруг появилась жадная улыбка, когда она вынула из кошелька червонцы. Она взвешивала их на руке и опускала один за другим, наслаждаясь звонким побрякиванием. В эту минуту ей было жаль, что у нее только один глаз для созерцания своего богатства.
— Червонное золото, червонное, — шептала она своим беззубым ртом, — настоящее блестящее золото, за которым все они гонятся, которое всем ворочает на свете! Что ты теперь в сравнении со мной, презренный Вермудес, оборванный голодранец? Ты нищий, больше ничего, при всей твоей резне! Ты имеешь дело с сильными и идешь к своей цели быстро, а я имею дело со слабыми и иду медленно, а при проверке выходит, что это все равно! Червонное золото, как отрадно ты для голодной человеческой души! А все не насытится она, сколько ни живет, все больше и больше хочется ей золота! Нет большего наслаждения чем любоваться на него!
Одно из несчастных детей вдруг закричало таким жалобным, бессильным голосом, такие раздирающие, глухие звуки вырвались из груди его, что сердце разорвалось от тоски. Но одноглазая старуха не спешила к нему на помощь, только дальше надвинула одеяло на плачущего ребенка, чтоб заглушить под ним его крик.
— Этот мальчик донны Эльпардос. Говорят, что могущественный доминиканец, патер Маттео, его отец; прекрасная донна Эльпардос двора Марии Кристины очень благоволит ко всем этим набожным господам, да и немудрено: ей таким образом отпускаются грехи, прежде чем она успеет совершить их! Ну, донна Эльпардос, сегодня же ночью ваш мальчик отправится к ангелам, я в этом вполне уверена!
Она только что хотела подойти опять к свету лампы, чтоб полюбоваться червонцами и пересчитать их, как вдруг ей послышался плеск воды. Она прислушалась, потом осторожно и ловко опустила золото опять в кошелек и поспешно сунула его в глубокую щель возле камина.
— Это удары весел, гости опять являются ко мне. Всем им нужна старая Непардо.
Действительно, к хижине приближались чьи-то шаги, по всей вероятности, шаги какой-нибудь донны, а вскоре можно было расслышать и шум ее платья. Старуха исподлобья посмотрела на дверь своей хижины и пошла навстречу к гостье, которая в эту минуту показалась на дворе и быстро подходила к порогу, неся что-то завернутое на руках. Она была закутана в длинную широкую мантилью темного цвета и низко опустила вуаль на лицо, так что поставщица ангелов не могла разглядеть его. Но она тотчас же заметила, что имела дело со знатной, еще молодой донной, и костлявые пальцы ее уже сжимались при мысли о новом золоте.
— Мария Непардо, богатая и могущественная донна желает поговорить с вами! — прошептала покрытая вуалью незнакомка.
— Да хранит вас Господь, благородная донна! Вы можете говорить, никто вас не услышит, и не помешает вам, здесь на острове никого нет, кроме меня и этих прелестных малюток! — сказала одноглазая с приветливой улыбкой и повела незнакомку к одному из соломенных стульев, притворив за ней дверь.
Донна слегка открыла мантилью и вуаль, лишь на столько, что можно было разглядеть ее стройную фигуру и удивительно нежный цвет кожи.
— Если на вас можно понадеяться и если вы не будете болтать, то я золотом заплачу за вашу услугу!
Вот, возьмите это и внимательно слушайте, что я вам буду говорить! — сказала незнакомка ледяным тоном, по которому было понятно, что она привыкла повелевать.
Одноглазая отвратительно засмеялась и дрожащими от волнения руками приняла щедрый денежный подарок.
— Приказывайте, что вы желаете, высокая донна, старая Непардо исполнит! О как вы милостивы, вы уже узнали, что старая пустынница голодает и терпит нужду! Что вас тревожит, откройте мне ваше сердце, скажите мне ваши желания, ваше имя, старая Непардо молчалива, как могила!
— Так слушайте! Ребенок, которого я держу тут под мантильей, девочка…
— Я должна взять ее на воспитание? О милая, прелестная малютка! — сказала старуха, хватая маленькое существо. — Дайте мне ее!
— Этот ребенок в высшей степени мне дорог, Мария Непардо, я поручаю его твоим заботам! Но не для того, чтоб его постигла такая же участь, как этих детей, что вот там полумертвые лежат на соломе, а для того, чтобы ты здесь, вдали от света, воспитала его для меня! Горе тебе, если ты объявишь мне, что он улетел к ангелам, когда я захочу взять его от тебя! Берегись, если ты не будешь беречь его, как зеницу ока и не вырастишь его для меня! Но если ты исполнишь мое приказание, то получишь богатую награду за все твои труды и попечения!
— Исполню, исполню, высокая донна! Девочка эта дорога вам, и когда вы возьмете ее от меня, то порадуетесь, какая она будет здоровенькая! — уверяла старуха.
— Сама ли я возьму ее, этого я еще не знаю, — продолжала гостья, — только вот что заметь еще. Хорошенько заметь, Мария Непардо! Видишь ли ты это кольцо, не забудь его, гляди на него подольше, пока оно не врежется в твоей памяти… изумруд с бриллиантами вокруг, а на изумруде корона с вензелем Q.
— Корона с вензелем Q! — с изумлением повторила одноглазая старуха и поклонилась в знак почтения: теперь только она узнала, что имела дело с очень высокопоставленной донной, чего доброго с королевой.
— Кто бы ни принес тебе это кольцо, пусть это служит тебе знаком, что я никогда более не желаю видеть ребенка… ты понимаешь меня…
— О, совершенно! Положитесь на меня во всем, старая Непардо исполнит вашу волю, высокая донна, однако… как зовут эту малютку?
— Назови ее Марией, Марией-Энрикой! Но обыкновенно зови ее Марией, я так приказываю тебе; имя ее отца тебе незачем знать, для тебя имеет важность только мое желание и кольцо, которое я тебе показала. Не забудь же: изумруд с короной.
— И с вензелем, — добавила старуха, — память моя еще свежа, высокая донна.
Незнакомка отдернула покрывало с ребенка, которого она вручила одноглазой Непардо, взглянула на прелестную девочку, смотревшую ей прямо в лицо своими большими невинными глазами, потом плотнее завернулась в мантилью и пошла к двери хижины.
— До свидания, Мария Непардо, — сказала она своим ледяным, сухим голосом, в знак прощания махнула прекрасной, точно выточенной из мрамора рукой и спешно переступила через порог. Одноглазая хозяйка, и без того уже сгорбленная от старости, не переставала низко кланяться ей и провожала ее до двери.
— Останьтесь! — приказала прекрасная донна, не желавшая, чтобы поставщица ангелов наблюдала за ней.
Луна ярко освещала высокую прекрасную фигуру незнакомки, поспешно шедшей к берегу. Воздух в хижине был так удушлив и так пропитан зловонием, что теперь она захотела на минуту откинуть свою вуаль и вдохнуть в себя свежую прохладу. Она оглянулась назад, но старуха вошла уже в хижину. Тогда она подняла вуаль и лунный свет через пальмовые вершины упал на прекрасное холодное, мраморное лицо Аи. Она казалась так пленительна, что легко можно было поверить ее прежней жизни среди королей.
— Графиня генуэзская, заклейменная железом палача, всех вас заберет под свою власть! — прошептала она чуть слышно, снова опустила вуаль и быстро подошла к гондоле, в которой должна была возвратиться на берег.
ЭНРИКА И АЦЦО
Вту ночь, когда цыгане с плачем и с песнями, так странно и чуждо звучавшими, хоронили своих убитых, Аццо, полный тревоги, стоял на коленях возле белой женщины, не приходившей еще в себя после страха, испытанного ею. Лицо Энрики раскраснелось и пылало от жара, рот передергивало судорогами, так что Аццо, в испуге и беспокойстве, не сводил с нее глаз. Он прохлаждал ей лоб водой, и по каплям смачивая ей сухой язык питьем, которое опытная цыганка сварила для прекрасной белой женщины.
Несколько дней спустя, старой Цирре также пришлось стоять на коленях у постели, устроенной из веток и мха; старый цыганский князь, до сих пор не обращавший внимания на свою рану в руке, вдруг почувствовал в ней такую невыносимую, жгучую боль, что быстро сорвал с нее рубашку и, крепко стиснув зубы, подал старой Цирре, прося исцеления.
Старуха с криком ужаса заметила, что рана начинала чернеть. Она немедленно уложила князя в постель, так как необходимо было привести все тело в спокойное положение, и призвала на помощь все свое искусство, чтобы отыскать наилучшее средство против распространения антонова огня. Старая Цирра очень хорошо знала все тайные свойства растений и корней. Не было почти ни одной болезни, против которой она бы не нашла лекарства. В настоящую минуту опасность была очень велика, потому что могло начаться заражение крови. Нужно было оказать скорую помощь, иначе все будет потеряно.
Старая Цирра поняла это. Она стала искать снимающие боль травы для раны. Внутрь она дала выпить больному подкрепляющий чай, который вынула из своего запаса. Она неотступно ухаживала за цыганским князем, терпеливо переносившим свою боль, но не забывала при этом давать Аццо полезные наставления и прохладительные напитки для Энрики. Тяжелые сны и образы тревожили бедную женщину, лежавшую в бреду. Она с открытыми блестящими глазами говорила несвязные слова, которых Аццо не понимал.
— Сжальтесь, дон Мигуэль, сжальтесь! — стонала она. — Ваше проклятие преследует меня и моего несчастного ребенка. Я буду избегать Дельмонте, я буду просить милостыню, только возьмите назад это жестокое проклятие! Франциско святой, а брат его Жозэ — сатана, он протягивает ко мне свои жадные руки… На них кровь… Он хватает моего ребенка, ребенка Франциско… Его пальцы в крови… Сжальтесь!
Тут только Аццо вспомнил, что ее ребенка не было с ними. Он знал, что белая женщина, как только выздоровеет от опасной горячки, спросит его:
— Куда ты дел моего ребенка?
И Аццо не находил ответа на этот страшный вопрос, полный горячей материнской любви. Он должен будет сказать ей:
— Белая женщина, дитя твое потеряно!
Это было бы жестоким, смертельным ударом для выздоравливающей. Аццо начал припоминать, где он мог отыскать ребенка Энрики. Наконец, ему стало ясно, что он забыл его подле обеспамятевшего Жозэ. Этот враг белой женщины вероятно схватил его, так как Аццо, обрадовавшийся, что может спасти Энрику, забыл умертвить его.
Он отправился на то место, где некоторое время назад нашел Энрику, лежавшую без чувств. Жозэ не было там, а вместе с ним исчез и ребенок. Аццо возвратился в табор к больной, находившейся в лихорадочном бреду, чтобы спасти, по крайней мере, ее, которую он любил больше жизни и за которую с радостью отдал бы все на свете. Он любил ее больше своего старого отца, метавшегося теперь по земле от страшной боли.
На другой день старая Цирра подозвала Аццо к постели отца. Она должна была сознаться, что никакое искусство, никакие тайны природы не могли остановить антонова огня, уже дошедшего до плеч. Цыганский князь, несмотря на крепкое телосложение и на привычку к кочевой жизни, умирал. Он подозвал к себе своего сына, единственного потомка тех царей, которые, утратив свой престол и свое отечество, пошли скитаться по чужой земле.
Старая Цирра принесла ему его предводительский посох и ожерелье из серебряных шариков. Он дал ей знак уйти и оставить его наедине с сыном, потом с трудом приподнялся, опираясь на свою здоровую руку. Аццо упал перед ним на колени.
— Множество столетий тому назад, — сказал умирающий цыганский князь, — наши отцы, вытесненные с истоков Инда кровожадными и корыстными племенами, оставили свое отечество, чинганскую землю, чтоб поискать другие места. Тогда толпой переселенцев управлял некто по имени Аццо. Аццо был царь. Он взял с собой в далекую опасную дорогу свое сокровище, чтоб в случае нужды доставить помощь и спасение себе и своему народу.
— Мы, значит, происходим от этого Аццо, который был выгнан из своей земли и отправился искать убежища? — спросил сын больного, терзаемого ужасными страданиями князя.
— Этот Аццо— мой и твой предок! Он пошел через южные персидские пустыни, что простираются от Мак-рана до Евфрата, потом через Аравию. Переселенцы разделились. Между народом, сделавшимся теперь кочевым племенем, возникло недовольство, и, хотя великий Аццо пожертвовал для народа большую часть того сокровища, которое взял с собой, мятежники покинули его; каждый выбрал себе другую дорогу. Некогда столь могущественное чинганское племя рассеялось, разбрелось во все стороны, и от могущества его не осталось и следа! Предок твой дошел, наконец, до этой земли. Тут он увидел леса и степи, в которых мог укрыться с остатками своего народа…
Старый цыганский князь с трудом продолжал свой рассказ. Силы его исчезали все быстрее и быстрее, он уже чувствовал, как медленно и вяло текла кровь в его жилах.
— И этот последний остаток раздробился, — с трудом продолжал он, — часть народа погибла на юге, другая — во Франции. Так слушай же! Остатки того сокровища, которое наш предок взял с собой из нашей далекой родины, и которое я еще старался увеличить, достанутся тебе! Одному тебе принадлежат эти богатства, зарытые в вековом лесу, по ту сторону Мадрида!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89