В генералы произвел вас заслуженный Конха еще на поле битвы, я же возвожу вас в сан маркиза де лос Кастилльейос и надеюсь, что, в союзе с вашим высоким другом, вы и впредь также усердно будете служить делу!
Прим в первую минуту, увидя отличие, которое получил Серрано, вместо того чтоб очутиться в неловком и опасном положении, как он ожидал, был крайне изумлен и обрадован. Но он почти лишился языка от восторга, когда прекрасная королева, сегодня казавшаяся ему еще очаровательнее, обратилась также и к нему и после возведения его в титул маркиза, дала ему поцеловать свою маленькую, нежную руку.
Серрано и Прим с немым восторгом смотрели на юную королеву, которая в эту минуту была необыкновенно хороша. Она была взволнована, и от этого на щеках ее вспыхнул оживленный румянец, а голубые глаза, обыкновенно задумчивые и нежные, горели непривычным огнем. Она стояла, милостиво улыбаясь, но с гордым сознанием своего могущества. Казалось, что в эту ночь она решилась смелою рукою взять бразды правления и действовать отныне самостоятельно.
Маркиз де лос Кастилльейос и герцог де ла Торре низко поклонились.
— Теперь только я приобрела некоторое право на вас, милостивые государи, и надеюсь всегда иметь вас при себе. Королева нуждается в друзьях, а вас я бы желала причислить к ним.
Свита, адъютанты и вошедшие в эту минуту статс-дамы с изумлением услышали о необыкновенном отличии, доставшемся обоим дворянам гвардии. Они удивленными глазами смотрели на королеву, которая вдруг с такой решимостью захватила власть, принадлежавшую до сих пор Марии Кристине и Нарваэцу.
Изабелла приветливо поклонилась и ушла в свой будуар, где ожидала ее маркиза де Бевилль и дуэнья Марита.
Серрано и Прим, возбудившие общую зависть, упали друг к другу в объятия, как только остались одни.
Олоцага и Топете первые от всего сердца поздравили их.
— Теперь скоро дойдет очередь и до нас, — утешал Топете себя и своего друга, — они только показывают нам дорогу к славе, мы следуем за ними! Будьте милостивы к нам, господин главнокомандующий целым войском — ей-богу, даже не смеешь сказать тебе, то есть вам, ты!
Олоцага молчал. Очевидно, он не только был изумлен, но в первую минуту даже смущен блестящим повышением своих друзей. Потом на устах его опять появилась тонкая улыбка светского человека, который все принимает всегда с одинаковым спокойствием и благодушием. Он пробормотал про себя:
— Все это не мешает принять к сведению для будущей карьеры дипломата! Покойной ночи, господа, — прибавил он громче, — как-то вам поспится с новыми титулами герцога и маркиза!
БОЙ БЫКОВ В МАДРИДЕ
Прошло несколько месяцев с тех пор, как герцог Валенсии был внезапно сослан и уступил свое место «красивому генералу» королевы, молодому дону Франциско Серрано.
Нарваэц, не простившись ни с кем, не сказав никому ни слова, уехал из Мадрида в ту же ночь, когда был устранен от должности с таким оскорбительным презрением, и поселился в своем замке, размышляя о неблагодарности монархов и непрочности счастья.
Мария Кристина в первую минуту чрезвычайно изумилась самостоятельному поступку своей коронованной дочери и попробовала возвратить себе прежнюю власть, но Изабелла с этого дня нарочно начала непосредственно совещаться с министрами, и притом с такой решимостью, что королева-мать скоро убедилась в безвозвратной потере своего влияния.
Ей осталось еще одно средство снова завладеть прежним могуществом, и Мария Кристина, избаловавшая в детстве свою дочь и служившая ей дурным примером относительно нравственности, не побоялась употребить даже это отчаянное средство, пока оно не поглотило даже ее и не повлекло всех к погибели.
Главнокомандующий испанской армией всегда должен был жить в самом дворце, где для него был приготовлен целый ряд комнат, убранных с царским великолепием. Здесь-то и поселился теперь Франциско Серрано, герцог де ла Торре.
Его безграничное влияние и его отношение к королеве в скором времени сделались известны всему двору и даже министрам, так что передняя молодого герцога всегда была полна донами, ловившими от него малейшее милостивое слово, малейший знак его благоволения, и стремившимися напомнить о себе всемогущему фавориту. Сами министры большею частью старались подружиться с герцогом и узнать его мнение о государственных делах, чтобы через него повлиять на молодую королеву, открыто выказывавшую ему свое расположение.
Франциско Серрано находился почти на высочайшей точке счастья. Он был любим королевой, уважаем целым народом, окружен блеском и пышностью.
Но был ли счастлив до глубины души герцог де ла Торре, генерал-капитан Испании? Не выдавались ли и у него минуты, когда он, каждое слово которого было законом, а малейшее желание исполнялось прежде, чем он успевал его высказать, томился грустью и был молчалив, сосредоточен?
Несмотря на все развлечения, на всю пышность, перед Франциско Серрано, когда он оставался один в своей великолепной комнате, возникал милый, очаровательный образ. Франциско в забытьи протягивал к нему руки, из груди его вырывался вздох, от которого он сам вздрагивал.
Образ исчезал, Франциско проводил рукой по глазам и по лбу. Уж не вытирал ли герцог де ла Торре тайную, невольную слезу?
О нет, Боже сохрани, кто бы мог подумать это о любимце королевы Изабеллы, окруженном блеском и почестями, сиявшем молодостью и красотою? Как мог счастливый, могущественный герцог де ла Торре проливать слезы?
— Если он плачет, то он смешон! — сказала бы королева, до такой степени она была уверена, что генерал-капитану Серрано не о чем было тосковать.
Непонятно создано человеческое сердце. Перед ясным, солнечным блеском нового счастья все более и более исчезало когда-то столь живо прочувствованное прежнее блаженство, перед образом страстной, ежедневно являвшейся к нему Изабеллы, исчезал прелестный образ Энрики, печально разыскивавшей его, и бледнел с каждым днем, являясь ему все реже и реже.
Герцогу де ла Торре не оставалось времени для этого воспоминания, а между тем он когда-то любил Энрику со всем пылом своей молодой страстной души.
Слова таинственной гадальщицы на последнем маскараде вдруг глубоко взволновали его и напомнили ему о потерянной Энрике и о его ребенке. После той ночи он начал разыскивать их, целыми днями расспрашивал всех, потом нетерпеливо ожидал обещанного известия — и, наконец, образ Энрики опять затмила молодая, прекрасная, любившая его королева.
Франциско Серрано, благороднейший сын благородного отца, был опьянен славой и почестями.
Приближался день, когда в колоссальном Coliseo de los toros должно было состояться ежегодное зрелище — бой быков.
На этом празднестве, с жадностью ожидаемом всеми испанцами, всегда присутствовал и двор. Народ остался бы весьма недовольным, если бы королева, будучи испанкой, не приняла участия в общем удовольствии и не появилась в колизее, куда стремились все, стар и млад.
Большой амфитеатр Coliseo de los toros, который был построен неподалеку от Прадо, на площади, предназначенной специально для такого рода зрелищ, походил на наши цирки. Внизу была большая круглая арена, окруженная высоким забором, куда вели ворота с двух сторон. Немного повыше находились два ряда крытых лож и затем множество скамеек, расставленных по всей окружности.
Этот колизей вмещал по крайней мере пять тысяч человек, но можно с уверенностью сказать, что во время боя быков на большой площади вокруг амфитеатра теснилось еще столько же людей, не доставших мест, или не имевших денег, но во что бы то ни стало желавших находиться поблизости к любимому зрелищу, чтобы восторженно вскрикивать, когда внутри колизея раздавались рукоплескания, и свистеть, когда матадор навлекал на себя неудовольствие.
Так и в этот раз со всех сторон собиралась толпа, чтобы посмотреть на двух знаменитых бойцов, Пухету и Кухареса.
Скамьи заполнялись мужчинами и женщинами. Пестрая сплошная масса сверху донизу покрыла амфитеатр.
— Сегодня борется Пухета!
Это был магнит, непреодолимо манивший всех без исключения. Он восхищал мадридский народ и везде принимался с громкими криками одобрения, превосходя смелостью всех своих соперников и предшественников. Мужество его было похоже на презрение к жизни, а сверх того он был красавец, расположения которого добивалась не одна жаждавшая любви сеньора. Мадрид в то время, так же как Париж при Людовиках, готов был сделаться вторым Содомом.
— Сегодня борется Пухета! — говорили прекрасные женщины, нетерпеливо ждавшие зрелища.
Ложи наполнялись медленнее — они были предназначены для богачей. Придворные ложи располагались посредине, отличаясь величиной и украшенные сверху коронами. Возле них была ложа патера, который должен был находиться тут же, наготове, чтобы совершить над раненым обряд последнего помазания.
Под ложами находилась другая арена с воротами, откуда выходили бойцы и выпускались животные.
Оркестр помещался наверху.
Скамьи уже были заняты все, до последнего места, и торжественная минута приближалась.
Тогда появился двор в большой, обитой красным бархатом ложе. Королева Изабелла со своим супругом, Мария Кристина с герцогом Рианцаресом, генерал-капитан герцог де ла Торре, генерал Прим, и блестящая придворная свита, среди которой можно было заметить маркизу де Бевилль, дона Олоцагу подле нее и контр-адмирала Топете.
При появлении двора оркестр заиграл гимн. Народ с любопытством рассматривал высоких особ. На Изабелле было великолепное голубое платье, на которое богатыми складками ниспадала испанская мантилья. Рядом с ней сидел ее супруг в генеральском мундире с орденами. С другой стороны — королева-мать в тяжелом желтом атласном платье. Подле Марии Кристины сидел герцог Рианцарес. За стулом королевы стоял Франциско Серрано, герцог де ла Торре, в блестящем, шитом золотом мундире главнокомандующего.
Другие места ложи заняла свита. Маркиза деБевилль села как можно ближе к королеве. Прим прислонился к пилястру, как раз возле Серрано. Олоцага остался по соседству с маркизой. Топете поместился всамой глубине ложи, так как его колоссальный рост позволял ему даже оттуда свободно обозревать всю арену. Своему негру, украшенному медальоном королевы, он с великим трудом достал место в верхних рядах. Гектор непременно должен был присутствовать на этом зрелище. Топете знал наперед, что оно доставит ему несказанное удовольствие.
Театр был полон, за исключением одной ложи, находившейся сбоку от королевской и еще не занятой.
Изабелла подала распорядителю боя быков знак начинать. Оркестр грянул шумный, бравурный марш, при звуках которого всегда вступало торжественное шествие на арену.
Герольд появился с толпой куадрилий и, когда музыка на минуту утихла, возвестил, что теперь начинается бой быков и что каждому под страхом смертной казни воспрещается близко подходить к арене и чем бы то ни было мешать представлению.
Загремели барабаны — герольд и куадрильи въехали на обширную арену. За ними шел матадор, в одной руке держа сверкающий меч, в другой — красный шелковый плащ. Шепот одобрения пробежал по амфитеатру.
— Да здравствует матадор Пухета! — раздались тысячи голосов.
Вслед за куадрильями шел знаменитый боец в пестрой испанской одежде, держа в мускулистой руке своей широкий меч, убивший наповал так много разъяренных животных.
На его черноволосой голове была надета остроконечная испанская шляпа с красной лентой, а вокруг шеи кружевная обшивка. Сверх белой рубашки у него черная короткая бархатная куртка. Вокруг бедер был обмотан красный шелковый шарф с золотыми кистями, придерживающий черные бархатные штаны. Над коленями к штанам пришиты красные, развевающиеся банты. Белые чулки обтягивали мускулистые ноги бойца, обутые в башмаки с красными бантами.
Пухета почтительно снял шляпу перед королевской ложей, потом поклонился испанскому народу, который встречал его шумными криками восторга.
За ним следовали четыре пикадора на конях с копьями в древнеиспанской рыцарской одежде. Лошади, на которых они выезжали на арену, были выбраны среди самых красивых и самых смелых, чтобы они не испугались устремленных на них рогов разъяренного быка.
Четыре пикадора были одеты одинаково. На них были высокие остроконечные шляпы и пестрые, богато вышитые куртки с золотой цепочкой и амулетом. На плечах были накинуты короткие полуплащи на шелковой подкладке. Бархатные штаны доходили до колен и оканчивались пестрыми, развевающимися бантами. В одной руке у них были поводья лошади, в другой — длинное блестящее копье.
Таким образом выезжали они попарно на арену, вслед за матадором.
Позади них шли восемь безумно смелых бандерильеро. Они одеты почти так же, как матадор, с тою только разницей, что последний держал в своей крепкой руке меч для защиты, а безоружные бандерильеро не имели ничего, кроме бумажных флагов с крючками на конце. Эти легкие дротики с флагами и крючками ловкие смельчаки бросали на шею взбешенному быку, несущемуся против них. Крючки, впиваясь ему в тело, раздражали животное до беспамятства, так что оно неистово брыкалось ногами и тряслось в бешенстве, а пестрые флаги ударяли его по глазам и по ушам. Первый между бандерильеро был знаменитый Кухарес. Глядя на его невероятную, безумную смелость, бледнеющие зрители Уже не раз чувствовали, как волосы подымались у них дыбом на голове от испуга и ужаса…
Испанцы любят ту минуту, когда безумный храбрец прекращает их ужас своей победой, и тысячи голосов Раздаются:
— Да здравствует Кухарес!
Он, подобно своим товарищам, поклонился коррехидору, королевской фамилии, и потом самоуверенно взмахнул своей шляпой, украшенной пестрыми лентами, в знак приветствия народу.
Новые крики были ответом любимцу публики.
Толпа куадрилий следовала за бандерильеро, и, наконец, нарядно убранные, разукрашенные пестрыми лентами лошаки заключали длинное, праздничное шествие. Они назначены для того, чтобы увезти с арены раненых и убитых быков и лошадей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89